– Нет. Я и не жду от нее звонка. Она нездорова.
– Откуда ты знаешь?
– Я просто знаю.
Миссис Биркбек смотрит на мою правую руку.
– Скажи мне еще раз, как ты потерял палец?
– Август отрубил его топором, но он нечаянно.
– Должно быть, он очень расстроился, когда понял, что натворил.
Я пожимаю плечами.
– Он отнесся к этому довольно философски, – говорю я. – Август ни от чего по-настоящему не расстраивается, в общем-то.
– Как себя чувствует твой сустав сейчас?
– Все в порядке. Заживает.
– Пишешь нормально?
– Да, немного криво, но я справляюсь.
– Ты любишь писать, не так ли?
– Ага.
– Что именно тебе больше нравится писать?
Я пожимаю плечами.
– Иногда я пишу настоящие детективные рассказы.
– О чем же?
– Обо всем. Я читаю о криминальных случаях в «Курьер мейл», а затем пишу собственные версии этих историй.
– Это твоя цель, не так ли?
– Что именно?
– Писать о преступлениях.
– Когда-нибудь я стану писать для криминальной рубрики «Курьер мейл».
– Ты интересуешься преступлениями?
– Меня интересуют не столько преступления, сколько люди, которые их совершают.
– И что же тебя интересует в этих людях?
– Меня интересует, как они дошли до того, до чего дошли. Мне интересен тот момент, когда они решили, что лучше быть плохими, чем хорошими.
Миссис Биркбек откидывается назад на стуле. Изучает мое лицо.
– Илай, ты знаешь, что такое психотравма? – интересуется она.
Ее губы толстые, и она использует слишком много ярко-красной помады. Я буду вспоминать понятие «психотравма» через рубиновую бусину на ожерелье Поппи Биркбек.
– Да, – говорю я.
Помни о своем плане, Илай.
– Такая травма может быть кратковременной. А может длиться всю жизнь. У травмы нет четких границ, верно?
– Верно.
Соглашайся со всем, Илай. Придерживайся своего плана.
– Вы с Августом пережили большую травму, не так ли?
Я пожимаю плечами, кивая на ящик для сбора денег у нее на столе.
– Ну уж не такую, как Шелли.
– Да, но это совсем другой тип травмы, – говорит миссис Биркбек. – Никто не виноват в ее несчастье.
– Шелли это ни хрена не утешает, – замечаю я.
– Следи за языком!
– Простите.
Миссис Биркбек наклоняется ближе и кладет на стол правую ладонь поверх левой. Есть что-то благочестивое в том, как она сидит.
– То, что я пытаюсь донести до тебя, Илай, – это то, что такая травма и ее последствия могут изменить мышление людей. Иногда это может заставить нас поверить в то, что не является истиной. Иногда это может изменить наш взгляд на мир. Иногда это может заставить нас поступать так, как мы обычно не поступаем.
Миссис Биркбек хитра. Эта женщина хочет высосать меня досуха. Она хочет, чтобы я сам бросил ей кость – правду о своей недостающей кости.
– Да, думаю, психотравма довольно странная штука, – соглашаюсь я.
Миссис Биркбек кивает.
– Я хочу, чтобы ты помог мне, Илай, – говорит она. – Видишь ли, я должна быть в состоянии объяснить руководству школы, почему нам следует дать тебе еще один шанс. Я уверена, что и ты, и твой брат Август можете быть на хорошем счету в коллективе Нешвиллской старшей школы. Я уверена, что и ты, и Август действительно весьма особые дети. Но мне нужна твоя помощь, Илай. Ну что, будешь мне помогать?
Я буду помнить о своем плане, в первую очередь.
– Ммм… ну ладно, – отвечаю я.
Миссис Биркбек открывает правый ящик своего стола и извлекает свернутый в рулон лист бумаги для рисования, стянутый резинкой.
– Это картина, которую твой брат наваял в художественном классе два дня назад, – говорит она.
Она снимает резинку, щелкающую по бумаге, пока миссис Биркбек ее скатывает. Она разворачивает лист и показывает мне картину.
Это яркий рисунок – в голубых, зеленых и пурпурных тонах. Август изобразил небесно-голубой «Холден Кингсвуд», покоящийся на дне океана. Высокие изумрудные водоросли окружают машину, морской конек проплывает через этот подводный пейзаж. Август нарисовал мой сон.
– Кто это, Илай? – спрашивает миссис Биркбек, указывая на нарисованного человека, сидящего на переднем сиденье.
Я помню о своем плане.
– Это наш папа, полагаю, – говорю я.
– А это кто? – интересуется она, тыча в заднее сиденье «Кингсвуда».
Я помню о своем плане.
– Это Август.
– Ну а это?
Я думаю о своем плане.
– А это я.
– Понятно, – мягко произносит миссис Биркбек. – А скажи-ка мне, Илай. Почему вы здесь все спите?
Кажется, это действительно может расстроить мой план.
Мальчик ищет помощи
До Рождества пять дней, и я не могу уснуть. На единственном раздвижном окне нашей спальни нет ни занавесок, ни жалюзи, и синеватый послеполуночный лунный свет падает на правую руку Августа, свисающую с кровати. Я не могу уснуть, потому что мой матрас вызывает зуд и пахнет мочой. Матрас подарил папаше Кол Ллойд – абориген, живущий через пять домов от нас на Ланселот-стрит со своей женой Кайли и пятью детьми, старший из которых, двенадцатилетний Тай, спал на этом оранжевом поролоновом матрасе до меня. Вонь мочи не дает мне уснуть, но то, что заставило меня проснуться, – это мой план.
– Гус, ты слышишь это?
Гус не отвечает.
Это стонущий звук. «Хууууууууууу…»
Я думаю, это отец. Он не пил сегодня вечером, потому что выходит из трехдневного запоя. Он настолько залил шары в первый вечер загула, что мы с Августом смогли проползти в щель под его диваном в гостиной, пока папаша смотрел «Джоси Уэльс – человек вне закона» по телевизору, и связать вместе шнурки его кед; так что когда он вскочил – чтобы обругать как следует одного из множества злодеев-северян, по глупости убивших киношных жену и ребенка Клинта Иствуда, – то запутался в ногах и падал тяжело и долго, пока не навернулся через кофейный столик. Он вставал и падал потом еще раза три-четыре, прежде чем понял, что его шнурки связаны, и в момент понимания поклялся – сквозь поток бессвязных по большей части слов, среди которых минимум двадцать три раза встречалось «сучары», – что закопает нас живьем на заднем дворе рядом с засохшим макадамовым деревом. «Ах, мечты-мечты», – написал Август в воздухе указательным пальцем, пожал плечами и переключил телевизор на седьмой канал, где шел «Калейдоскоп ужасов». На следующий день запоя, в субботу, папаша куда-то намылился. Он натянул джинсы, свежую тенниску и – обретя второе дыхание после шести банок рома с колой с утреца, благоухая своим суровым одеколоном, – двинул на остановку 522-го автобуса, не сказав ни слова о том, куда именно он едет. Он явился домой только часов в десять вечера, когда мы с Августом смотрели фильм «Полосы» по девятому каналу. Папаша прошел через заднюю дверь прямиком в кухню к тумбочке, где у него стоит телефон, на который он никогда не отвечает. Под телефоном находится очень важный ящик. В этом ящике он держит неоплаченные счета, оплаченные счета, наши свидетельства о рождении и свои таблетки от белой горячки. Он открыл этот важный ящик и вытащил оттуда собачью цепь, которую вдумчиво обмотал вокруг правого кулака. Он даже не заметил нас, сидящих на диване в гостиной, когда выключал телевизор, а затем все огни в доме. Он подошел к окну и приоткрыл задернутые старые оборчатые занавески кремового цвета, выглядывая в щель между ними.
– Что такое? – спросил я, чувствуя в желудке холодок. – Папа, в чем дело?
Он просто уселся в темноте на диване и поправил на себе собачью цепь. Его голова завалилась набок на секунду, но затем он сосредоточился на своем левом указательном пальце, старательно поднося его к губам.
– Тссссссссс, – прошипел он.
Мы с Августом не спали в ту ночь. Мы позволили своему воображению безудержно разыграться, гадая, на какое опасное существо или сущность он обиделся настолько, чтобы это оправдало собачью цепь вокруг кулака: какой-то бандит возле паба, какой-то громила по пути в паб, какой-то убийца по пути домой из паба, каждый отдельный посетитель в пабе; ниндзя, якудза, Джек-Потрошитель, Бонни и Клайд, Бог или черт. Август задумался, как бы мог выглядеть черт, если бы стоял у нашей двери. Я сказал, что он был бы в светло-голубых шлепанцах, с прической «маллет» и в спортивной шапочке, чтобы прикрыть рога. Август сказал, что на нем был бы белый костюм с белыми туфлями и у него были бы белые волосы, белые зубы и белая кожа. Август сказал, что черт был бы похож на Титуса Броза, а я сказал, что имя Титус ощущается теперь чем-то из другого мира, другого времени и места, к которому мы больше не принадлежим. Нам принадлежит только Ланселот-стрит, дом номер пять.
– Другие Гус и Илай, – сказал Август. – Другая Вселенная.
Следующее утро отец провел, сидя на кухонном полу возле входа в прачечную, перематывая и слушая, перематывая и слушая, перематывая и слушая «Рубиновый вторник» на кассете; пока ее не зажевало в плеере и папаша не остался с мотком коричневой ленты в руках, спутанной, как пучок нерасчесанных кудрявых волос. Мы с Августом ели хлопья за кухонным столом и наблюдали, как он безнадежно пытался заправить ленту обратно, но преуспел лишь в том, что вытягивал ее все больше и больше, все хаотичней и непоправимей, пока она не превратилась черт знает во что. Это заставило его искать утешения в пленках с песнями Фила Коллинза, что стало единственным моментом во всем этом пьяном трехдневном домашнем кошмаре, когда мы с Августом искренне подумывали обратиться в Департамент по защите детей. Яркий и страстный запой достиг кульминации к одиннадцати часам утра, когда папашу эффектно стошнило кровью и желчью на персиковый кухонный линолеум. Он вырубился так близко к собственному абстрактному произведению на полу, что у меня получилось взять его за руку, отогнуть ему указательный палец и использовать как карандаш, чтобы написать в луже сообщение, которое он сможет прочитать, когда проснется. Я водил его указательным пальцем по дурно пахнущей рвоте, чтобы написать большими буквами, шедшими прямо из сердца: