– Как так? – не понимает миссис Биркбек.
– Я хочу сказать, что Август – он как топор.
– Простите, что значит – «как топор»?
– Это значит – такой же простой и незатейливый, – объясняет папаша. – Я хочу сказать, что, похоже, Илай вам заливает прямо в уши. Он наплел вам фантастическую чепуху, чтобы вытащить себя из какого-то дерьма в школе, в которое сам себя втянул. Это беспроигрышный вариант. Вы верите в это и думаете, что он особенный. Вы не верите в это и думаете, что он чокнутый на всю голову, – но все равно думаете, что он особенный. Понимаете, он балабол. Выдумщик. Сочинитель. И мне не особо приятно вам это говорить, но Илай родился с двумя качествами любого хорошего рассказчика – со способностью гладко связывать фразы и способностью нести удивительную собачью чушь.
Я смотрю на Августа. Он удовлетворенно кивает головой. Ножки одного из кухонных стульев сдвигаются по половицам наверху. Слышен вздох миссис Биркбек.
Август садится в позу краба и ползет обратно под домом. В задней части поддомового пространства, где между грязной землей и полами достаточно места, Август встает возле папашиной заброшенной стиральной машины. Она с вертикальной загрузкой. Он открывает крышку стиральной машины и заглядывает внутрь. Затем снова закрывает. Он машет мне. Открой крышку, Илай. Открой крышку.
Я открываю крышку и вижу внутри стиральной машины черный мусорный пакет. Загляни в пакет, Илай. Загляни в пакет.
Я заглядываю внутрь пакета и вижу там десять прямоугольных брикетов героина, завернутых в коричневую жиростойкую бумагу, и поверх нее – в прозрачный пластик. Брикеты размером с кирпичи, которые делают на Даррском кирпичном заводе.
Август ничего не говорит. Он закрывает крышку стиральной машины, идет вверх вдоль дома, обратно по пандусу, и входит в кухню. Миссис Биркбек оборачивается на своем стуле и сразу же видит странное выражение на лице Августа.
– Что такое, Август? – спрашивает она.
Он облизывает губы.
– Я не собираюсь убивать себя, – произносит он. И указывает на отца. – И мы любим его очень сильно, а это лишь половина того, как сильно он любит нас.
Мальчик овладевает временем
Управляйте своим временем, прежде чем оно управится с вами. Прежде, чем оно расправится с розами в образцовом саду Кхана Буя на Харрингон-стрит. Прежде, чем оно облупит краску с желтого «Фольксвагена»-фургона Би Ван Трана, вечно припаркованного на Стратхеден-стрит.
Время даст ответы на все вопросы, не сомневайтесь. Ответит на молитвы и заставит ответить за убийства. Всему свой черед – и победам, и потерям, и взлетам, и падениям, и любви, и смерти.
Время расти братьям Беллам, и время расти в цене тайнику с героином Лайла. Время покрывает волосками мой подбородок и подмышки, но не торопится делать это с моими яйцами. Время переводит Августа в последний класс школы, и для меня это время тоже не за горами.
Время делает из папаши почти приличного повара. Он готовит нам еду по вечерам, когда не пьет. Отбивные с замороженными овощами. Сосиски с замороженными овощами. Неплохие спагетти-болоньезе. С замороженными овощами. Он жарит баранину сразу на неделю, и мы потом это неделю едим. Иногда по утрам, в то время когда весь остальной мир спит, он шастает в мангровых зарослях по пояс высотой на побережье Шорнклиффа, в устье ручья Капустное дерево, и ловит для нас грязевых крабов с клешнями, выпирающими, как бицепсы Вива Ричардса. Иногда днем он проходит полпути до супермаркета «Фудстор», чтобы купить продукты, и возвращается ни с чем, и мы не спрашиваем почему, поскольку знаем, что у него случился приступ паники; поскольку понимаем, как он взвинчен сейчас, как это разрушает его, поедает живьем изнутри, где по артериям и венам бегут все эти воспоминания, и напряжение, и мысли, и драма, и смерть.
Иногда я езжу с ним на автобусе, потому что он просит меня присмотреть за ним, когда он путешествует. Ему необходимо, чтобы я всегда был рядом, как тень. Он просит меня говорить с ним. Он просит меня рассказывать ему всякие истории, потому что это успокаивает его нервы. Так что я рассказываю ему все те истории, которые мне рассказывал Дрищ. Все те байки обо всех тех преступниках из Богго-Роуд. Я рассказываю ему о своем давнем друге по переписке Алексе Бермудесе и о том, как эти люди в тюрьме ждут только две вещи в жизни: своей смерти и «Дни нашей жизни». Когда отец начинает нервничать слишком сильно, то кивает мне, и я нажимаю на звонок, чтобы автобус остановился; и папаша восстанавливает дыхание на автобусной остановке, а я говорю ему, что все будет хорошо, и мы ждем обратного автобуса, чтобы поехать домой. Учимся ходить маленькими шагами. Он проезжает немного дальше каждую поездку от дома. От Брекен-Риджа до Чермсайда. От Чермсайда до Кедрона. От Кедрона до Боуэн-Хиллз.
Время заставляет отца меньше пить. В Квинсленде становится все популярнее некрепкое пиво, и папаша прекращает зассывать полы в туалете. Такие вещи никак не измерить, но я знаю, что чем больше коробок некрепкого пива поставлено в Брекен-Ридж, тем меньше матерей Брекен-Риджа предстанут перед доктором Бенсоном в Медицинском центре на Барретт-стрит с подбитыми глазами.
Время отправляет отца на работу. Оно дает ему съесть достаточно успокоительных таблеток, чтобы вытащить его за дверь, посадить на автобус и отправить на собеседование на фабрику «Стекло и алюминий Дж. Джеймса» на Кингсфорд-Смит-Драйв, в Гамильтоне, недалеко от делового центра Брисбена. Через три недели работы на фабричной линии по резке алюминиевых заготовок на различные формы и размеры он зарабатывает достаточно, чтобы купить маленькую бронзового цвета «Тойоту-Корону» 1979 года за тысячу долларов у своего безработного приятеля по брекенриджской таверне, Джима «Снаппера» Нортона, с фиксированной оплатой – сто долларов в каждый день зарплаты, в рассрочку на десять недель. Отец улыбается, когда открывает свой кошелек в пятницу вечером и показывает мне три серо-голубые банкноты, из тех, которые мы никогда не видим, с Дугласом Моусоном в полярной одежде, берегущей от антарктического холода его стальные яйца размером с айсберг[49].
Я ни разу не видел папашу более гордым, и он так горд в тот вечер, что больше смеется, чем плачет, когда нажирается вусмерть. Но уже на четвертой неделе этой чудесно оплачиваемой работы бригадир ругает папашу за чужую ошибку – кто-то выставил неправильные параметры на линии металлочерепицы и профнастила, и партия металла стоимостью в пять тысяч долларов оказалась на пять сантиметров короче положенного – и папаша не может смириться с подобной несправедливостью; поэтому он называет бригадира «фуфлогоном», а молодой бригадир не знает, что это значит, и папаша говорит ему: «Это значит, что ты манда с веснушками». И по пути домой он заезжает в отель «Гамильтон» неподалеку от Кингсфорд-Смит-Драйв и толкает в баре речь, что только восемь пинт «Четыре икса крепкое» способны примирить его с этой чудесной высокооплачиваемой работой. И на выездной дорожке из отеля папашу останавливает полиция, которая отправляет его к судье за вождение в пьяном виде, и судья отбирает у него водительские права и приговаривает к шести неделям общественно-полезных работ; и нам с Августом почти нечего сказать, когда родитель сообщает нам, что судебное предписание обязывает его отбывать общественные работы в виде помощи нашему престарелому и больному садовнику Бобу Чендлеру в нашей же Нешвиллской государственной старшей школе. И мне еще больше нечего сказать, когда я выглядываю в окно кабинета математики и обнаруживаю там папашу, сияющего мне лучистой улыбкой и гордо стоящего возле огромных букв «ИЛАЙ», выкошенных им на ухоженной лужайке напротив корпуса математических и естественных наук.
Время заставляет телефон звонить.
– Да! – говорит отец. – Хорошо. Да, я понял. Какой адрес? Ясно. Ага. Ага. Пока. – Он вешает трубку.
Мы с Августом смотрим «Семейные узы» по телику и едим бутерброды с говядиной и томатным соусом.
– Ваша мама выходит на месяц раньше, – сообщает папаша. И он открывает ящик под телефоном, достает две успокоительные таблетки и идет в конец коридора к спальне, забрасывая в рот свои леденцы для психов так, словно это «Тик-Так».
Время заставляет нежно-красные розы в образцовом саду Кхана Буя сжиматься в плотные бутоны и замыкаться в себе, как папаша после того короткого и яркого периода весеннего солнца – работы на фабрике «Стекло и Алюминий Дж. Джеймса».
Я иду мимо дома Кхана Буя по пути к Аркадия-стрит в Дарре. Я помню, как выглядел палисадник Кхана Буя, когда он выиграл первый приз в конкурсе садов района в рамках празднования юбилея Даррской государственной школы пять лет назад. Он был похож на цветочную лавку – смесь экзотических декоративных и естественных растений, которые Кхан Буй, стоя в своей сине-белой пижаме, поливал из шланга каждое утро, когда мы шли в школу. Иногда по утрам его сморщенный старый член выглядывал из расстегнутого гульфика пижамы, но мистер Буй никогда этого не замечал, потому что его сад был чертовски очарователен. Но все это прошло – теперь сад сухой и мертвый, как трава на стадионе в парке Дьюси-стрит.
Когда я поворачиваю на Аркадия-стрит, то замираю на месте.
Двое вьетнамских мужчин сидят на белых пластиковых садовых креслах возле начала подъездной дорожки Даррена Данга. На них черные солнцезащитные очки, и они сидят на солнце в нейлоновых спортивных костюмах «Адидас» и белых кроссовках. Спортивные костюмы темно-синие, с тремя желтыми полосками с каждой стороны их курток и штанов. Я медленно приближаюсь к началу дорожки. Один из мужчин предупреждающе вскидывает ладони. Я останавливаюсь. Оба мужчины встают со своих кресел и тянутся за чем-то вне моего поля зрения за высоким и надежным передним забором Даррена.
Теперь они держат большие и острые мачете, когда подходят ко мне.
– Кто ты такой? – спрашивает один из них.