ер или срубленную ветвь дерева, ее зад и пятки сильно колотятся о ступени. И кое-что удивляет меня в эту секунду, совершенно ясная мысль посещает меня в этот момент, пока чудовище утаскивает мою маму в ад. Почему мама не кричит? Почему мама не плачет? Она молчит, и я вдруг осознаю, пока время в этот миг замкнуто в петлю и растянуто до бесконечности, что она не кричит из-за своих мальчиков. Она не хочет, чтобы мы поняли, как она напугана. Переполненный яростью, опьяненный скоростью психопат тащит ее за волосы вниз по деревянной лестнице, а она думает только о нас. Я смотрю на ее лицо, а она смотрит на меня. Детали. Невысказанные. Не бойся, Илай, пытается сказать ее лицо, пока монстр вцепился в ее голову. Не бойся, Илай, потому что у меня все под контролем. Я переживала вещи и похуже, дружок, переживу и это. Так что не плачь, Илай. Посмотри на меня, разве я плачу?
От подножия лестницы Тедди тащит маму к входной рампе собачьей конуры Бо и Эрроу под домом. Он сильно сжимает маму за шею сзади и тыкает ее лицом в собачью миску Бо и Эрроу. Она давится, когда ее лицо погружается в коричневое месиво из старых ошметков мяса и желе.
– Ты гребаное животное! – кричу я, с разбегу вонзаясь правым плечом Тедди в ребра так сильно, как только могу, но я не в состоянии сдвинуть его толстую и огромную тушу.
– Я приготовил тебе ужин, Фрэнки! – возбужденно орет Тедди, выпучив глаза. – Собачья еда! Еда для суки! Еда для суки! Еда для суки!
Я толкаю и бью его в лицо снизу, но удары не имеют никакого действия. Он ничего не чувствует в этот момент, и его не отпихнуть. Но тут большой серебристый предмет мелькает у меня перед глазами, и я вижу, как этот серебристый предмет входит в соприкосновение с головой Тедди. Что-то теплое, по ощущению похожее на плоть и кровь, брызжет мне на спину. Но это не пахнет кровью. Это пахнет бараниной. Это котел, в котором мы долго томили бараньи ножки. Тедди падает на колени, оглушенный, и Август вновь с размаху бьет его котлом, на этот раз прямо в лицо, и этот удар вырубает Тедди, укладывая его плашмя на жалкий бетонный пол под этим жалким унаследованным домом.
– Выходите на улицу, – спокойно инструктирует нас мама. Она вытирает лицо своей рубашкой, и она внезапно выглядит как воин в этот момент – не жертва, а древний воин-победитель, выживший в схватке, вытирающий чужую кровь с носа, подбородка и ввалившихся щек. Она бежит обратно в дом вверх по лестнице и спустя пять минут выбегает к нам на улицу с нашими сумками и рюкзаком для себя.
Часом позже мы садимся на поезд от Вакола до Нунды. В десять часов вечера мы стучимся в дверь дома сестры Патриции на Бейдж-стрит. Она сразу же принимает нас и не спрашивает, почему мы здесь.
Мы спим на запасных матрасах на веранде сестры Патриции. Мы просыпаемся в шесть утра и присоединяемся к сестре Патриции и четырем женщинам из бывших заключенных за завтраком в столовой. Мы едим «Веджимайт»[54] на тостах и пьем яблочный сок с консервного завода «Золотой круг». Мы сидим в конце длинного коричневого стола, достаточно большого, чтобы за ним поместилось восемнадцать-двадцать человек. Мама молчит. Август ничего не говорит.
– Ну и? – тихонько говорю я.
Мама пьет черный кофе.
– Что «ну и», дружок? – спрашивает она.
– Ну и что теперь? – спрашиваю я. – Теперь, когда ты ушла от Тедди, что ты собираешься делать?
Мама вгрызается в свой тост, вытирает салфеткой крошки из уголков рта. Моя голова разрывается от планов. Будущее. Наше будущее. Наша семья.
– Думаю, сегодня ты переночуешь с нами, – говорю я. Я говорю так же быстро, как думаю. – Я считаю, тебе следует просто поехать с нами к отцу. Папа будет в шоке, когда тебя увидит, но я знаю, что он будет добр к тебе. У него доброе сердце, мам, он не сможет тебя прогнать. Ему это даже не придет в голову.
– Илай, я не думаю… – начинает мама.
– Куда бы ты хотела переехать? – спрашиваю я.
– Что?
– Если бы ты могла выбирать, где жить, а деньги не играли бы роли – где бы ты хотела жить? – спрашиваю я.
– На Плутоне, – отвечает мама.
– Так, ладно – давай где-нибудь в Юго-Восточном Квинсленде, – говорю я. – Просто назови место, мам, и мы с Гусом тебе это обеспечим.
– И как же вы, мальчики, предполагаете это сделать?
Август поднимает взгляд от своей тарелки с завтраком. Нет, Илай.
Я думаю секунду. Прикидываю в уме.
– Что, если я скажу тебе, что могу найти нам жилье в… ну, я не знаю… в Гэпе? – спрашиваю я.
– В Гэпе? – недоуменно повторяет мама. – Почему в Гэпе?
– Там хорошо. Много «аппендиксов». Помнишь, куда Лайл нас возил покупать «Атари»?
– Илай… – произносит мама.
– Тебе понравится в Гэпе, мам, – говорю я взволнованно. – Он красивый и зеленый, и прямо рядом большое водохранилище, окруженное кустами, и вода в нем настолько кристально чистая…
Мама шлепает ладонью по столу.
– Илай! – строго говорит она.
Она опускает голову. Она плачет.
– Илай, – вздыхает она. – Я никогда не говорила, что бросаю Тедди.
Мальчик затягивает петлю
Столица Румынии – Бухарест. Множество змей – клубок. Множество Илаев Беллов – ведро. Коробка. Клетка. Дыра. Тюрьма.
Вечер субботы, 19.15, и папаша дрыхнет возле унитаза. Он обессилел сразу после того, как его стошнило в фаянсовую чашу, и теперь безмятежно спит под держателем для туалетной бумаги; и когда он выдыхает, воздух из его ноздрей колышит три свисающих однослойных листочка, которые трепещут, словно выброшенный белый флаг капитуляции на ветру.
Я сдаюсь. Я хочу быть таким же, как он.
Но сэр Август Невозмутимый не разделяет моего сегодняшнего энтузиазма по поводу того, чтобы, воспользовавшись трудно заработанными наркоденьгами Лайла, – напиться и обожраться до полусмерти.
Мой изначальный план – потратить пятьсот баксов на гастрономическое безумие в забегаловках вдоль Барретт-стрит. Мы можем начать с «Биг Ростер» – целая курица, две большие картошки, две колы, две кукурузы, – а затем двигаться дальше по улице к «фиш энд чипс», китайской закусочной, лавке с «дим-симами» и кафе-мороженому. После этого мы можем завалиться в «Таверну Брекен-Ридж», найти у бара одного из папашиных приятелей-завсегдатаев, Гюнтера, и попросить его купить нам бутылку рома «Бандаберг» для ананасовых коктейлей.
Ты ведешь себя как придурок, – молча говорит Август. Так что пью я в этот вечер в одиночестве. Я еду на пирс Шорнклифф с бутылкой рома, и четыре сотни баксов наличными рассованы по карманам моих джинсов. Я болтаю ногами, сидя на пирсе под мерцающим светом фонаря. Рядом со мной валяется отрубленная голова кефали. Я потягиваю ром прямо из горла и думаю о Дрище; и осознаю, что от рома мне тепло и хорошо и что было бы неплохо провести следующий год моей жизни, тратя оставшиеся 49 500 долларов наркоденег Лайла на ром и чипсы с курицей. Я пью, пока не отрубаюсь на краю пирса.
Я просыпаюсь от солнца и вижу перед собой губы высохшей кефальей башки. Моя голова раскалывается. Я пью из зеленого общественного фонтанчика минуты две, затем раздеваюсь до трусов и купаюсь в кишащей планктоном воде возле пирса. Я приезжаю домой и нахожу Августа сидящим на диване в гостиной ровно там же, где я его вчера оставил. Он улыбается.
– Чего? – спрашиваю я.
Ничего.
Я сажусь перед телевизором. Сейчас перерыв в тестовом матче между Австралией и Пакистаном.
– Как там наши?
Август пишет в воздухе. Дин Джонс на 82[55].
Я устал. Мои кости ломит. Я откидываю голову на спинку дивана и закрываю глаза.
Но Август щелкает пальцами. Я снова открываю глаза и вижу, что он показывает на экран телевизора. По девятому каналу идет местный полуденный выпуск новостей.
«Рождество пришло раньше для одной очень особенной семьи из Брекен-Риджа, северного пригорода Брисбена», – говорит ведущая, женщина с пышными черными волосами, покрытыми лаком. Дальше идет кадр – Шелли Хаффман в кресле-коляске со своими родителями возле их дома на Тор-стрит.
– Это же Шелли! – говорю я.
Август смеется и хлопает в ладоши.
Голос диктора звучит на фоне кадров, на которых Шелли и ее родители плачут и обнимают друг друга.
«За последние три года родители четверых детей Тесс и Крейг Хаффман пытались собрать 70 тысяч долларов, необходимые, чтобы превратить их дом в дружелюбное пространство для их семнадцатилетней дочери Шелли, которая живет с мышечной дистрофией. По состоянию на вчерашний день они собрали 34 540 долларов через школьные и общественные кампании по сбору средств. Но сегодня утром Тесс Хаффман открыла входную дверь, и… вот что она там увидела!»
На экране мама Шелли вытирает слезы с глаз, разговаривая с репортером в своем переднем дворе. Она держит в руках коробку, завернутую в рождественскую бумагу.
«Я собиралась в пекарню за булочками, потому что должна была приехать бабушка Шелли, – говорит она. – Я открыла входную дверь и увидела на коврике эту коробку, завернутую в хорошую подарочную бумагу».
На бумаге пересекающиеся ряды конфет и елок.
«Я открываю ее, заглядываю внутрь, а там столько денег! – всхлипывает Тесс. – Это просто чудо какое-то!»
В следующем кадре – полицейский, стоящий в переднем дворе Шелли.
«Общая сумма составляет 49 500 долларов наличными, – говорит офицер со строгим лицом. – Мы все же проводим некоторые расследования касательно происхождения денег, но, по предварительным оценкам, похоже, что эти средства пожертвованы истинным добрым самаритянином с большим сердцем».
Я поворачиваюсь к Августу. Он сияет, шлепая себя по коленкам.
Полевой репортер, стоя за кадром, задает Шелли вопрос:
«Что бы вы хотели сказать тому доброму человеку, который оставил эти деньги на вашем пороге, Шелли?»
Шелли щурится, глядя против солнца.
«Я просто хочу сказать… просто хочу сказать… кто бы ты ни был… я люблю тебя!»