Разорвав окровавленную рубаху, Борзенков увидел, что кровь сочится из левой ключицы. Ощупав грудь товарища, он определил, что ключица перебита осколком, и стал перевязывать рану.
— Больно, — со стоном произнес Зуев. — Осторожней, черт неуклюжий…
— Потерпи, Петя, потерпи, — ласково сказал Борзенков. — Сейчас я тебя донесу.
— А пленного куда дел?
— А куда ему деться — вон лежит.
— Вынеси сначала его.
— А ну его, — пренебрежительно сказал Борзенков. — Для меня ты дороже.
— Михаил! Доставь на передовую «языка», — строго, тоном приказа, заявил Зуев. — Потом за мной придешь.
— Я его пристрелю, — озлобился Борзенков.
— Быстрей! Прекратить болтовню! Ты мне не друг, если не выполнишь приказание.
Спорить было бессмысленно. Борзенков знал характер своего друга. Он нашел небольшую яму и перенес туда Зуева, затем подошел к пленному и стал поднимать его, чтобы взвалить на плечи. Гитлеровец закричал. «Ах, подлец, — возмутился разведчик. — Хочет, чтобы ему на выручку пришли». Он заткнул рот пленного носовым платком. Взвалив его на плечи, он побежал.
От тяжелой ноши спирало дыхание, пот застилал глаза, но Борзенков не уменьшал скорость бега. Одна мысль была в его голове: скорее, скорее вернуться. Кругом рвались мины, но он не обращал на это внимания.
Добежав до нашей передовой, разведчик довольно бесцеремонно сбросил с плеч пленного и в изнеможении опустился на землю.
— Воды, ребята, — срывающимся голосом сказал он встретившим его солдатам. — Лей на голову.
Он жадно припал к фляге. Напившись, сказал:
— Плесни-ка за шиворот. Вот так… Флягу эту с собой возьму. Доставьте, ребята, «языка» начальству, а я за другом пошел.
Борзенков встал, глубоко вздохнул и побежал туда, где остался Зуев.
Стало светать. «Успеть бы», — в тревоге подумал разведчик. Противник продолжал обстрел нейтральной полосы, и Борзенкову то и дело приходилось припадать к земле, что злило его и заставляло посылать по адресу фашистов сотни отборнейших проклятий.
Наконец он добрался до того места, где лежал Зуев. Раненый радостно улыбнулся.
— А я думал, что не успеешь и придется мне весь день пролежать тут.
— Успел-таки, — довольным голосом, тяжело переводя дыхание, произнес Борзенков. Он лег рядом, виновато проговорил: — Заморился… Отдышусь малость.
Но он тут же поднялся, увидев, что становится все светлее и светлее.
— Спешить, Петя, надо. Взбирайся мне на спину…
Неожиданно где-то поблизости раздался выстрел, и около уха разведчика свистнула пуля. Борзенков быстро приник к стенке ямы и стал смотреть в ту сторону, откуда раздался выстрел. «Выследили, гады», — догадался он и стал обдумывать, как выйти из положения. Он один мог бы, конечно, скрыться. Но такая мысль даже не пришла ему в голову. «Нужно фашистов уничтожить, и как можно быстрее», — решил разведчик. Но как это сделать?
Решение пришло мгновенно. Около ямы рос куст. Маскируясь за ним, разведчик выскользнул из ямы, отполз несколько шагов и притаился. Выстрела не последовало. «Значит, меня не заметили», — удовлетворенно подумал Борзенков и пополз в сторону, от противника, затем повернул направо и стал подкрадываться к тому месту, откуда стреляли. Вскоре он увидел трех гитлеровцев, которые лежа наблюдали за ямой, где находился Зуев. Борзенков вынул из кармана две гранаты, вставил запалы и метнул одну за другой в фашистских солдат. Вслед за взрывами он бросился туда. Один гитлеровец вскочил, ошалело оглядываясь. Борзенков вонзил ему в грудь финку. Гитлеровец свалился. «Тоже мог быть «языком», — невольно мелькнула мысль у разведчика.
Забрав из карманов убитых документы, Борзенков побежал, уже не маскируясь, к Зуеву.
— Успокоил, — коротко сообщил он встревоженному Зуеву. — Давай быстрее сматываться…
…Ласковое апрельское солнце клонилось к горизонту. Борзенков сидел около лежащего на носилках Зуева. Оба молчали, усиленно дымя один трубкой, другой здоровенной трофейной сигарой.
— Придется с месяц полежать в госпитале, — нарушил молчание Зуев. — Не думал, что такое приключится. Вот и наша очередь, Миша, расставаться. Что поделаешь — война. Ну, авось встретимся! Как войду в строй, так, конечно, примчусь сюда.
— Сюда едва ли успеешь, — возразил Борзенков.
— Это почему же?
— А вперед пойдем. Не век же сидеть будем на этом пятачке.
— Ты прав. Но все равно найду свою бригаду, где бы она ни была.
Подошли два санитара, чтобы нести Зуева на берег. Когда наступит темнота, к берегу подойдут наши катера и заберут раненых.
Зуев окинул прощальным взглядом неказистые землянки, несколько месяцев служившие жильем малоземельцев, и на душе его стало грустно. Кто был солдатом, тот знает, как жалко расставаться с фронтовыми друзьями, с которыми делил табачок, радость и горе.
Оглянувшись кругом и понизив голос, чтобы не слышали санитары, Борзенков произнес, почему-то запинаясь:
— Может, в Геленджике, когда малость поправишься, выберешь часок и сходишь к Люсе… Ты ей скажи, что… Сам знаешь что… Пришвартовала она мое сердце… После войны пусть ждет…
— Пришвартовала, говоришь?
— Намертво. Ты что, не веришь? Честное слово!
— Ну что ж, это даже, пожалуй, хорошо…
— Так скажешь?
— Скажу, скажу, — улыбнулся Зуев. — Ну, Миша, пора. Прощай!
Борзенков наклонился и поцеловал товарища.
— Не прощай, а до свиданья, — поправил он его.
Санитары подняли носилки и понесли. Михаил смотрел им вслед и чувствовал, как какая-то пелена застилала его глаза. Он бросился за ними вслед, крича!
— Провожу тебя до берега, Петя…
Сто тридцать первый
— Плакал?
Командир 8-й гвардейской бригады, пытливо посмотрел на хмурое остроскулое лицо сержанта Дмитренко.
Сержант сдвинул темные стрельчатые брови и облизнул сухие обветренные губы.
— Плакал, — тихо ответил он, стараясь не глядеть на командира.
Командир бригады хотел что-то сказать, но только кашлянул, махнул рукой и полез в карман за портсигаром. Сержанта надо утешить. У него большое горе. Но как это сделать? Дмитренко не мальчик, не слабая беззащитная женщина, он солдат, один из лучших снайперов, на его счету более ста убитых гитлеровцев.
Командир бригады нахмурился и суровым голосом сказал:
— Сегодня на охоту не ходи, не советую. А то сгоряча голову потеряешь.
Дмитренко исподлобья взглянул на него и пожал плечами.
— Плохо вы меня знаете, товарищ полковник, — обиженно проговорил он. — У меня теперь еще больше ненависти к фашистам появилось.
— Вот, вот, об этом я и говорю, — оживленно сказал полковник, — ты остынь немного. Я опасаюсь, что ты совершишь сегодня какой-нибудь безрассудный поступок.
— Этого не будет, — решительно заявил Дмитренко.
— Хочешь идти?
— Да.
Полковник вздохнул и улыбнулся, окинув теплым взглядом стройную фигуру Дмитренко. Он любил этого украинского паренька, ершистого и неукротимого.
— Смотри, будь осторожен. Горячку не пори, — назидательно выговорил он, пожимая на прощанье руку снайперу.
Дмитренко вышел из блиндажа полковника, недовольно ворча про себя: «Пропало утро — самое удобное время для охоты. Попробуй сейчас проберись на хорошее место для засады. И чего он меня вызывал? Нельзя, что ли, было вызвать вечером?»
Не понял и не оценил сержант заботы полковника.
Напарник и ученик сержанта солдат Сумкин в ожидании своего учителя сидел в просторном блиндаже саперов и по обыкновению «точил лясы». Этот широколицый, плотно сложенный, вечно улыбающийся пензенский колхозник любил поболтать. Особенно нравилось ему говорить в рифму. Он украшал свою речь стихами, вроде: «Минуты покоя врагу не давай, увидел фашиста — стреляй», «Убил гада — душа рада», «В наступлении не мешкай, продвигайся перебежкой, а ежели стоп — рой окоп».
Около Сумкина сидели четыре сапера и слушали.
— Есть словцо одно такое, — хитро поблескивая глазами, говорил Сумкин, — как услышит фашист — воет. Отгадайте, что это?
Один из слушателей хмыкнул.
— Ясно какое — «катюша».
На некоторое время в узких глазах Сумкина появилось смущение. Отгадка во фронтовой газете была не такая. Подумав немного, он промолвил несколько растерянно:
— Тогда получается, что от двух слов фашист воет.
— А какое слово второе?
— Окружение.
Саперы рассмеялись. Один из них сказал:
— Изменить загадку надо.
Дмитренко просунул голову в блиндаж и, не входя, коротко крикнул:
— Пошли.
«Стрельнув» закурить, Сумкин подмигнул саперам:
— Будет дело!
Выйдя из блиндажа, он спросил Дмитренко:
— Разрешил полковник?
Дмитренко хмуро ответил:
— Фашистских гадов никто не может запретить убивать.
— Это верно, — благодушно заметил Сумкин, — снайпер должен работать чисто, каждая пуля — в фашиста. Фашиста не бить — живу не быть.
Дмитренко поморщился, но ничего не сказал. Сумкин вспомнил о горе сержанта и, виновато мигнув, замолчал. Он читал письмо матери Дмитренко и вполне сочувствовал сержанту. Он даже заучил это письмо наизусть. Мать писала из недавно освобожденного украинского хутора Михайловского. Напрягая память, Сумкин припомнил письмо слово в слово, даже вспомнил, где стоят запятые и точки.
«Сынок Володя, — было написано в письме, — сообщаем мы тебе, что твоих братьев положили гитлеровские бандиты. Уложили Ивана, Петра. Дмитро стал партизаном. Нашелся изменник, выдал. Расстреляли и Дмитра. А еще сообщаем тебе, сынок, что отцу гитлеровцы отрубили правую руку. А я сама дуже стала слаба. Не встаю с постели пятую неделю. Вот шо зробылы фашисты с нами, сынок. Твоя мать Александра Дмитренко. Писала Мария Цымбалюк».
— Володя, — начал нерешительно Сумкин и выжидательно посмотрел на него, — надо бы матери письмо отписать, утешить старую.
— Тебе-то что? — сухо отозвался сержант.
— Как — что? — с горячностью воскликнул Сумкин. — Друг ты мне или нет? Твоя беда — моя беда. Я уже написал Александре Никитишне.