– Пожалуйста, прекратите, Раймонд, – говорю я.
И он, продолжая шумно дышать, делает шаг назад. Смущенный этим моментом. Смущенный мальчишкой перед ним. На противоположной стороне улицы, возле ларька с мясными пирогами и чипсами в соусе, несколько мужчин в рабочей одежде молча смотрят на эту сцену.
На улице тихо. Никаких проезжающих машин. Время застыло в это мгновение. Только бык и мальчик.
Я слышу его дыхание. Он выдохся. Он очень устал. Он иссяк. Что-то мелькает в его глазах. Что-то человеческое.
– Они не хотят выслушать меня, – жалуется он.
Он оборачивается к стеклянной стене и видит себя в зеркальном отражении.
– Я могу выслушать вас, – говорю я.
Он потирает правой рукой опухший лоб. Кровь, бегущая из раны, пачкает его пальцы, и он размазывает ее кругами по лбу. Размазывает через все лицо. Оно теперь красного цвета. Он поворачивается ко мне с таким выражением, словно только что пробудился ото сна. Как я сюда попал? Кто ты такой? Он трясет головой, не в силах в это поверить. И опускает голову, а рабочие, стоявшие у киоска с пирогами, теперь переходят дорогу; а Раймонд Лири, кажется, угомонился.
– Ты в порядке, малец? – окликает меня один из рабочих.
И в этот момент Раймонд Лири вскидывает голову и видит себя в зеркальном стекле; и он кидается на самого себя в зеркале, и его окровавленное лицо сталкивается с отраженным окровавленным лицом; и обе версии Раймонда Лири – настоящая и зеркальная – падают без сознания на землю.
Трое рабочих спешат через дорогу, окружая Раймонда Лири полукольцом.
– Он что, с катушек съехал, мать его за ногу? – спрашивает один из рабочих.
Я ничего не говорю. Я просто смотрю на Раймонда Лири. Он распластался на спине, широко раскинув руки и ноги, словно позирует для научного рисунка Леонардо да Винчи.
Кэйтлин Спайс осторожно выходит из двери офиса, глядя на лежащего на спине Раймонда. Длинная челка Кэйтлин нависает над лицом, легкий порыв ветра вздымает ее, как платье Мерилин Монро; и на солнце Кэйтлин выглядит еще прекрасней, потому что вся светится и двигается так, будто идет в замедленной съемке вне времени, вне жизни, вдоль края Вселенной.
Она подходит ко мне. Ко мне, Илаю Беллу. Мальчику в бегах. Мальчику в беде.
И нежно кладет ладонь на мое левое плечо. Ее рука на моем плече. Мальчик в бегах. Мальчик влюблен.
– Ты в порядке? – спрашивает она.
– Я-то порядке. А вот он?..
– Я не знаю, – отвечает Кэйтлин. Она пристально смотрит на Раймонда Лири, шагнув к нему поближе, а затем отступает, качая головой.
– Ты храбрый мальчик, Илай Белл, – говорит она. – Глупый, но храбрый.
Солнце теперь во мне. Солнце – это мое сердце; и весь мир – рыбаки в Китае, фермеры в Мексике, блохи на спинах собак в Катманду – зависит от восходов и закатов моего сердца, переполненного любовью.
Полицейская машина тормозит возле обочины, заехав правым передним колесом в бетонный водосточный желоб. Двое полицейских выскакивают из машины и бросаются к лежащему Раймонду Лири.
– Отойдите, пожалуйста, – говорит один из офицеров, натягивая перчатки и опускаясь на корточки рядом с Раймондом. Возле левого уха Раймонда на асфальте натекла лужа крови.
Полиция. Пора удирать.
– Ну, мне пора. До свидания, Кэйтлин, – говорю я.
Я отступаю от небольшой группы, столпившейся вокруг Раймонда.
– А? – переспрашивает она. – Куда это ты собрался?
– Собираюсь навестить маму, – говорю я.
– А как же твоя история? – недоумевает она. – Ты так и не рассказал мне свою историю.
– Увы, мое расписание не позволяет.
– Расписание?..
– Да, время неподходящее, – говорю я, отступая назад.
– Ты забавный парень, Илай Белл, – улыбается она.
– Вы подождете? – спрашиваю я.
– Чего подожду? – спрашивает она.
Лорейн окликает Кэйтлин из группы, окружившей Раймонда Лири:
– Кэйтлин, офицеры хотят задать несколько вопросов!
Кэйтлин поворачивает голову к Лорейн, полиции и всей этой мизансцене перед стеклянной стеной. И я бегу. Я мчусь вдаль по Спайн-стрит, и мои костлявые ноги очень быстры. Но, возможно, они не в силах обогнать приближение Рождества.
Подождешь Вселенную, Кэйтлин Спайс. Подождешь меня.
Мальчик дразнит чудовище
Лунный пруд. У черта на рогах, на северной окраине города. Полночная луна сияет для Августа Белла где угодно, так почему бы ей не сиять в Брекен-Ридже, резиденции короля Артура и рыцарей Круглого стола. Небольшой дом Роберта Белла из оранжевого кирпича в Квинслендском жилищном товариществе – скоплении маленьких кирпичных домов вниз по склону от Артур-стрит, Гавейн-роуд, Персиваль-стрит и Герайнт-стрит. Здесь сидит сэр Август Безмолвный в водосточном желобе, возле черного почтового ящика, прикрепленного к рассохшейся палке. Садовый шланг лежит на его правом бедре, пока Август заполняет плоский асфальтовый противень Ланселот-стрит водой с правильного ракурса, чтобы отразить полную луну, настолько яркую, что Тот, Кто Живет в Пруду, может разглядеть его влажные губы, насвистывающие «И оркестр сыграл “Вальсирующую Матильду”»[28].
Я наблюдаю за Августом из-за синего фургона «Ниссан», припаркованного через пять домов дальше по улице. Он кидает взгляд на небо, а затем перекручивает садовый шланг в руках так, что вода перестает течь и Лунный пруд застывает, отражая идеальную серебристую луну. Потом Август тянется к старой ржавой клюшке для гольфа, которая лежит рядом с ним, встает, наклоняется над Лунным прудом и смотрит на свое отражение. Он переворачивает клюшку вверх ногами и постукивает торцом рукоятки по самой середине пруда. И видит там то, что может видеть только он. Я перебегаю поближе.
Затем он поднимает глаза и видит меня.
– Так значит, ты можешь говорить, когда захочешь? – спрашиваю я.
Август пожимает плечами и пишет в воздухе: Прости, Илай.
– Скажи это вслух!
Он опускает голову. На мгновение задумывается о чем-то. Оглядывается вокруг.
– Прости, – произносит он.
Его голос звучит мягко, хрупко, нервно и неуверенно. Он похож на мой.
– Почему, Гус?
– Что «почему»?
– Почему, дери тебя конем, ты не разговариваешь?
Он вздыхает.
– Так безопасней, – говорит он. – Так никому не навредишь.
– О чем ты толкуешь, Гус?
Август смотрит на Лунный пруд. Улыбается.
– Я не хочу навредить тебе, Илай, – говорит он. – Не хочу навредить нам. Есть вещи, которые я хотел бы сказать, но, если я скажу их, Илай, люди будут этим напуганы.
– Какие вещи?
– Важные вещи. Такие, которых люди не поймут; которые заставят людей неправильно понять меня, если я их скажу. Они неправильно поймут нас обоих, Илай. А потом они заберут меня, и кто-то левый останется присматривать за тобой.
– Я и сам прекрасно могу о себе позаботиться.
Август улыбается. Кивает.
Над нами горит уличный фонарь. Все огни во всех домах по улице выключены, за исключением света в гостиной нашего дома. Август кивком подзывает меня поближе. Я встаю рядом с ним, и мы смотрим в Лунный пруд. Взгляни на это, безмолвно говорит Август.
Он постукивает по пруду рукоятью клюшки, и рябь кругами расходится по воде от центра, и наше отражение – два брата рядом – распадается на тринадцать или четырнадцать фрагментов.
Август пишет в воздухе: Ты и я и ты и я и ты и я и ты и я и…
– Я не понимаю, – говорю я.
Он снова стучит по луже и указывает на рябь.
– Кажется, я теряю рассудок, Гус, – говорю я. – Думаю, я схожу с ума. Мне нужно поспать. У меня такое чувство, будто я во сне, и это его заключительная часть, которая кажется почти явью, перед тем, как я по-настоящему проснусь.
Он кивает.
– Я что, сумасшедший, Гус?
– Ты не сумасшедший, Илай, – отвечает Август. – Но ты – особенный. Неужели ты сам никогда не чувствовал, что особенный?
– Да какой я особенный, – говорю я. – Мне кажется, я просто очень устал.
Мы оба смотрим в Лунный пруд.
– Так ты теперь будешь разговаривать с людьми?
Август пожимает плечами.
– Я все еще раздумываю над этим, – говорит он. – Может, я просто буду разговаривать только с тобой?
– Ну, каждый с чего-то начинал.
– Знаешь, что я понял за все то время, пока держал рот на замке?
– Что?
– Большинство вещей, которые люди говорят, вовсе не нужно говорить.
Он постукивает по Лунному пруду.
– Я размышлял обо всем, что Лайл говорил мне, – произносит Август. – Он много о чем говорил, но думаю, все это вместе взятое не сказало бы больше, чем его обычное простое похлопывание меня по плечу.
– Что Лайл написал тебе за столом?
– Он сказал мне, где наркотики, – отвечает Август.
– И где наркотики?! – спрашиваю я.
– Я не скажу тебе, – отвечает он.
– Почему?!
– Потому что он также велел мне беречь тебя.
– С чего это?
– Потому что Лайл тоже знал, что ты особенный, Илай.
Я рассказываю Августу о своих приключениях. Рассказываю о своих поисках. Рассказываю, как познакомился с Кэйтлин Спайс. Рассказываю, какая она красивая. Как все в ней кажется правильным.
– Мне кажется, что я знал ее всегда, – говорю я. – Но это ведь невозможно, верно?
Август кивает.
– Откуда ты узнал ее имя в тот день? – спрашиваю я. – В день, когда ты сидел на заборе у дома и писал это имя снова и снова? Это одна из тех важных вещей? О которых ты знаешь, но не можешь сказать, потому что так безопасней?
Август пожимает плечами.
– Я просто увидел ее имя в газете, – отвечает он.
Я описываю ему ее лицо. Ее походку. Ее манеру разговаривать.
Я рассказываю ему обо всем. О моем побеге из больницы, о моей встрече с Бэтменом, о возвращении в Дарру, о новом проникновении в тайную комнату и о том, что сказал мне тот человек по телефону насчет мамы.
Мой рассказ прерывается пронзительным воем, доносящимся из гостиной дома номер пять по Ланселот-стрит.