– Сидеть смирно, мать вашу! – говорит Иван Кроль.
Я изо всех сил пытаюсь выдохнуть из себя страх, подавленность и растерянность. Иван Кроль вытаскивает веревку из своей спортивной сумки защитного цвета. Вихрем резких движений он трижды обматывает Августа веревкой и крепко привязывает его к стулу.
– Что вы делаете? – выдавливаю из себя я.
Слезы и сопли текут через мой нос, и я едва могу вертикально удержаться на стуле, но Август просто спокойно сидит на своем месте и сквозь закрытый рот рычит на Титуса Броза, который смотрит на него.
Я пытаюсь делать глубокие вдохи между всхлипываниями и не могу набрать в легкие достаточно воздуха; и Титуса это начинает беспокоить.
– Дыши, черт возьми, дыши! – говорит он.
Август вытягивает правую ногу и касается ею моей левой.
Это немного успокаивает меня, хотя я и не знаю, почему. Я дышу.
– Вот так, – говорит Титус. Он бросает острый взгляд на Тедди, оцепенело сидящего во главе стола. – Пошел вон отсюда.
– Эти ребята вообще не при делах, Титус! – быстро выпаливает Тедди.
Титус уже снова смотрит на Августа, когда произносит, обращаясь к Тедди:
– Я два раза не повторяю.
Тедди вскакивает на ноги, выбегает из гостиной и спешит по коридору, перешагивая по пути через мамино бесчувственное тело. Даже несмотря на весь мой страх и беспокойство за маму в коридоре и за Лайла, которого утащили черт знает куда, в моих мыслях все же остается место для понимания, что Тедди – безвольное ничтожество.
Август привязан к стулу и не может пошевелить руками, а Иван Кроль стоит прямо за моей спиной, нож в его правой руке на уровне пояса. Я чувствую Ивана позади себя. Ощущаю его запах.
Титус и сам глубоко дышит. Он расстроенно качает головой.
– А теперь, ребятки, позвольте мне полностью осветить незавидное положение, в котором вы оба оказались, – говорит он. – Если в ходе этого объяснения покажется, что я говорю слишком быстро для ваших юных ушей, то это лишь потому, что через пятнадцать минут, то есть как только я выйду из этого жалкого дома, два старших полицейских детектива войдут сюда через парадную дверь, чтобы арестовать вашу мать – если, конечно, она еще находится в царстве живых, – поскольку она играет важную роль курьера при главе быстрорастущей героиновой сети большого кольца Брисбена, которой заправляет не кто иной, как Лайл Орлик, примерно две минуты назад таинственным образом исчезнувший с лица планеты.
– Куда вы его забрали? – кричу я. – Я все расскажу полиции! Это не он, а вы! – Я вскакиваю со стула и даже не осознаю этого. Я размахиваю руками, тычу пальцем в Титуса, кажется, даже плююсь. – Это вы! Вы за всем стоите! Вы – настоящее зло!
Жесткая пощечина от Ивана Кроля отбрасывает меня обратно на стул.
Титус поворачивается и пересекает гостиную. Он подходит к шкафу и снимает с полки старую статуэтку Лины – фигурку шахтера с соляных рудников, сделанную из соли, добытой в шахте, которую предки Лины помогали разрабатывать на юге Польши.
– Вы и правы и не правы, молодой человек, – говорит Титус. – Нет, вы не расскажете полиции все, потому что они не станут разговаривать с вами. Но да, я действительно таков, как вы описываете. Я смирился с этим фактом давно. Но я не настолько злой, чтобы втягивать детей в дела злых людей. Я оставляю это людям вроде Лайла.
Он ставит соляную фигурку обратно в шкаф.
– Знаете ли вы, ребята, что такое преданность? – спрашивает Титус.
Мы молчим. Он улыбается.
– Это тоже своего рода преданность – ваше молчание, – говорит он. – Вы остаетесь верны человеку, которого даже толком не знаете; человеку, чья неверность по отношению ко мне поставила вас в такое положение, в котором вы сейчас находитесь.
Он поворачивается на месте, откашливается, думает еще немного.
– А теперь, мальчики, у меня имеется к вам вопрос, и прежде чем вы на него ответите или решите не отвечать, я попрошу вас ненадолго задуматься о том, что не стоит ставить верность, которую вы питаете к Лайлу, выше верности самим себе, потому что, как трагически определила жестокая судьба, у вас обоих, похоже, теперь есть только вы сами.
Я смотрю на Августа. Он не смотрит на меня.
Титус кивает Ивану Кролю, и через мгновение Иван Кроль крепко и надежно держит мою правую руку. Его сильные руки прижимают мою ладонь к зеленой поверхности обеденного стола Лины, прямо рядом с миской спагетти, которые я ел до того, как мой мир рухнул, до того, как горы обрушились в море, до того, как звезды упали с неба и превратились в этот ужасный вечер.
– Какого черта, что вы делаете?
Я чувствую вонь его подмышек. Я чувствую запах его одеколона «Олд Спайс», а его одежда пахнет сигаретами. Он опирается всем весом на мое правое предплечье, а в его крупных руках железные кости, и эти руки пытаются вытянуть мой правый указательный палец; мой счастливый указательный палец со счастливой веснушкой на счастливой средней костяшке. Моя рука инстинктивно сжимается в кулак, но он так силен, он дикий зверь внутри, и я чувствую это через его ладони – его черную энергию, его единственную эмоцию – слепую ярость. Он сильнее стискивает мой кулак, и мой указательный палец высовывается и протягивается по столу.
Меня сейчас стошнит.
Август смотрит на мой палец, распластанный на столе.
– Что сказал Лайл, Август? – спрашивает Титус.
Август оборачивается к Титусу.
– Что он недавно написал, Август? – допытывается Титус.
Август принимает озадаченный и смущенный вид.
Титус кивает Ивану Кролю за моей спиной, и лезвие охотничьего ножа касается моего указательного пальца чуть выше нижней костяшки.
Тошнота подкатывает. К желудку. К горлу. Время замедляется.
– Он написал какое-то сообщение в воздухе, – каркает Титус. – Что он сказал, Август?
Лезвие сильнее давит на палец, выступает кровь, и я набираю полную грудь воздуха.
– Он не разговаривает, Титус! – кричу я. – Не разговаривает! Он не смог бы сказать вам, даже если бы хотел!
Август продолжает пристально смотреть на Титуса, а Титус продолжает смотреть на Августа.
– Что он написал, Август? – спрашивает Титус.
Август смотрит на мой палец. Иван Кроль давит на лезвие еще сильнее, так сильно, что оно рассекает мою кожу и плоть и упирается в кость.
– Мы не знаем, Титус! – ору я. – Мы не знаем!
Головокружение. Ужас. Холодный пот. Титус всматривается в глаза Августа. Он снова кивает Ивану Кролю, и тот нажимает на нож еще сильнее. «Олд Спайс», его дыхание и это лезвие, это бесконечное лезвие, погружающееся в мою кость. В мой костный мозг. В мой несчастный костный мозг. В мой слабый палец.
Я вою от страданий, мой вопль настолько неконтролируемый и дикий, что переходит в пронзительный визг от ослепляющей боли, шока и неверия в происходящее.
– Пожалуйста, не надо! – завываю я сквозь слезы.
Лезвие входит еще глубже, и я реву от муки, уже скорей напоминающей агонию.
А затем ко всем этим звукам в комнате присоединяется чей-то голос, исходящий из места, которое я не в состоянии определить.
Голос где-то слева от меня, и я не мог расслышать его как следует из-за собственных криков, но этот голос заставляет Ивана Кроля ослабить давление на нож. Голос, который я никогда раньше не слышал в своей сознательной жизни.
Титус наклоняется ближе к столу, ближе к Августу.
– Повтори еще раз, – говорит Титус.
Молчание. Август облизывает губы и откашливается.
– Я должен кое-что сказать, – произносит Август.
И единственная вещь, подсказывающая мне, что я не сплю, – это кровь, бегущая из моего счастливого указательного пальца.
Титус сияет. Кивает.
Август смотрит на меня. И я знаю это выражение его лица. Слегка кривоватая полуулыбка, на определенный манер прищуренный левый глаз. Это его способ извиняться, не говоря «Прости!». Так он извиняется за что-то плохое, что вот-вот может произойти и что он больше не контролирует.
Он поворачивается к Титусу Брозу.
– А в конце – мертвый синий крапивник, – говорит Август.
Титус улыбается. Озадаченно смотрит на Ивана Кроля. Хмыкает. Спасительный смешок, призванный скрыть то, что я никак не ожидал увидеть на его лице в этот момент. В этот момент на его лице страх.
– Прости, Август, не мог бы ты еще раз повторить это? – просит Титус.
Август повторяет, и его голос похож на мой. Я никогда не думал, что он будет говорить, как я.
– А в конце – мертвый синий крапивник, – говорит Август.
Титус почесывает подбородок, глубоко вздыхает, прищуренными глазами изучает Августа. Затем кивает Ивану Кролю, клинок охотничьего ножа стукает по столу Лины, и мой счастливый указательный палец больше не прикреплен к моей руке.
Мои веки закрываются и открываются. Жизнь и темнота. Дом и темнота. Мой счастливый палец со счастливой веснушкой лежит на столе в луже крови. Веки закрываются. Темнота. Открываются. Титус берет мой палец белым шелковым платком и аккуратно заворачивает в него. Веки закрываются. Темнота. И открываются.
Мой брат, Август. Веки закрываются. И открываются. Мой брат, Август. Веки закрываются.
Темнота.
Мальчик решает сбежать
Волшебная машина. Волшебный летающий «Холден Кингсвуд». Волшебное небо за окном, светло-голубое с розовым. Облако – такое пушистое, большое и причудливое, что является основным кандидатом для придуманной Августом игры «На что это похоже?».
«Это слон, – говорю я. – Большие уши, слева и справа, а между ними хобот».
«Нет, – возражает Август, потому что во сне о волшебной машине он разговаривает. – Это двусторонний топор. Лезвия слева и справа, а рукоять посередине».
Машина поворачивает в небе, и нас сносит в сторону на коричневом виниловом заднем сиденье.
«Почему мы летим?» – спрашиваю я.
«Мы всегда летаем, – отвечает Август. – Но не волнуйся, это ненадолго».
Машина стремительно ныряет в воздухе и падает по дуге в левую сторону через облака.