— Ну? — поразился Дмитренко, приостановившись. — Когда же ты успел?
— А ночью, когда ты в балке бродил. Мне твое горе близко к сердцу припало, спать не мог. Встал и начал писать.
Дмитренко хотел было обнять товарища, но сдержался, только глаза его потеплели. Он взволнованно произнес:
— Спасибо, Митя! Вечером и я напишу.
Он пытался написать ответ сразу, как прочел письмо матери. Думал излить на бумаге свои мысли горячо, с чувством, чтобы выразить и горе свое, и сыновнюю любовь, и нежность к старенькой маме, и жгучую ненависть к врагу, — все, что накипело на сердце. Но слова не так ложились на бумагу, как хотелось бы. Он позавидовал тем, кто умеет складно писать.
Несколько минут шли молча. Дмитренко старался отогнать от себя тяжелые мысли, считая, что они отражаются на боеспособности.
— Винтовку осмотрел? — отрывисто спросил он.
Такой вопрос сержант задавал каждое утро. Этим он приучил Сумкина после сна первым долгом осматривать и чистить оружие.
— Осмотрел, — ответил Сумкин.
И невольно с завистью покосился на снайперскую винтовку Дмитренко с металлической пластинкой на ложе. Ее подарил снайперу командующий армией генерал-лейтенант Леселидзе, когда Дмитренко довел свой счет убитых фашистов до ста. Сумкин давно мечтал о такой. Пока же пользовался старой винтовкой сержанта.
По ходу сообщения снайперы дошли до переднего края обороны. Дальше надо было примерно сто метров ползти сквозь густые колючие кустарники до маленького, тщательно замаскированного окопа, вырытого ими еще две недели назад. Прежде чем ползти, сели покурить — во время снайперской засады не покуришь.
Усатый стрелок, сдвинув на затылок пилотку, большой саперной лопаткой углублял свою ячейку. Сумкин угостил его табаком и не утерпел, чтобы не сказать:
— Копай окоп проворно, скоро, земля — твой щит, твоя опора.
Стрелок улыбнулся, с аппетитом затягиваясь табачным дымом, серьезно ответил:
— Знамо дело…
Накурившись, Дмитренко притушил ногой окурок, проверил винтовку, оптический прицел, надел маскировочный халат и кивнул помощнику:
— Поползли.
— Желаю счастливой охоты, — напутствовал их стрелок, провожая глазами извивающиеся в кустах фигуры снайперов.
Дмитренко опасался, как бы гитлеровцы не заметили их, тогда пропала охота. Однако все прошло благополучно. Незамеченные, они скользнули в окопчик. На вражеской стороне была тишина. Самое хорошее время для охоты — утро, когда у гитлеровцев завтрак. Но это время упущено. Теперь надо дожидаться обеда. А он у гитлеровцев бывает под вечер. Весь день придется терпеливо лежать, не сводя глаз с вражеского края, не шевелясь, не куря, чтобы враг не обнаружил.
Пристроившись поудобнее, сержант стал наблюдать. Благодаря тому, что их окопчик находился на небольшой высоте, им были видны не только передние траншеи противника, но и дорога, проходящая за ними, вторая линия обороны. Но там также не было заметно никакого движения. Пролежав около часа, Дмитренко процедил сквозь зубы:
— Не показывается ни одна сволочь. Пуганые стали.
— Надо менять место, — шепотом отозвался Сумкин.
Неожиданно над вражеским окопом показалась каска. Дмитренко насторожился. Каска помаячила минуту и скрылась. Вскоре опять показалась. Снайпер заметил, что она покачивается. «На палку надели, — догадался Дмитренко, — хотят надуть».
— Дурачков ждут.
Каска исчезла и больше не появлялась. Легкий ветерок донес до снайперов звуки музыки. Какой-то гитлеровец старательно наигрывал на губной гармошке фокстрот. Дмитренко чувствовал, как в нем накипает злость. Пришли подлые душегубы, истоптали, испоганили советскую землю, надругались над советскими людьми и веселятся. Вспомнилось письмо матери. Оно взывало к мести. И он отомстит. Прислушиваясь и не сводя настороженного взгляда с траншеи врага, Дмитренко исступленно произносил в уме клятву:
«Батько мий, браты мои, маты! Пока я жив, пока бьется в моей груди сердце, пока видят очи, — не будет пощады проклятым бандитам. За каждого брата я убью пятьдесят фашистов, за одну твою руку, батько, я отниму сотни рук у фашистских мерзавцев. Вражьей кровью залью родные поля и утолю свое горе».
Повернувшись к Сумкину, он яростно зашептал:
— Подобраться бы сейчас поближе — и гранатами, гранатами гадов!
Сумкин удивленно посмотрел на сержанта и неодобрительно заметил:
— Поостынь маленько.
Дмитренко усмехнулся, вспомнив, что такие же слова утром сказал ему полковник.
— Ты говоришь, как полковник.
— А может быть, я тоже в полковники мечу, — не поняв товарища, ответил Сумкин.
Он давно уже мечтал об офицерских погонах. Армейская жизнь пришлась ему по вкусу. «Ухлопаю штук двести фашистов, тогда мне за отвагу и мастерство присвоят младшего лейтенанта. После войны поеду учиться в офицерскую школу» — так частенько думал он. Дмитренко одобрял его решение. А мнением своего учителя Сумкин дорожил. Жаль, что сам сержант не хочет после войны оставаться в армии и учиться на офицера. Мечта сержанта — снова водить комбайн.
«А что касается гранат — то пуля лучше», — решил Сумкин. После мастерских выстрелов Дмитренко, когда его пуля валила врага за километр, он крепко уверовал в винтовку. Сейчас он вспомнил однажды услышанную присказку: «Пуля — дура, если у врага не пробита шкура, пуля умна, если фашиста убила она. На то в дуле и пули, чтобы враги ноги скорей протянули». Здорово сказано?
На дороге, за второй линией обороны противника, заклубилась пыль. Дмитренко поднял бинокль и увидел легковую машину. Она остановилась около разбитого здания. Из машины вылез грузный офицер. К нему навстречу откуда-то из-под стены спешил другой офицер.
«Начальство приехало», — сообразил снайпер.
Он отложил бинокль и посмотрел в оптический прицел. «Далековато. Однако попробую». Он определил расстояние — примерно тысяча двести метров. Прицеливаясь, стал в уме производить сложные вычисления, вспоминая все, чему его учили в снайперской школе. Сумкин следил за целью в перископ.
Раздался выстрел. Толстый гитлеровец схватился за грудь и упал. Второй офицер испуганно отскочил за стену. Оттуда выбежали два солдата и быстро оттащили упавшего.
— Есть сто тридцатый! — удовлетворенно промолвил Дмитренко, пряча винтовку в окоп.
Сейчас было важно, чтобы противник не обнаружил, откуда раздался выстрел.
Глядя на Дмитренко влюбленными глазами, Сумкин восхищенно крякнул:
— Вот это выстрел! На таком расстоянии!
С полчаса они сидели, не выглядывая из окопа. Потом Дмитренко осторожно приподнялся. Высоко над головой свистнула пуля. Дмитриенко присел, успев, однако, заметить, откуда раздался выстрел. «Вероятно, фашистский снайпер», — догадался Дмитренко.
— Обнаружил, гад, — со злостью шепнул он Сумкину, беря у него перископ. Он стал следить за кустами, откуда был произведен выстрел. Неожиданно оттуда показался ствол винтовки. На нем был привязан белый платок. Ствол стал покачиваться из стороны в сторону.
«Что за чертовщина, — протирая глаза, проворчал сержант, словно не веря им, — или дурак какой-то неопытный или в плен хочет сдаться. Сейчас навскидку завалю его».
Легким движением Сумкин остановил его.
— Может, подвох какой-нибудь.
Винтовка с платком продолжала качаться. Показалась рука. В ней тоже был белый платок. Потом Дмитренко увидел, как из-за кустов выполз гитлеровец в маскировочном халате. Оставив винтовку на месте, он двигался в нашу сторону. Полз довольно оригинально, на локтях, а в обеих руках держал по белому платку. То и дело оглядывался назад.
Его легко было убить. Сначала Дмитренко, движимый чувством ненависти, так и хотел сделать, но сдержался, ожидая, что будет дальше. Увидев округлившиеся испуганные глаза, вздрагивающий подбородок врага, он чуть не расхохотался. Мигнул Сумкину: смотри, дескать, как пережигает.
Сумкин не выдержал и слегка высунулся. Сделав рукой движение, чтобы немец полз быстрее, он опять спрятался в окоп. Гитлеровец ускорил движение.
В окоп он свалился, как сноп, тяжело дыша. Сумкин сразу налег на него и связал назад руки. Потом посадил и, посмеиваясь, сказал:
— Фашист силён, пока не повалён.
Дмитренко презрительно посмотрел на трясущиеся губы врага и сплюнул — он не любил трусов. Приказав Сумкину следить за ним, снайпер отвернулся, утратив всякий интерес к пленному. В конце дня, когда у противника начинается обед, оживает вся передовая. Иной неосторожный солдат высунется из окопа вылить из котелка остатки пищи — для него уже готова пуля. Иной, бравируя храбростью после выпитой водки, начинает стрелять в нашу сторону — и для этого приготовлена пуля снайпера. Сержант навел винтовку в ту сторону, где по обыкновению раздавали обед, и терпеливо стал ждать.
…Когда стемнело, снайперы вернулись на нашу сторону. Дмитренко повел пленного к полковнику. Сумкин по старой привычке зашел к саперам. Саперный старшина явно питал слабость к присказкам Сумкина. А пользоваться уважением старшины — это не пустяк.
По случаю удачной охоты старшина угостил его отличным обедом. Плотно заправившись, Сумкин начал рассказывать о пленном.
— Видать, философ попался. По-русски говорит сравнительно похоже. Как скрутил я ему руки да пригрозил, чтоб не орал, он и говорит: «Лучше быть трусом, чем покойником». Я сразу сообразил, что передо мной человек думающий. А по дороге в штаб он рассказал, что его отец в первую мировую войну сразу сдался в плен русским. Когда сынок пошел на восточный фронт, отец дал наказ — сдаваться русским, пока живой. Сынок оказался понятливым, записался в снайперы, выбрался за передний край и сдался в плен.
Старшина, лысый и толстый, глубокомысленно изрек:
— Они начинают думать. Это хорошо…
Полковник был доволен показаниями пленного.
— Молодец, сержант, объявляю благодарность, — потирая от удовольствия руки, сказал он Дмитренко и протянул ему портсигар с папиросами. — Твой сто тридцать первый гитлеровец оказался разговорчивым.