– Это что за херня такая?
– Это папа, – говорит Август.
– Он там помирает, что ли?
– Он поет, – поясняет Август.
– Звучит так, будто он с китом разговаривает.
– Он поет песню маме, – говорит Август.
– Маме?..
– Он делает так каждую вторую ночь. Под первые четыре стакана бормотухи он всячески проклинает ее, ругает последними словами. А под следующие четыре поет ей песни.
Этот странный дрожащий вой вырывается наружу через большое раздвижное окно на фасаде оранжевого кирпичного домика. В этом вое нет слов, только тоска. Безумная вокальная трель, по-пьяному слюнтяйская, невнятная и гортанная, как если бы оперный певец пытался исполнять крещендо, набив рот стеклянными шариками. Серо-голубые всполохи телевизионного экрана отражаются от стен гостиной, видимых в переднее окно.
Я оглядываю дом за секунду.
Все дома на этой улице от Жилищного товарищества, и все они построены одинаково: приземистые обувные коробки с тремя спальнями, двухступенчатым крыльцом слева и бетонным пандусом, ведущим к задней двери. Мой папаша явно не утруждал себя тем, чтобы косить газон перед домом номер пять по Ланселот-стрит. Впрочем, газон за домом он тоже не косил. Но передний газон он все же, наверно, изредка косил, потому что трава здесь мне всего-то по колено, а на заднем – чуть ли не выше головы.
– Это место – дерьмовая дыра, – говорю я.
Август кивает.
– Нам надо навестить маму, Гус, – продолжаю я. – Мы должны навестить ее. Ей нужно просто увидеть нас, и с ней все будет в порядке.
Я киваю на окно гостиной.
– Он отвезет нас к ней, – говорю я.
Август наклоняет голову в сторону, обозначая сомнение. Он ничего не говорит.
Вой усиливается, когда мы ступаем на крыльцо. «Оооооооооууууууууу». В нем боль. Мелодрама. Некая странная заливистая песнь о ночи, судьбе и смерти.
Август проводит меня через толстую деревянную входную дверь, кое-как окрашенную темно-коричневой краской. Полы в гостиной из темно-коричневых досок, неотшлифованных. Возле входа стоит кремового цвета буфет 1960-х годов, почти пустой, за исключением шести-семи старых кружек, коричневого блюда с деревянными муляжами банана, яблока и апельсина и новой металлической таблички на бампер: «ДИСЛЕКСИКИ ЛЮДЕ ТОЖИ». Фибровые внутренние перегородки в гостиной окрашены в персиковый цвет, и каждая пестрит маленькими и большими дырами и вмятинами; и эти беспорядочные дыры и вмятины перемежаются с пятнами белой краски, которыми замазаны другие подобные отверстия. На стене висит картинка в рамке – красивая женщина в белом платье сидит в лодке на пруду, воздев руки к небу; на лице у нее выражение отчаяния.
Отец не видит, что мы вошли в дом. Он где-то в углу, среди табачного дыма и наркоманской рок-музыки 1960-х годов. Он стоит на коленях на полу, в полуметре от телевизора с выкрученной в ноль громкостью и «белым шумом» на экране, опираясь локтем на белый кофейный столик, ободранный местами и являющий миру все исторические слои разноцветных лакокрасочных покрытий, похожие на внутренности полосатого леденца на палочке. Рядом с его босой правой ногой – желтый пластмассовый стакан, вроде того, из которого я глотал общеукрепляющую микстуру в начальной школе. Возле стакана – серебристый внутренний пакет из-под дешевого коробочного вина, выжатый до последней капли, скрученный, как старая половая тряпка.
Вой Роберта Белла – это попытка подпевать группе «The Doors», играющей в стереосистеме рядом с телевизором.
Папаша снова решает повыть, его голос срывается на высоких нотах и захлебывается пьяной слюной на низких. Он не поспевает за словами Джима Моррисона, поэтому просто откидывает голову назад и воет, и его родная стая полуночных волков должна скоро прибыть, судя по всему. Он тощий и костлявый, но с пивным животом, волосы цвета соли с перцем коротко подстрижены. Если Лайл всегда напоминал мне Джона Леннона, то этот человек скорее – Джордж Харрисон, изможденный и мрачный, похожий на призрака. На нем майка-«алкоголичка» и синие спортивные шорты. Думаю, ему должно сейчас быть лет сорок. Выглядит на пятьдесят. Татуировки шестидесятых годов, такие же самопальные, как у Лайла. Питон, обвивающий распятие, на правом предплечье. Гигантский корабль, возможно, «Титаник», плывущий по правой голени, под буквами «SOS».
Монстр, поющий в задымленном углу гостиной, согбенный вот так, стоящий на карачках вот так, воющий вот так. Он словно участник шоу фриков; чудовище из одной кунсткамеры с Игорем и его друзьями – Мальчиком-лобстером и Девочкой-верблюдом[29]. И налитый кровью правый глаз моего отца вращается в глазнице под набрякшим веком, похожим на кусок коричневой жевательной резинки, прилепленный к его старому потасканному лицу. И находит меня.
– Привет, папа, – говорю я.
Его лицо вздрагивает, когда он видит меня, а затем его правая рука нащупывает что-то под кофейным столиком. Он вытаскивает топорище – изящную крепкую коричневую деревянную дубинку без лезвия сверху. Он сжимает это оружие и поднимается на ноги.
– Хтооооооо… – ревет он. – Штааааа…
Его шорты слиплись от его собственной мочи. Он сплевывает сквозь зубы. Пытается что-то сказать. С трудом старается сформировать слова непослушным языком. Он шатается, глядя на меня, но восстанавливает равновесие.
– Тыыыыыыыыыы… – мычит он. Облизывает губы и повторяет снова: – Тыыыыыыы… – Он набирает в грудь побольше воздуха и продолжает: – Сууууууукааааааа, – он задыхается, пытаясь выговорить это не особо сложное слово.
А затем – быстрее, чем я могу это понять, – он вдруг шагает ко мне, высоко вскидывая топорище, готовый обрушить его на меня.
– Сууууууукааааа! – орет он.
Я застываю на месте, и мой мозг не предлагает мне лучшей защиты, чем прикрыть голову обеими руками.
Но сэр Август Безмолвный, сэр Август Смелый заслоняет меня собой. Одним точным движением сжатый правый кулак Августа врезается в левый висок папаши, заставляя этого человека с топорищем согнуться достаточно низко, чтобы Август мог схватиться обеими руками за его майку на спине и придать ему ускорение рывком, от которого тот влетает своей пьяной башкой в персиковую стену позади нас. Череп отца успевает проделать дыру в перегородке перед тем, как упасть, уже без сознания, вместе со всем остальным телом на неотшлифованный деревянный пол. Мы стоим над ним. Его губы прижаты к полу, глаза закрыты. Он все еще сжимает топорище.
Август переводит дыхание.
– Не волнуйся, – говорит он. – Когда папа трезвый – он сама милота.
Август открывает на кухне древний холодильник «Кельвинатор». Он так покрыт ржавчиной, что на моих руках остается рыжая пыль, когда я до него дотрагиваюсь.
– Прости, еды не особо много, – говорит Август.
В холодильнике бутылка воды, ведерко бутербродного маргарина и банка маринованного лука, а также что-то заплесневелое и черное в нижнем контейнере – то ли залежавшийся кусок стейка, то ли повесившаяся мышь.
– Что ты ел на ужин? – спрашиваю я.
Август открывает дверь кладовки и показывает шесть пачек куриной лапши быстрого приготовления.
– Купил это пару дней назад, – сообщает он. – А еще купил пакет замороженных овощей, чтобы смешивать с ними. Хочешь, я тебе что-нибудь приготовлю?
– Нет, спасибо. Мне просто нужно поспать.
Я следую за Августом мимо отца, лежащего без сознания в гостиной, и дальше по коридору, до первой комнаты слева.
– Здесь я сплю, – говорит Август.
В комнате темно-синий ковер на полу, односпальная кровать вплотную к стене и старый шкаф с облупившейся кремовой краской напротив кровати.
– Думаю, ты можешь устроиться на ковре рядом со мной, – говорит Август.
Он машет рукой в сторону спальни в конце коридора.
– Там папина комната, – поясняет он.
Я показываю на комнату рядом со спальней Августа. Ее дверь закрыта.
– А что насчет этой?
– Это библиотека, – отвечает он.
– Библиотека?..
Август открывает дверь этой комнаты и щелкает выключателем. Здесь нет ни кроватей, ни шкафов, ни картин на стенах. Есть только книги. Но они не сложены аккуратно на полках, потому что никаких полок здесь тоже нет. Только гора книг, в основном в мягких обложках, которая растет из всех четырех углов, образуя вершину в центре, и достигает высоты моих глаз. В комнате нет ничего, кроме груды книг в форме вулкана. Триллеры и вестерны; любовные романы и классика; приключения и толстые учебники по математике, биологии, анатомии человека; сборники поэзии, книги по истории Австралии; книги о войне, спорте и религии.
– Это все его? – удивляюсь я.
Август кивает.
– Откуда он их столько натаскал?
– Из социальных магазинов, – говорит Август. – Думаю, он прочел их все.
– Это невозможно, – говорю я.
– Не знаю, – пожимает плечами Август. – Все, что он делает, – это читает. И пьет.
Август кивает на комнату в конце коридора.
– Он просыпается рано, часов в пять утра, и начинает сворачивать сразу все самокрутки, которые собирается выкурить в течение дня, – штук тридцать или сорок; а затем просто валяется на кровати, читает книги и курит сигареты, которые свернул.
– Что, даже из спальни не выходит?
– Выходит, когда хочет выпить. Или когда хочет посмотреть по телику «Распродажу века».
– Это трындец какой-то, – говорю я.
Август кивает:
– Да, для дебилов передача, но ему нравится.
– Мне нужно поссать, – говорю я.
Август кивает и ведет меня к туалету и ванной, расположенным рядом с отцовской спальней. Он открывает дверь туалета, и мы оба отшатываемся от вони застарелой мочи и пива. На пластиковой крышке бачка лежит газета «Курьер мейл», разодранная на квадратики, которыми Август вытирает себе задницу. Пространство туалета достаточно длинное и широкое, чтобы вместить фаянсовый унитаз и дверь, открытую вовнутрь; и в данный момент на полу лужа отцовской мочи глубиной чуть ли не в дюйм. По-цыплячьи желтый пушистый коврик перед унитазом пропитан мочой, в углу у стены притаился туалетный ершик.