Потом Дима спросил Лизу:
– Какой-то он, честное слово, странноватый, тебе не кажется?
Слово «странноватый» Дима произнес с иронично-сочувственной интонацией, показывая, что не хочет сказать «чокнутый». Даже в разговоре с женой Дима старался придерживаться правил вежливости, которые потом назвали политкорректностью.
– Какой-то ну совсем странный, – повторил он.
На что Лиза столь же политкорректно – ах, да! тогда не было такого слова! – столь же корректно, без приставки «полит-», ответила цитатой из Грибоедова:
– Не странен кто ж?
Но Дима воспринял это как намек, укол, упрек и даже оскорбление, как явное желание обидеть.
Дима в этом прочитал вот какой подтекст: «Ты, голубчик, так радостно и весело обсуждаешь и, честно говоря, осуждаешь какого-то замкнутого и неразговорчивого молодого человека. Ну да, человек с легким шизоидным радикалом. Он слегка аутистичен – не в клиническом смысле, а скорее в бытовом. Но ты же про него ничего не знаешь. Он художник. Может быть, работает напряженно, тяжело. Кажется, какой-то монументалист, расписывает стены, и ему надо отдохнуть, отвлечься от всего. Но даже не в том дело. Он моложе тебя на пять лет, он еще имеет право побыть странным; у него всё впереди. А кто ты? Вот ты говоришь: „он странный“. То есть ты хотел сказать „шизанутый“, что играет сам с собой в футбол и ни с кем не разговаривает. А ты? О, да! Ты со всеми разговариваешь. Всеобщий любимец. Лучший в мире рассказчик анекдотов – а дальше что? Что ты представляешь собой? В социальном смысле? Кто ты? Тебе уже за тридцать лет. Что ты сделал? Что ты создал? Ровным счетом ничего. Ты сам не можешь ответить на вопрос, кто ты такой. Ну скажи, ты кто? Я не о паспортных данных говорю – ты меня прекрасно понял. Чем ты занимаешься? В жизни вообще и в этот год, в это лето, в этот месяц в частности. Что ты делаешь „для прожитья“, what do you do for a living, I wonder? Вот что ты, например, делал те две с половиной недели, пока мы были здесь, а ты оставался в Москве? Ну скажи честно! Играл в преферанс с Сашей и Андрюшей? Болтал о философии с другим Андрюшей? Или сидел за пишущей машинкой? Курил одну за одной и притворялся, что пишешь пьесу? Или просто честно и непритворно сидел на кухне, пил крепкий сладкий чай, по лени своей заваривая его прямо в чашку, чайная ложка заварки и кипяток сверху, ел хлеб с маслом и в пятый раз читал рассказы Чехова или, пуще того, «Фрегат „Палладу“» Гончарова? А потом ехал на дачу, спал до десяти утра, а потом часа два с половиной завтракал со своей мамочкой, слушая ее бесконечные идиотские рассказы об академических женах, о том, во что была одета Катя Куперман и что сказала Аня Трофимова-Чередниченко, жена покойного Юлия Вениаминовича, дочери покойного, Ане Трофимовой-Давтян, и что та ей возразила, и обсуждаешь всю эту словесную шелуху, производя этой шелухи всё новые и новые порции, а потом ложишься на диван, придвигаешь к себе телефон и начинаешь звонить в Москву в поисках компании, куда тебя пригласят, нальют тебе водки, а ты будешь рассказывать анекдоты и далее смотри с самого начала. Так кто же здесь, с позволения сказать, странный? Этот молчаливый парень с футбольным мячом или ты, мой дорогой муж, отец моего ребенка?»
Вот так Дима услышал это корректное «Не странен кто ж?».
Впрочем, мы всегда слышим сами себя, а значит, Дима всё услышал правильно и поэтому не стал выяснять отношения, указывать Лизе на некие подводные камни, на интонации. Ах! Что может быть ужаснее в ссорах, когда тебе говорят: «А что я, собственно говоря, такого сказала?», а ты отвечаешь: «Не важно что. Важно – как, каким тоном. Тон делает музыку!»
– Какой ты пошляк!
Это не Лиза сказала Диме. Это он сам себе сказал.
С Валей Андреевой они попытались повидаться в Москве, продолжить знакомство. Но, кажется, ничего из этого не вышло.
Еще там был пожилой друг Вали Андреевой. Даже не пожилой, а совсем уж престарелый. Какой-то мэтр декоративно-прикладного искусства из Ленинграда. Изящный, высокий, седой и очень аккуратный старик. Если бы Диме сказали, что это директор Института высокочастотной электроники или начальник главка какого-нибудь экономического министерства, Дима бы поверил скорее. Когда Дима и Лиза с ним познакомились, он дал им визитную карточку. Там было написано: такой-то, заслуженный художник РСФСР, член-корреспондент Академии художеств, и дальше от руки приписано – лауреат Государственной премии СССР.
– Смешно! – сказал мальчик.
– Ни чуточки, – сказал я.
Юля и Мышка
Это было не в то лето, когда я был в Дубултах с Леной.
Господи, конечно, я был не с Леной, а одновременно с Леной. Люди довольно часто так невинно, так походя, так «языково» врут: я был на Рижском взморье с Леной. И слушатель этого рассказа, какой-нибудь приятель лет через пять может вообразить себе неизвестно что. То есть известно что: именно то, на что ты эдак невзначай намекаешь. Хотя на самом деле врешь. Но уже сам через год, два, три начинаешь верить, что не ты приехал с мамой в дом отдыха, а потом туда к своим родителям приехала девушка по имени, скажем, Лена, а что вот этак: «Мы с Леной были на Рижском взморье».
Жулики, которые устраивают разным богатым и высокопоставленным людям защиты диссертаций – то есть пишут диссертацию и самое церемонию защиты устраивают иногда за дополнительные деньги без участия виновника, так сказать, торжества – то есть, конечно, не церемонию устраивают, а подготавливают все документы так, чтобы по документам казалось, что такого-то числа в таком-то зале в присутствии таких-то профессоров и докторов наук состоялась защита кандидатской диссертации господина Пупкина, – так вот, эти жулики рассказывают, что данный господин Пупкин примерно через год начинает свято верить, что он эту диссертацию сам написал и что он ее сам защищал. Вот как раз в зале номер такой-то на таком-то этаже. И рассказывает друзьям и знакомым, как он выступал, что говорили оппоненты и рецензенты и как он ловко срезал какого-то нахала, который задал глупый вопрос.
Так вот, если человек всего через год после события, которого вообще не было, совсем не происходило, начинает верить, что оно да, происходило, и рассказывать о нем с сочными жизненными подробностями – что уж говорить про меня, грешного.
Если и Дубулты были, и я был, и Лена была, и вообще всё на девяносто процентов было – спросите кого хотите. А про десять процентов – так это просто они забыли или, говоря по-умному, современному, по-фрейдистски, вытеснили. Ну не хочется вспоминать. По тысяче причин. А мне – хочется, тоже по тысяче причин, главных среди которых две. Во-первых, я не вижу здесь ничего худого, дурного или стыдного, что надо было бы вытеснять, подвергать цензуре своего Супер-эго.
А во-вторых – и вот это-то самое главное – мне надо найти тот самый миллиметр, о котором я уже столько раз говорил, что уже самому надоело. То самое незаметное крохотное отклонение, которое потом приводит нас в совершенно другой, ежели говорить красиво, город нашей судьбы.
И не только о своих миллиметрах я начал думать.
О чужих тоже.
Мне вдруг стало невероятно, просто неописуемо интересно, как сложилась жизнь у той девочки, которая зимней Москвой говорила, что хочет зайти ко мне в гости посмотреть мои картинки, а я ответил ей какой-то глупой, напыщенной, вычитанной где-то фразой: «Извини, пожалуйста, сегодня, к сожалению, я не смогу тебя у себя принять».
Нет, конечно, я не могу сказать – да это неправдой бы было, – что я вот так вот днем и ночью только об этом и думал.
Конечно, нет. Но все-таки думал.
Итак, не в то лето, когда Варя, не в то лето, когда Лена, а в какое-то третье или даже пятое лето в Дубултах была еще одна славная компания. Брат и сестра Строевы, она постарше, он помоложе, дети знаменитой театральной критикессы. Кирилл Арбузов, сын великого советского драматурга. Очаровательная девочка Марина Эдлис, но совсем маленькая, лет двенадцати. Веселый и добрый Сережа Устинов. Смотрите, как интересно, сплошные дети драматургов. Нет, не только. Была Галя Ваншенкина, дочь поэта, у нее была своя манера шутить, приставляя к любым твоим словам какой-нибудь штампованный эпитет.
Например, скажешь про кого-то, кто проходит по аллейке: «Знакомое лицо» – а она серьезно спросит: «До боли?» «Он умный» – «Как змий?»; «Это ясно» – «Как день?» – ну и так далее. Еще была очень смешная дочь какого-то очередного восточного классика, которая на вопрос моей мамы: «Кем ты хочешь быть?» – отвечала с очаровательным, томным, каким-то даже гаремным акцентом – тягуче-нежно отвечала: «Журналистом-международником», – растягивая гласные и прижмуривая глаза. При этом, разумеется, она не читала газет и не припадала к телевизору, когда там шла «Международная панорама» или «Девятая студия». Но я уверен, что все ее мечты прекраснейшим образом сбылись.
Еще были две девочки – Юля и Люся по прозвищу Мышка. Юля отдыхала без родителей, под присмотром Мышкиных папы с мамой. Мышкина мама была известный врач, а папа – архитектор, веселый и умный мужик с милым круглым русским лицом. Сероглазый, светловолосый, нос картошкой, широкие плечи. Очарователен в беседе, рассказывал разные интересные вещи про архитектуру, и по всему видно было, что затравлен своей женой, которая жучила его как еврейская мама из анекдота. «Надень свитер, вытащи воротничок рубахи, чтобы шейку не натерло. Второй уголок не вытащил. Что у тебя на ногах? Переоденься, мы идем к морю», – и вот так целый день. Но пара была счастливая. Им обоим это нравилось.
Мышка была маленькая, худенькая, стройненькая, с аккуратно выстриженной челкой, лицом похожа скорее на папу, но с маминой цепкостью во взгляде. В дальнейшем она стала главной героиней мощной семейной драмы, о которой надо писать отдельную книгу страниц на восемьсот. Но пока это была просто приятная девочка. Странное дело, ни с Юлей и ни с Мышкой, ни с кем вообще у меня в те дни ничего не было. Не только в смысле какого-нибудь романа, но даже в смысле хоть каких-каких-то отношений мальчиков и девочек. Помню, как однажды вечером мы сидели на берегу, и старик Арбузов вдруг захотел искупаться – мы сидели на нескольких скамейках, всей большой компанией, взрослые и дети – и старик Арбузов довольно строго велел своему сыну принести из корпуса полотенце. «Короткое полотенце, – сказал он. – Короткое, понял?» Кирилл вскочил и помчался с пляжа к лестнице, а вслед за ним почему-то побежала Юля. Там ходу было полминуты, самое большое. Они вернулись минут через десять. Старик Арбузов уже купался, плескался где-то вдали, потому что дойти до глубины, как я уже говори