– Мой отец купил его в обществе Святого Винни.
Он кивает.
– Ты когда-нибудь слышал о «Резне на Нарела-стрит»? – спрашивает он.
Я отрицательно качаю головой. Он тяжело шагает, рассказывая свою историю.
– Кэннон Хилл, восточный Брисбен, 1957 год. Парень по имени Мариан Майка, польский иммигрант, тридцати пяти лет, убивает свою жену и свою пятилетнюю дочь ножом и молотком. Поджигает свой дом, а затем идет к дому напротив. Убивает в этом доме мать с двумя дочерьми. Затем он начинает складывать трупы в кучу, чтобы поджечь их все разом, и тут маленькая соседка – десятилетняя девочка по имени Линетт Каргер – стучит в дверь. Она зашла за своими подружками, чтобы идти вместе в школу, как она делала каждый день. И Майка убивает ее тоже, добавляет ее тело в кучу и поджигает. А затем он убивает себя, и прибывшие полицейские видят шоу ужасов.
– Господи! – ахаю я.
– Я пришел в тот дом тем утром, чтобы сделать репортаж, – говорит он. – Я видел все это жуткое месиво на расстоянии вытянутой руки.
– Вы сделали? Репортаж?
– Ага, – говорит он, тяжело ступая. – И все равно я не видел ничего более ужасного, чем тот галстук, который ты носишь.
– На нем все буквы алфавита, – сообщаю я. – Я надеялся, что это вас тронет из-за вашей любви к словам.
– Любви к словам? – фыркает он, застывая на месте. – С чего ты решил, что я люблю слова? Я ненавижу слова. Я презираю их. Слова – это все, что я когда-либо вижу. Слова преследуют меня во сне. Слова ползают у меня под кожей и проникают в мой разум, когда я принимаю ванну, и поражают мою нервную систему, когда я нахожусь на крестинах внучки; когда я должен думать о ее дорогом лице, но вместо этого думаю о гребаных словах для заголовка завтрашней первой полосы.
Он сжимает руку в кулак, едва ли это осознавая, и идет дальше к автостоянке. Я выкладываю карты на стол:
– Я надеялся, что вы рассмотрите мою кандидатуру на должность одного из ваших стажеров…
– Это невозможно, – бросает он, обрывая меня. – Мы уже набрали стажеров на обозримое будущее.
– Знаю, но думаю, я могу предложить вам кое-что, чего другие не могут.
– О, вот как? Что, например?
– Историю для первой полосы, – говорю я.
Он останавливается.
– Историю для первой полосы? – улыбается он. – Ладно, давай послушаем.
– Ну, это сложно… – начинаю я.
Он немедленно отворачивается и идет дальше.
– Очень плохо! – говорит он.
Я снова догоняю его.
– Ну, это немного трудно объяснить прямо здесь, пока вы идете к своей машине…
– Чушь собачья! – произносит он. – Кук открывает Австралию. Гитлер вторгается в Польшу. Освальд убил Кеннеди. Человек покоряет Луну. Это все тоже были сложные истории. Ты уже и так потратил слишком много твоих любимых слов, целуя меня в задницу, так что я позволю тебе сказать еще три. Расскажи мне свою историю в трех словах.
Думай, Илай. Три слова. Думай. Но мой разум пуст. Я вижу только его кислое лицо и ничего больше в своей голове. Моя история в трех словах. Всего три слова.
Ничего. Ничего. Ничего.
– Не могу, – говорю я.
– Это были два, – сообщает он.
– Но…
– А это третье, – говорит он. – Извини, парень. Ты можешь подать заявку на следующий год.
И он уходит прочь, вдаль по подъездной дорожке под навес, заполненный дорогими автомобилями.
Я буду вспоминать это томительное чувство через цвет сегодняшней луны. Оранжевый полумесяц, похожий на ломтик дыни. Я буду вспоминать эти неудачи, разочарования и безнадежные случаи через граффити на бетонной стене напротив железнодорожной станции Боуэн-Хиллз. Кто-то нарисовал из баллончика большой эрегированный член, но его головка – впечатляющее изображение вращающейся Земли под словами: «Не задалбывай мир!»
На длинной бордовой скамейке под фонарем платформы я развязываю свой удушающий галстук и изучаю буквы алфавита, пытаясь найти три слова, чтобы рассказать свою историю. Илай Упускает Возможность. Илай Облажался Полностью. Илай Задалбывает Мир. Я путаюсь в буквах этого ужасного галстука.
И тут с другого конца скамейки доносится голос:
– Илай Белл!
Я оглядываюсь на голос и вижу ее. Мы единственные два человека на платформе. Мы единственные два человека на Земле.
– Кэйтлин Спайс! – говорю я.
Она смеется.
– Это вы… – говорю я.
Кажется, она видит что-то слишком сильное и удивительное в моем глупом лице с разинутым ртом и отвисшей челюстью.
– Да, – подтверждает она. – Это я.
На ней удлиненное черное пальто, ее длинные каштановые волосы рассыпаны по плечам. Ботинки «Доктор Мартенс». В прохладном воздухе ее бледное лицо выглядит светящимся. Кэйтлин Спайс светится. Может быть, именно так она привлекает к себе все ценные источники информации. Возможно, именно так она заставляет их раскрыться и выплеснуть наружу ее крупицы. Кэйтлин гипнотизирует их своим сиянием. Своим огнем.
– Вы помните меня? – спрашиваю я.
Она кивает.
– Да, – улыбается она. – И я не знаю, почему. Обычно я всегда забываю лица.
Поезд с грохотом подъезжает к платформе номер четыре перед нами.
– Я вижу твое лицо каждый день, – говорю я под шум поезда.
Она не слышит этого из-за шума.
– Прости, что?
– Да не важно, – говорю я.
Кэйтлин встает, вцепившись в ремешок коричневой кожаной сумки, висящей на ее правом плече.
– Тебе на этот? – спрашивает она.
– А куда он идет?
– В Кабултур.
– Мне… эммм… да-а. Это мой поезд.
Кэйтлин улыбается, изучая мое лицо. Она хватается за серебристый поручень у средней двери вагона и шагает в поезд. Он пустой. Только мы двое в поезде. Только мы двое во Вселенной.
Она садится в четырехместный отсек – два пустых места напротив двух пустых мест.
– Можно мне сесть тут с вами? – спрашиваю я.
– О да, ты можешь сесть здесь, – смеясь, говорит она царственным голосом.
Поезд отъезжает от станции.
– Что ты делал в Боуэн-Хиллз? – интересуется Кэйтлин.
– Я встречался с вашим боссом, Брайаном Робертсоном, по поводу своей стажировки, – говорю я.
– Серьезно? – спрашивает она.
– Серьезно.
– У тебя была встреча с Брайаном?
– Ну, не совсем встреча, – отвечаю я. – Я прятался за кустами в течение шести часов и подошел к нему, когда он покидал здание в девять-шестнадцать вечера.
Кэйтлин запрокидывает голову от смеха.
– И чем все закончилось для тебя?
– Ничем хорошим.
Она сочувственно кивает.
– Помнится, когда я впервые встретилась с Брайаном, то подумала, что там, возможно, скрывается сердце плюшевого мишки под внешним видом монстра, – говорит Кэйтлин. – Увы, нет. Там просто еще один монстр внутри, откусывающий головы плюшевым мишкам. Но он действительно лучший редактор газеты в стране.
Я киваю и смотрю в окно, пока поезд проезжает мукомольный комбинат «Старый Альбион».
– Ты хочешь стать журналистом? – спрашивает она.
– Я хочу делать то же, что и вы, – писать о преступлениях и вызывать у преступников нервный тик.
– Дело хорошее, – говорит она. – Ты знал Дрища Холлидея, я помню.
Я киваю.
– Ты давал мне некое имя, – продолжает она. – Я разузнала про него. Протезист.
– Титус Броз.
– Титус Броз, да. Я помню, ты начал рассказывать мне историю о нем, а затем умчался. Куда ты так спешил в тот день?
– Я торопился поскорей увидеться с мамой.
– С ней все было в порядке?
– Не совсем, – отвечаю я. – Но после того, как я ее увидел, с ней все было в порядке. Это мило с вашей стороны.
– Что именно?
– Задать такой маленький вопрос о моей маме – это мило. Я полагаю, вы научились этому как журналист спустя какое-то время.
– Чему научилась?
– Задавать приятные маленькие вопросы между большими важными вопросами. Я думаю, это заставляет людей чувствовать себя лучше, когда они с вами разговаривают.
– Наверно, так и есть, – произносит она. – Знаешь, я в конце концов решила немного покопаться насчет этого твоего спеца по конечностям, Титуса Броза.
– Вы что-то нашли?
– Я звонила нескольким людям. Все как один утверждали, что он самый добрый парень на юго-западных окраинах. Чистый, как стеклышко, говорили они. Честный. Щедрый. Жертвует на благотворительность. Защитник инвалидов. Я звонила нескольким копам, которых знала тогда в Моруке. Они сказали, что он всегда был столпом общества.
– Конечно, они так сказали, – хмыкаю я. – Копы – самые главные адресаты благодеяний его щедрой души.
Я смотрю в окно на оранжевый полумесяц.
– Титус Броз – плохой человек, который делает очень плохие вещи, – говорю я. – Этот бизнес с искусственными конечностями – просто прикрытие для одного из крупнейших героиновых синдикатов в Юго-Восточном Квинсленде.
– У тебя есть какие-нибудь доказательства, Илай Белл?
– Моя история – вот мое доказательство.
И пропавший счастливый гребаный палец, если я когда-нибудь его найду, херотень такую.
– Ты уже рассказывал кому-нибудь свою историю?
– Нет, я собирался рассказать вашему боссу, но он настаивал, чтобы я поведал ему всю историю в трех словах.
Кэйтлин смеется.
– Это вполне в его духе, – говорит она. – Он поставил меня в тупик на собеседовании, когда принимал на работу. Он попросил меня в краткой форме выразить всю мою жизнь до этого момента и все, во что я верю, – в трех словах заголовка.
Кэйтлин – Красота. Кэйтлин – Правда. Кэйтлин – Здесь.
– И что вы ему сказали? – спрашиваю я.
– Это было тупо, просто первую глупость, которая пришла мне в голову.
– Так что же это было?
Она сжимается.
– Кэйтлин Копает Глубоко.
И на протяжении следующих восьми остановок по линии Кабултур она рассказывает мне, почему этот заголовок верный для ее жизненной истории. Кэйтлин рассказывает мне, как не предполагалось, что она выживет при рождении, поскольку родилась она размером немногим больше, чем банка «Пасито». Но вместо этого при родах умерла ее мама, и Кэйтлин всегда чувствовала, что мама тем самым совершила нечто святое – жизнь за жизнь, и осознание такой платы мучило ее с ранних лет. Она никогда не могла лениться. Она никогда не могла отключиться. Она никогда не могла сдаться, даже в подростковом возрасте, когда у нее был готический период и она ненавидела свою жизнь и хотела трахнуть весь мир вот так же, как на том веселом граффити, которое она видит каждый вечер, когда садится на поезд домой от станции Б