Я иду по коридору в своих боксерских трусах и старой черной футболке «Адидас», которую надеваю в постель, – тонкой, удобной и испещренной мелкими дырочками, проеденными кем-то, кто, по моему мнению, могут быть мокрицами, выживающими на диете из футболок «Адидас» и книг Джозефа Конрада.
Я отдергиваю выцветшую кремовую занавеску на нашем широком переднем окне гостиной. Поднимаю раму вверх. Высовываюсь и глубоко вдыхаю ночной воздух. Смотрю на полную луну. Смотрю на пустую улицу. Я снова вижу Лайла в Дарре. Он стоит в ту ночь в своей охотничьей куртке и курит красный «Уинфилд». Я потерял его. Я позволил его забрать, потому что был напуган. Потому что я был трусом. Потому что я был зол на него. Да пошел он нахер. Это его вина, что он прыгнул в объятия к Титусу Брозу. Не моя. Выбрось его из головы вместе с Повелителем Конечностей. Отсеки их, как ибис свою ногу, потому что леска убивала его.
Это луна тянет мои ноги на улицу. Мои ноги движутся сами, а мой разум следует за ними. Затем мой разум следует за моими руками к зеленому садовому шлангу, свернутому вокруг крана, торчащего из фасада дома. Я разворачиваю шланг и перегибаю его в правой руке, чтобы вода не лилась через оранжевую насадку. Я тащу шланг к желобу возле почтового ящика. Я сижу и смотрю на луну. Полная луна, и я, и геометрия между нами. Я отпускаю излом, и вода устремляется на асфальт, быстро разливаясь по плоскому противню улицы. Вода бежит, и серебряная луна дрожит в образующейся луже.
– Не спится?
Я и забыл, насколько его голос похож на мой. Как будто он – это я, и это я стою позади себя. Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на Августа. Его лицо освещает луна, он потирает глаза.
– Ага, – отвечаю я.
Мы смотрим в Лунный пруд.
– Кажется, во мне есть папашин ген беспокойства, – говорю я.
– У тебя нет его гена беспокойства, – откликается он.
– Мне придется всю жизнь жить отшельником, – произношу я. – Я никогда не буду выходить на улицу. Я собираюсь снять дом в Жилищном товариществе, такой же, как этот, и заполнить две комнаты консервами и спагетти, и я буду есть спагетти и читать книги, пока не умру, поперхнувшись во сне комочком шерсти из своего пупка.
– То, что тебе предназначено, мимо тебя не пройдет, – говорит Август.
Я улыбаюсь ему.
– Знаешь, мне кажется, что у тебя в голосе есть баритон, которым ты никогда не пользуешься, – замечаю я.
Он смеется.
– Тебе надо как-нибудь попробовать петь, – продолжаю я.
– Думаю, пока хватит и разговора, – отзывается он.
– Мне нравится разговаривать с тобой, Гус.
– Мне тоже нравится разговаривать с тобой, Илай.
Август садится у желоба рядом со мной, рассматривая воду из шланга, бегущую в Лунный пруд.
– О чем ты беспокоишься? – спрашивает он.
– Обо всем, – отвечаю я. – Обо всем, что было, и обо всем, что должно быть.
– Не волнуйся, – говорит он. – Все становится…
Я перебиваю его:
– Да, все становится хорошо, Гус, я знаю. Спасибо за напоминание.
Наши отражения трансформируются и уродуются, словно чудовища, живущие в Лунном пруду.
– Почему у меня такое чувство, что завтра будет самый важный день в моей жизни? – размышляю я вслух.
– Твои чувства вполне обоснованы, – говорит Август. – Он и будет самым важным днем твоей жизни. Каждый день твоей жизни ведет к завтрашнему дню. Но, конечно, каждый день твоей жизни привел к дню сегодняшнему.
Я вглядываюсь дальше в Лунный пруд, склонившись над отражением своих волосатых и тощих ног.
– У меня такое ощущение, что я больше ничего не могу сказать, – говорю я. – Как будто ничто из того, что я делаю, не может изменить того, что есть и что будет. Я словно в той машине из сна, и мы мчимся сквозь деревья к плотине, и я ничего не могу сделать, чтобы изменить нашу судьбу. Я не могу выскочить из машины, я не могу остановить машину, Я просто взлетаю, а затем падаю в воду. А дальше вся эта вода хлещет внутрь.
Август кивает на Лунный пруд.
– Ты это видишь там? – спрашивает он.
Я мотаю головой.
– Я ничего там не вижу.
Август тоже всматривается дальше, в расширяющуюся поверхность Лунного пруда.
– А ты что видишь? – спрашиваю я.
Он стоит в своей пижаме. Летней хлопковой пижаме из «Вулворта». Белой в красную полоску, как рубашка участника квартета брадобреев.
– Я могу посмотреть в завтра, – говорит он.
– И что ты видишь в завтра? – спрашиваю я.
– Все, – отвечает он.
– А ты не мог бы быть немного конкретнее? – интересуюсь я.
Август смотрит на меня с недоумением.
– Я имею в виду, что это ужасно удобно для тебя – поддерживать ощущение идиотской тайны со всеми этими твоими общими замечаниями, относящимися якобы к твоим бредовым разговорам с твоими множественными «я» в множественных измерениях, – продолжаю я. – А почему они никогда не говорят тебе хоть что-то полезное, эти твои «я» из красных телефонов? Ну, например, кто выиграет Кубок Мельбурна в следующем году? Или выигрышные номера лотереи на следующей неделе? Или, ну не знаю… Узнает ли меня завтра Титус Броз, блин?
– Ты говорил с полицией?
– Я им звонил, – говорю я. – Я просил дежурного констебля соединить меня с ведущим следователем. Он не хотел этого делать, пока я не скажу сперва свое имя.
– Ты ведь не назвал им своего имени, правда?
– Нет, – отвечаю я. – Я сказал констеблю, что им нужно провести расследование на предмет того, имеет ли какое-то отношение человек по имени Иван Кроль к исчезновению семьи Пеннов. Я просил констебля записать это имя. Я спросил: «Вы записали?», и он ответил, что нет, потому что сначала хочет знать, кто я такой и почему не желаю называть свое имя; и я сказал, что не хочу называть свое имя, потому что Иван Кроль опасен, так же как и его босс. И констебль спросил меня, кто его босс, и я сказал, что его босс – Титус Броз, и констебль спросил: «Что, тот парень-меценат?», и я сказал: «Да, черт побери, тот гребаный парень-меценат». И он сказал, что я сумасшедший, а я сказал – это не я долбаный сумасшедший, это долбаный штат Квинсленд сумасшедший и это вы долбаные сумасшедшие, если не хотите выслушать меня, когда я говорю вам, что шерсть ламы, которую нашли эксперты-криминалисты в доме Пеннов, принадлежит Ивану Кролю, который держит ферму лам на окраине Дэйборо вот уже два десятилетия.
– А потом констебль захотел узнать, откуда тебе известно об этой шерсти ламы?
Я киваю:
– И я повесил трубку.
– Вряд ли их это особо заботит, – говорит Август.
– А?
– С чего им волноваться, если квинслендские преступники постепенно уничтожают сами себя?
– Я думаю, они должны волноваться, когда один из пропавших людей – восьмилетний мальчик.
Август пожимает плечами и вглядывается в Лунный пруд.
– Бевен Пенн, – говорю я. – На всех фотографиях его лицо было размыто, но я готов поклясться, Гус: он – это мы. Он – это ты и я.
– В каком смысле – «он – это ты и я»?
– Я имею в виду – это могли бы быть мы. Я хочу сказать, что его мама и папа выглядят, как наша мама и Лайл, когда мне было восемь. И я думал о том, как Дрищ говорил о циклах, что времена и ситуации всегда повторяются, снова и снова.
– Они вернутся, – говорит Август.
– Ну да, – произношу я. – Возможно, и так.
– Так же, как возвращаемся мы.
– Я не это имел в виду. – Я поднимаюсь. – Прекрати это, Гус.
– Что прекратить?
– Прекрати нести чушь насчет возвращения. Мне надоело это слушать.
– Но ты же вернулся, Илай, – говорит он. – Ты всегда возвращаешься.
– Я не возвращался, Гус, – возражаю я. – И никогда не вернусь. Я просто всегда, блин, здесь – в этом измерении. И эти голоса, которые ты слышал на другом конце телефонной линии, были голосами в твоей голове.
Август качает головой:
– Но ты тоже слышал их. Ты их слышал.
– Ага, я тоже слышал голоса в своей голове, – говорю я. – Это потому, что у обоих братьев Беллов отъехала кукушка. Да, Гус, я их слышал!
Он смотрит в Лунный пруд.
– Ты ее видишь? – спрашивает он.
– Кого?
Он кивает на воду.
– Кэйтлин Спайс.
– При чем здесь Кэйтлин? – спрашиваю я, всматриваясь в Лунный пруд, следя за его взглядом и ничего не находя.
– Ты должен рассказать Кэйтлин Спайс.
– Что рассказать?
Август смотрит в пруд. Он стучит по луже воды своей босой правой ногой, и Лунный пруд покрывается волнами, распадаясь на десять отдельных историй.
– Расскажи ей все, – говорит он.
Из переднего окна дома доносится голос мамы. Она пытается кричать и шептать одновременно.
– Какого черта вы там оба делаете с этим шлангом? – кричит она. – Быстро по кроватям! – Теперь ее голос строгий и предупреждающий. – Если вы не выспитесь к завтрашнему дню…
Мамины строгие предупреждения – всегда с открытым концом, всегда оставляют пугающе бесконечный простор для воображения: какие ужасные последствия нас ждут, если мы не выспимся.
Если ты не выспишься к завтрашнему дню… то я так надеру тебе уши, что ты сможешь освещать ими дорогу не хуже Рудольфа[64].
Если ты не выспишься к завтрашнему дню… звезды исчезнут с ночного неба над Брекен-Риджем. Если ты не выспишься к завтрашнему дню… Луна расколется, как леденец на твоих зубах, и цвета внутри нее ослепят человечество. Спи, Илай. Завтра наступит. Все идет своим чередом. Вся твоя жизнь ведет к завтрашнему дню.
Отец читает «Курьер мейл» за кухонным столом во время завтрака. Он курит самокрутку и просматривает рубрику «События в мире». Я могу видеть первую полосу поверх своей миски с хлопьями. Там увеличенная тюремная фотография Гленна Пенна. У него угрожающее и жесткое лицо. Коротко стриженные светлые волосы, кривые уродливые зубы, похожие на ряд старых гаражных ворот, открывающихся только наполовину. Шрамы от прыщей. Бледно-голубые глаза. Он глуповато ухмыляется фотографу, как будто это тюремное фото – необходимый ритуал, приближающий его к исполнению списка заветных желаний вроде проникновения окольным путем в красивую девушку или в Турцию с десятком презервативов, наполненных героином, в желудке и в заднице. Сопроводительная статья к фотографии написана в соавторстве Дэйвом Калленом и Кэйтлин Спайс и рассказывает о трудном детстве Пенна. Обычная история: папа хлещет маму шнуром от электрической сковородки; мама подкладывает крысиный яд в папин поджаренный бутерброд с ветчиной, сыром и помидорами; восьмилетний Гленн Пенн поджигает свое местное почтовое отделение. Подпись Дэйва Каллена стоит первой, но я знаю, что эту статью написала Кэйтлин. Я знаю это потому, что в тексте есть сострадание и отсутствуют характерные для Дэйва бьющие по мозгам фразы вроде: «шокирующее откровение», «убийственное намерение» и «пронзительное повествование». Кэйтлин взяла интервью у нескольких учителей и родителей в начальной школе Бевана Пенна. Все они говорят, что он хороший парнишка. Добрый мальчик. Тихий. И мухи не обидит. Много читает. Не вылезает из библиотеки. Кэйтлин рассказывает полную историю о мальчике в футболке с Черепашками-ниндзя и с заштрихованным лицом.