– Он теряет меткость после пятого стакана, – объясняет Август, стоя на краю этого бассейна с папашиной мочой. – Можешь ссать прямо отсюда, если хочешь. Если у тебя там полный бак, то ты скорее всего добьешь.
Я встаю на берегу лужи и расстегиваю ширинку.
Август достает из встроенного шкафа в коридоре простыню и полотенце. В своей комнате он скатывает полотенце в рулон, делая из него для меня подушку. Я ложусь на спину на темно-синий ковер и накрываюсь простыней. Август стоит возле двери спальни. Он поднимает правую руку к выключателю.
– Тебе так нормально? – спрашивает он.
– Да, все в порядке, – говорю я, устраивая ноги поудобнее. – Рад встрече, Гус.
– И я рад встрече, Илай, – отвечает он.
– Рад с тобой разговаривать, – продолжаю я.
Он улыбается.
– Я тоже рад, – говорит он. – Выспись как следует. Все будет хорошо.
– Ты действительно так думаешь? – спрашиваю я.
Он кивает.
– Не волнуйся, Илай, – произносит он. – Это нам на пользу.
– Что нам на пользу?
– Эта наша жизнь, – говорит он.
– А откуда ты знаешь, что это на пользу?
– Мне сказал человек в трубке.
Я киваю. Нет, мы не сумасшедшие. Мы просто устали. Нам просто нужно немного поспать.
– Спокойной ночи, Гус, – говорю я.
– Спокойной ночи, Илай.
Свет гаснет, и темнота заполняет комнату. Август перешагивает через меня, чтобы добраться до своей кровати. Я слышу, как скрипят пружины в его матрасе, когда он ложится. Тишина. Илай и Август Беллы снова вместе, в другой темной спальне. Дрищ рассказывал, что иногда открывал глаза в такой же темноте, в тьмущей тьме подземелья Черного Питера, и представлял, что это вовсе не тьма. Это было просто пространство, говорил он. Глубокий космос. Глубокая Вселенная.
– Гус?
– Да?
– Как ты думаешь, Лайл еще жив?
Молчание. Долгое молчание.
– Гус?
– Да?
– О, – говорю я. – Я просто проверял – вдруг ты снова перестал разговаривать.
Молчание.
– Пожалуйста, не переставай разговаривать со мной, Гус. Мне нравится с тобой говорить.
– Я не перестану разговаривать с тобой, Илай.
Молчание. Глубокое вселенское молчание.
– Как ты думаешь, Лайл еще жив? – повторяю я.
– А ты как думаешь, Илай?
Я размышляю об этом. Я постоянно размышляю об этом.
– Ты помнишь, что Лайл обычно говорил о «Параматта Илз», когда он на самом деле знал, что команда проиграет, но не хотел это признавать? – спрашиваю я.
– Ага, – говорит Август.
Молчание.
– Ты помнишь, что он говорил?
– Да, извини, – откликается Август. – Я только что написал это в воздухе.
– Хорошо, – говорю я. – Я просто не хочу это произносить.
Пускай это сохранится в воздухе. Может быть, там Лайл Орлик и останется. В воздухе. В моей голове. В моем сердце. В моей ярости. В моей мести. В моей ненависти. В моем времени, которое придет. В моей Вселенной.
– Помнишь тот день, когда мы объелись шелковицы? – спрашивает Август.
Я помню. Тутовое дерево, росшее на участке соседа, Дота Ватсона, свисало через задний забор нашего дома в Дарре. Дрищ присматривал за нами в тот день, но не понимал, что мы съели слишком много сочных спелых плодов, пока меня не вырвало фиолетовым ручьем во время обеда. Я метнулся на улицу через заднюю дверь прачечной, но не успел добраться до травы. Я заблевал всю дорожку, ведущую к бельевым веревкам. Пурпурное пятно расплывалось по бетону, словно кто-то уронил на него бутылку превосходного красного бургундского вина. Дрищ не выразил мне сочувствия по поводу резей в животе, а просто заставил вымыть дорожку средством для посуды и горячей водой. Когда я все убрал, Дрищ сказал, что хочет испечь пирог с шелковицей, наподобие тех, что он ел в приюте для мальчиков на юге.
– Помнишь, Дрищ рассказывал нам историю о мальчике, у которого во рту была Вселенная? – спрашивает Август.
Мы набирали с дерева шелковицу для пирога, когда Дрищ начал рассказывать нам какую-то историю, которую он однажды прочитал в Богго-Роуд; историю о каком-то боге или каком-то особенном парне из другой религии, отличной от той, которую мы знали; не той, где героем является Иисус, а распространенной в местах, которые, как сказал Дрищ, любил посещать Индиана Джонс. Он сказал, что был такой особенный мальчик, который был действительно особенным человеком, и этот мальчик как-то бегал с кучей других детей постарше, играя возле раскидистого фруктового дерева. И старшие дети не позволили особенному мальчику забраться с ними на это фруктовое дерево, потому что он был слишком мал; но позволили ему собрать плоды, которые упали на землю, пока они лезли. Старшие дети предупредили мальчика не есть эти фрукты, потому что они немытые. «Просто собери их», – сказал один мальчик постарше. Но мальчик начал набивать рот спелыми и сочными фиолетовыми плодами, лежащими на земле. Он ел эти плоды как одержимый, настолько жадный до них, что начал собирать их с комками земли и совать в свой набитый рот, фрукты и почву вперемешку, запихивая их так сильно, что пурпурные фруктовые реки начали течь по бокам его рта. «Что ты делаешь? – спросили старшие мальчики. – Объяснись. Дай нам какие-либо ответы. Дай нам все ответы». Но мальчик ничего не сказал. Он не произнес ни слова. Он не мог говорить, потому что рот его был полон грязных плодов. Старшие дети требовали, чтобы он остановился, но мальчик продолжал есть, поэтому они побежали за его матерью. Мать мальчика, рассерженная до чертиков, велела сыну открыть рот и предъявить ей доказательства своего безрассудства, жадности и безумия. «Ну-ка открой рот!» – рявкнула она. И мальчик открыл рот; и мать заглянула внутрь и увидела деревья, и заснеженные горы, и голубое небо, и все звезды, и все луны, планеты и солнца Вселенной. И мать крепко обняла своего мальчика. «Кто ты? – прошептала она. – Кто ты? Кто ты такой?»
«И кем он был?» – спросил я Дрища.
«Он был мальчиком, имевшим ответы на все вопросы», – сказал Дрищ.
Я говорю в темноту нашей комнаты:
– Тот мальчик заключал в себе целый мир.
– Мальчик, поглотивший Вселенную, – откликается Август.
Тишина. Темнота.
– Гус! – зову я.
– Да? – отвечает Август.
– Кто этот человек в красном телефоне?
– Ты действительно хочешь знать?
– Да.
– Не думаю, что ты готов это знать, Илай, – говорит он.
– Я готов.
Долгая пауза во Вселенной.
– Ты снова только что написал это в воздухе? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает он.
– Пожалуйста, скажи мне, Гус. Кто этот человек в красном телефоне?
Долгая пауза во Вселенной.
– Это я, Илай.
Мальчик теряет равновесие
Я буду вспоминать миссис Биркбек через пластмассового Санта-Клауса, прыгающего на спиральной пружине рядом с телефоном на ее рабочем столе. Вторая неделя декабря. Последняя неделя в школе. Рождество приближается. Бубенчики звенят. «Ты слушаешь?»
Поппи Биркбек – социальный педагог, психолог-консультант в Нешвиллской государственной старшей школе, человек с солнечной улыбкой и удивительно непрошибаемым оптимизмом. Этот оптимизм отказывается давать трещину даже в ее повседневном мире прерванных подростковых беременностей, шестнадцатилетних наркоманов и местных брекенриджских растлителей детей – пристающих к мальчикам с дико агрессивными расстройствами поведения, возвращающимся домой к дико невежественным матерям, которые ужинают вместе с местными брекенриджскими растлителями детей.
– Честно говоря, Илай, – произносит миссис Биркбек, – я не понимаю, почему мы не исключаем тебя из школы насовсем.
Нешвиллская школа никоим образом не связана с городом Нешвилл, столицей американского штата Теннесси. Нешвиллом назывался поселок между Брекен-Риджем и Брайтоном, ближе на север по направлению к Редклиффу, пока его не поглотили – не уничтожили – время и прогресс. Нешвиллская школа в получасе ходьбы от нашего дома, если идти через тоннель, проходящий под главной дорогой, по которой местные жители ездят на Солнечное побережье. Я отучился в этой школе шесть недель. На второй же день десятиклассник по имени Бобби Линетт поприветствовал меня, без всякой причины плюнув мне на левое плечо, когда я проходил мимо питьевого фонтанчика в корпусе Общественных наук. Не просто слюной, а настоящей харкотиной, состоящей из соплей, мокроты и всего того, что накопилось в темной душе Бобби Линетта, который сидел, гогоча, на стойке для рюкзаков в компании подхихикивающих приятелей-шакалов с прыщавыми лицами и прическами «маллет». Бобби Линетт поднял правую руку, спрятав указательный палец, и помахал ею вокруг.
– Где же пальчик? Где же пальчик? – пропел он тоном детсадовской учительницы музыки на мотив песенки «Frère Jacques»[30].
Я опустил глаза на свой отсутствующий указательный палец. Моя кожа одерживала победу в битве с открытой раной, постепенно смыкаясь вокруг кости, но мне все равно пока приходилось надевать небольшую повязку поверх сустава, все больше привлекающую внимание школьных альфа-самцов наподобие Бобби Линетта.
Затем Бобби выставил спрятанный палец:
– Вот и я! Вот и я! – пропел он и заржал. – Уродец долбаный, блин! – бросил он мне.
Бобби Линетту пятнадцать, у него двойной подбородок и волосатая грудь. На третьей неделе после моего зачисления приятели Бобби Линетта держали меня, пока Бобби выдавливал все содержимое бутылки томатного соуса из школьного буфета мне на волосы и на спину рубашки. Я не сообщал об этих чрезвычайно обидных выходках учителям, потому что не хотел, чтобы нечто такое на изумление предсказуемое, как школьные издевательства, расстроило мой план. Август предлагал пырнуть Бобби Линетта в ребра папашиным рыболовным ножом, но я попросил его не вмешиваться, поскольку понимал, что – не говоря уж о том, что давно прошло то время, когда не стыдно было звать на помощь брата, – это также нарушило бы мой план. В начале этой, шестой со дня моего зачисления недели, в понедельник, в т