Алекс улыбнулся.
– Дай мне это обдумать, – сказал он.
Неделю спустя курьерский фургон австралийской почты доставил к нашему дому посылку, адресованную Августу. Коробка оказалась заполнена сложенными в случайном порядке двадцатками, десятками, пятерками и совсем мелкими купюрами по одному-два бакса на общую сумму 10000 долларов. В графе «Отправитель» было написано: «Р. Гуд, Монтегю-роуд, Уэст-Энд».
Видишь ли ты нас, Дрищ? Мама взлохмачивает Августу волосы.
– Я так горжусь тобой, Август! – говорит мама.
Август улыбается. Мама плачет.
– Что такое, мам? – спрашиваю я.
Она вытирает глаза.
– Мой мальчик – Чемпион Квинсленда, – всхлипывает она. – Они попросят моего мальчика подняться на сцену в этом зале, и они станут благодарить его за то, что он был… что он был… что он был собой.
Мама переводит дыхание. Она дает нам четкие инструкции.
– Мы все пойдем туда, понятно? – говорит она.
Я киваю. Отец мнется.
– Мы все прилично оденемся, – продолжает мама. – Я куплю хорошее платье. Я сделаю прическу. Мы все будем выглядеть отлично ради тебя, Гус.
Август кивает, сияя. Отец все мнется.
– Фрэн, я… эээ… мне, наверно, нет необходимости туда идти… – бормочет он.
– Что за чушь, Роберт, ты пойдешь.
Видишь ли ты мой стол, Дрищ? Видишь ли, как мои пальцы выстукивают слова на пишущей машинке, стоящей на моем столе, Дрищ? Я пишу статью о восьмом заезде на ипподроме Думбен. Ты смотришь на заместителя заместителя резервного полевого райтера. Главный резервный полевой райтер, Джим Чесуик, похвалил меня за статью, которую я написал на прошлой неделе о трех поколениях Маккарти; дедушке, отце и сыне, погонщиках рысаков – их называют «погонщик рысака», а не «жокей», говорит Джим, – участвовавших в том же заезде на Альбионских гонках. Дед выиграл с опережением на два корпуса.
Брайан Робертсон добрее, чем люди думают о нем. Он предоставил мне работу и даже позволил мне закончить школу, прежде чем я за нее примусь. Моя работа в газете – это, по сути, свободное пинание говна – должность, за которую я крепко держусь обеими руками и девятью пальцами. Если что-то значительное происходит в штате или федеральном парламенте, меня отправляют по торговым центрам задавать случайным людям вопросы, выданные мне нашим гризлиподобным начальником штаба, Ллойдом Стоксом.
«Думаете ли вы, что штат Квинсленд спускается в унитаз?»
«Как вы считаете, есть ли Бобу Хоуку дело до того, что Квинсленд спускается в унитаз?»
«Как, по вашему мнению, Квинсленду выбираться из унитаза?»
Я пишу о результатах местных спортивных соревнований, прошедших в выходные. Я пишу о графике приливов и отливов, и каждую пятницу утром я звоню старому рыбаку по имени Саймон Кинг для еженедельной колонки под названием «Саймон говорит», где мы сообщаем читателям о предсказанных Саймоном местах хорошего клева вдоль квинслендского побережья. Тебе бы понравился Саймон, Дрищ, он знает, что в рыбалке важен не улов, а сам процесс ловли. Вся суть в том, чтобы сидеть и мечтать.
Я пишу о домах на страницах про недвижимость. Я пишу обзоры на триста слов – редактор рубрики «Недвижимость», Риган Старк, зовет их «рекламками» – о дорогих домах, выставленных на продажу крупными риелторскими компаниями, которые платят больше всех за рекламу на наших страницах. Риган говорит, что я пишу с чрезмерным энтузиазмом. Она говорит, что в трехстах словах рекламного текста о недвижимости нет места для эпитетов и метафор, и она всегда показывает мне, как сократить мои фразы с чего-то вроде «Просторная открытая гостеприимная палуба обнимает дом с севера и востока, словно мать-кенгуру, баюкающая новорожденного детеныша» до чего-то вроде «Дом имеет L-образную веранду». Но Риган говорит, что я не должен терять энтузиазма, поскольку энтузиазм для журналиста – даже больше, чем ручка и бумага, – самый главный инструмент, если не считать джина «Гилбис». А я просто делаю как ты, Дрищ. Я просто стараюсь быть постоянно чем-то занятым. Я просто отбываю свой срок. Каждый день на один день ближе к Кэйтлин Спайс. Мы сидим в одной комнате на работе, Дрищ. Просто эта комната – главный зал новостей, около ста пятидесяти метров в длину, и она сидит в передней части зала за столом криминального отдела, напротив кабинета главного редактора, Брайана Робинсона; а я сижу в дальнем конце, между шумным фотокопировальным аппаратом и Амосом Вебстером, семидесятивосьмилетним стариком, который редактирует кроссворды и которого я толкаю в плечо по нескольку раз на дню, чтобы убедиться, что он не умер. Мне здесь нравится, Дрищ. Сам дух этого места нравится. Звук наших машинок, когда мы печатаем. Запах сигаретного дыма и то, как старики ругают прежних политиков, которых знали в 1960-е, и болтают о молодых женщинах, которых трахали в 1970-е.
Это ты устроил меня на эту работу, Дрищ. Это ты посоветовал мне написать Алексу. Это Алекс рассказал мне свою историю. Именно эта история стала моей статьей на первой странице «Курьер мейл». «БУНТАРЬ БЕЗ ПЕРЕДЫШКИ» – гласил заголовок над моим эксклюзивным интервью на 2500 слов о жизни и жизненных периодах недавно освобожденного лидера группировки «Повстанцы» Алекса Бермудеса. Под статьей не было моей подписи, но это ничего. Ее сильно переработал главный редактор, Брайан Робертсон, поскольку она была переполнена тем, что Брайан назвал «цветистой чушью».
– Как тебе удалось уговорить Алекса Бермудеса на интервью? – спросил Брайан, сидя за столом и читая мой перепечатанный черновик, отправленный ему мной вместе с сопроводительным письмом, в котором я снова напоминал о своем желании писать для «Курьер мейл» в составе уважаемой команды криминального отдела.
– Я писал ему письма в тюрьму, которые подбадривали его в тяжелые дни, – ответил я.
– Как долго ты писал ему письма?
– Примерно с десяти до тринадцати лет.
– Почему ты начал писать Алексу Бермудесу?
– Мой воспитатель сказал мне, что это может многое значить для кого-то вроде него, потому что у Алекса не было ни семьи, ни друзей, которые могли бы ему писать.
– У него не было ни семьи, ни друзей, которые писали бы ему, потому что он очень опасный, возможно, социопатического склада характера осужденный преступник, – сказал Брайан. – Я так понимаю, твой воспитатель не был похож на Мэри Поппинс?
– Нет, – ответил я. – Нисколько.
– Откуда мне знать, что это не чушь, выдуманная фантазером-мальчишкой, который хочет у меня работать?
Алекс знал, что он так и скажет. Я передал Брайану телефонный номер, по которому он мог бы позвонить Алексу.
Я наблюдал за ним через стол, пока он разговаривал с Алексом Бермудесом по телефону. Он просил Алекса подтвердить подробности и цитаты в статье.
– Понятно, – сказал Брайан. – Ясно… Да, я думаю, мы сможем это напечатать.
Он кивнул, глядя сквозь меня.
– Ну нет, мистер Бермудес, боюсь, что это не будет «слово в слово», потому что парнишка пишет так, как будто хочет быть Львом Толстым, и он растянул все это аж на девятнадцать абзацев, начав с мелких несущественных подробностей и добравшись до сути только ближе к концу. И кроме того, ни одна моя газета никогда не начнет статью на первой полосе с цитаты из гребаного стихотворения!
Алекс предложил начать статью с цитаты из поэмы «Рубайат» Омара Хайяма, которую я послал ему в тюрьму по почте:
Пей со старым Хайямом и Мудрость оставь,
Лишь одно несомненно – что годы летят;
Лишь одно знаешь точно, все прочее Ложь —
Ты однажды расцвел, и в свой срок отцветешь.
Алекс сказал, что выучил эту поэму наизусть. Он сказал, что эта поэма поддерживала его на протяжении всего срока. Он сказал, что она приносила ему мудрость и утешение. Он сказал, что она вытащила его из ямы, как она вытащила из ямы Дрища сорок лет назад. Эта цитата шла красной нитью через всю мою статью, поскольку она хорошо эмоционально подчеркивала сожаления Алекса о том, что он делал с другими, и выводимую мной связь его поступков с тем, что другие делали с ним, когда он был мальчиком.
– Вам не нравится? – спросил я Брайана.
– Нет! – категорически отрезал тот. – Это льстиво-слезливая гребаная история о том, как гребаный преступник рыдает, глядь, в платочек над своей жизнью профессионального отморозка высшего разряда.
Он снова пробежал глазами черновик моей статьи.
– Но здесь есть свои удачные моменты, – признал он. – Сколько ты хочешь?
– Что вы имеете в виду?
– Оплату, – пояснил он. – Сколько за слово?
– Я не прошу за это никаких денег, – произнес я.
Он положил черновик на свой стол. Вздохнул.
– Я хочу работать в вашей криминальной команде, – добавил я.
Брайан устало опустил голову и потер глаза.
– Ты не криминальный журналист, парень, – сказал он.
– Но я только что написал 2500 эксклюзивных слов об одном из самых известных квинслендских преступников!
– Ага, и пятьсот из них были о цвете глаз Алекса и о силе его взгляда, и о том, как он одет, и о сраной лодке, о которой он мечтал в каталажке.
– Это была метафора! Чтобы подчеркнуть, как он томился в тюрьме и тосковал о свободе.
– Ну, меня это заставило затосковать о корзине для бумаг, приятель. Я скажу тебе прямо, чтобы ты больше не тратил времени на это: правда в том, парень, что криминальными репортерами рождаются, а не становятся, и ты не родился криминальным репортером. Ты никогда не станешь криминальным репортером и, вероятно, вообще любым хорошим новостным репортером, если уж на то пошло, потому что слишком много мыслей плавают в твоей слишком маленькой голове. Хороший новостной репортер думает только об одном.
– О неприукрашенной правде? – спросил я.
– Ну… да, но он думает еще кое о чем даже в первую очередь перед этим.
– О справедливости и ответственности?
– Да, но…
– О том, как беспристрастно служить людям на поприще массовой информации?
– Нет, приятель, все, что у него на уме, – это долбаная сенсация.