– Вы собираетесь записывать? – спрашиваю я.
– Давай не будем бежать впереди паровоза, – говорит она. – Как пишется по буквам твое имя?
– Зачем вам это знать?
– Я хочу красиво вышить его на своем кардигане.
Я в замешательстве.
– Это чтобы я могла правильно написать твое имя в статье.
– Вы собираетесь написать обо мне статью?
– Если та история, которую ты мне расскажешь, того стоит – то да, – отвечает она.
– А могу я назвать вымышленное имя?
– Ну ладно, – говорит она. – Давай вымышленное.
– Теодор Цукерман!
– Это какое-то дерьмовое вымышленное имя, – замечает она. – Много ты знаешь австралийцев по имени Цукерман? Давай я придумаю. Ну… не знаю… может быть, Илай Белл?
– Откуда вы знаете мое имя?!
Она кивает на женщину за регистрационным столом.
– Ты же уже сказал его Лорейн.
Лорейн за столом понимающе улыбается.
Я делаю глубокий вдох.
– Никаких имен! – говорю я.
– Хорошо, никаких имен, – соглашается она. – Должно быть, Неизвестный Мне Мальчик, это чертовски запутанная история.
Она скрещивает ноги, разворачивается ко мне всем телом и смотрит мне в глаза.
– Ну? – говорит она.
– Что – «ну»?
– Ну скажи что-нибудь.
– Мне очень понравилась статья «Квинсленд помнит», которую вы написали про Дрища.
– Спасибо, – говорит она.
– Мне пришлись по душе ваши слова, что он в конце концов сбежал из Богго-Роуд, выйдя оттуда через главные ворота свободным человеком.
Кэйтлин кивает.
– Это действительно так, – говорю я. – По итогу, величайшим трюком из всех, которые он когда-либо проделывал, стало выживание. В этом вся суть. Люди всегда говорят, каким хитрым он был в тюрьме, но никогда не говорят о его терпении и воле, или о его решимости, или о том, сколько раз он думал, не наглотаться ли ему бритвенных лезвий.
– Хорошо сказано, образно, – замечает Кэйтлин.
– Но вы упустили самую горькую часть истории Дрища.
– Говори, какую.
– То обстоятельство, что он хотел бы быть хорошим, но плохое в нем постоянно этому препятствовало, – говорю я. – Он был в этом похож на любого другого человека, в нем присутствовало и хорошее, и плохое, но у Дрища никогда не было шанса дать своей хорошей стороне достаточно времени, чтобы проявиться. Большая часть его жизни прошла за решеткой, а когда ты в тюрьме – быть хорошим означает быть мертвым.
– А ты не слишком ли молод, чтобы задумываться о судьбах квинслендских заключенных? – спрашивает Кэйтлин. – Разве тебе не полагается еще собирать фигурки Суперменов или что-то в этом роде?
– Мы с братом Гусом сожгли все наши фигурки с помощью увеличительного стекла.
– Сколько лет твоему брату? – интересуется она.
– Четырнадцать, – говорю я. – А вам сколько?
– Мне двадцать один, – отвечает она.
Хотя я и предполагал нечто подобное, меня это неожиданно ранит. В этом есть что-то неправильное.
– Вы на восемь лет старше меня, – говорю я. – К тому времени, как мне исполнится восемнадцать, вам будет… двадцать шесть?
Она приподнимает бровь.
– А к тому времени, как мне исполнится двадцать, вам будет…
Она обрывает меня:
– Какая разница, сколько мне будет, когда тебе исполнится двадцать?
Я снова смотрю в эти зеленые глаза.
– Потому что я думаю, что мы должны быть…
Кем, Илай? Кем конкретно мы должны с ней быть? Что именно ты хочешь сказать?
Ответы на вопросы. А в конце – мертвый синий крапивник. Кэйтлин Спайс.
Мальчик. Глотает. Вселенную.
Держу пари, Августу известно, кем мы с ней должны быть.
– Ладно, не важно, – говорю я, потирая глаза.
– С тобой все в порядке? – спрашивает Кэйтлин. – Может, позвонить твоим родителям?
– Нет, все нормально, – отвечаю я. – Я просто устал.
– Что случилось с твоей рукой? – спрашивает она.
Я смотрю на свою забинтованную руку. Титус Броз. Вот причина, по которой ты сюда пришел. Титус Броз. Не Кэйтлин Спайс.
– Послушайте, я расскажу вам одну историю, но вы должны быть очень осторожны в плане того, как с ней поступить, – говорю я. – Человек, о котором я расскажу, очень опасен. Этот человек делает с людьми ужасные вещи.
Теперь она выглядит серьезной.
– Расскажи мне, что случилось с твоей рукой, Илай Белл, – говорит она.
– Вы знаете человека по имени Титус Броз? – шепчу я.
– Титус Броз? – Кэйтлин задумывается. Затем начинает записывать его имя в блокнот.
– Не надо записывать, – предупреждаю я. – Просто запомните это имя, если можете. Титус Броз.
– Титус Броз, – повторяет она. – Кто такой этот Титус Броз?
– Это человек, который лишил меня…
Но я не заканчиваю фразу, потому что чей-то кулак ударяет в стекло офиса прямо над тем местом, где мы сидим. Я инстинктивно пригибаюсь вниз, и Кэйтлин Спайс вместе со мной. Банг! Банг! Теперь в витрину молотят два кулака.
– О, черт, – произносит Лорейн за своим столом. – Это Раймонд Лири.
– Звони в полицию, Лорейн, – откликается Кэйтлин.
На Раймонде Лири костюм песочного цвета и белая деловая рубашка с галстуком. Ему лет пятьдесят. Он кругломордый, соломенного оттенка волосы растрепаны, как у пугала. У него большой живот и крупные кулаки, которые колотят по прочному стеклу витрины с такой яростью, что вся стеклянная панель дрожит вместе с рамой, и даже вода в кулере немного подрагивает. Лорейн нажимает кнопку на своем столе и говорит в интерком:
– Мистер Лири, пожалуйста, отойдите от стекла.
Раймонд Лири заходится от крика.
– Пустите меня внутрь! – рявкает он. Он прижимает лицо к витрине. – Дайте мне войти!
Кэйтлин перемещается к столу регистрации, и я следом. Раймонд Лири продолжает колотить по стеклу.
– Держись подальше от окна, – предупреждает меня Кэйтлин.
– Кто он такой? – спрашиваю я, вставая рядом с ней.
– Правительство штата снесло его дом, чтобы построить съездную дорогу с Ипсвичского шоссе, – поясняет она. – Раймонд начал пить в процессе, а затем у его жены началась депрессия, и она бросилась под цементовоз на Ипсвичском шоссе, в аккурат незадолго до того, как через ее дом проложили новую дорогу.
– Так почему он стучит в ваше-то окно? – не понимаю я.
– Потому что мы не будем рассказывать его историю, – отвечает Кэйтлин.
Сжатые кулаки Раймонда по-прежнему барабанят в стекло.
– Вызывай полицию, Лорейн, – повторяет Кэйтлин.
Лорейн кивает и снимает трубку настольного телефона.
– А почему вы не хотите рассказывать его историю? – спрашиваю я.
– Потому что наша газета вела агитационную кампанию за строительство этой дороги, – говорит она. – Восемьдесят девять процентов наших читателей высказались за улучшение данного участка шоссе.
Раймонд Лири размеренным шагом отходит от стекла на пять метров.
– Твою мать! – говорит Кэйтлин Спайс.
Раймонд Лири бежит к стеклянной стене. Мне требуется секунда, чтобы осознать, что он взаправду делает это, что все по-настоящему; потому что это так неправильно, настолько выходит за рамки нормы, что кажется невозможным. Но это происходит. Он действительно несется головой вперед к стеклянной стене и бодает ее широким плотным лбом, всеми своими ста пятьюдесятью килограммами живого веса, и этот удар настолько яростен и силен, что Кэйтлин Спайс, Лорейн за столом и я, Илай Белл – одинокий искатель приключений, беглец из больницы, пропавший мальчик – одновременно резко задерживаем дыхание и готовимся к неизбежному разрушению этого опасного стекла; но оно не поддается, оно просто содрогается в раме, и голова Раймонда Лири откидывается назад, как будто он сломал себе шею, и я вижу выражение его глаз; и его глаза говорят, что он сумасшедший, что он теперь животное, что он Бык из созвездия Тельца.
– Да, офис «Юго-западной звезды», Спайн-стрит шестьдесят четыре, Самнер-Парк. Пожалуйста, поскорее, – говорит Лорейн в трубку.
Раймонд покачивается, восстанавливает равновесие, а затем снова отходит, теперь на семь метров; переводит дыхание и опять бросается на стекло. Шмяк! На этот раз его голову отбрасывает назад еще сильнее, а ноги совсем подкашиваются. Завязывай с этим, Раймонд Лири. Прекрати страдать херней. В центре его лба набухает шишка. Она на глазах меняет цвет и форму, напоминая один из наших с Августом старых теннисных мячей, потертых и исцарапанных в бесчисленных играх посреди Сандакан-стрит. Он вновь отступает назад, его ярость нарастает с каждым шагом, плечи вращаются в суставах, кулаки сжаты. Бык твердо собрался сегодня умереть.
Лорейн настойчиво говорит в интерком:
– Это армированное стекло, мистер Лири. Вы не сможете прорваться через него.
Вызов принят. Раймонд Лири в потрепанном песочном костюме и в тоске кидается в атаку на стену из армированного стекла. Он снова преисполнен решимости. Хрясь! Сильный удар. И этот удар сбивает его с ног. Он тяжело приземляется на левое плечо. Изо рта у него течет струйка слюны. Он оглушен и опьянен собственным безумием. Он вскакивает на ноги; его пиджак разорван на левом плече. У него явно кружится голова, и он в замешательстве шатается из стороны в сторону. На секунду он поворачивается спиной к стеклу. И в этот момент я бросаюсь к двери офиса.
– Илай, что ты делаешь? – кричит Кэйтлин Спайс.
Я открываю дверь.
– Илай, стой! Не ходи туда! – предостерегает Кэйтлин. – Илай!
Я выхожу наружу. Я выскальзываю из входной двери и быстро закрываю ее за собой.
Раймонд Лири качается, «поплыв» от последнего удара. Ноги его не держат. Его сносит на три шага в сторону, где он останавливается на месте и поворачивается, чтобы посмотреть на меня. На лбу у него треснула кожа, а сам лоб черный и распухший; и из трещины струится кровь и стекает по его лицу – по утесу разбитого носа, по холмам дрожащих губ, по равнине широкого подбородка с ямочкой, – заливая накрахмаленную белую рубашку и галстук.
– Перестаньте, – говорю я.
Он смотрит мне в глаза и пытается понять меня, и я думаю, он понимает, потому что он дышит, а это то, что делают люди. Мы дышим. Мы думаем. Но мы иногда и злимся. Мы становимся вот такими печальными и безумными.