Я старого друга повстречал. Мы с ним на Брудершафтском всенаучном конгрессе поспорили, кто раньше жизненного микроба выведет. На торт кремовый.
Рассказал он мне свою историю, но я её целиком повторять не буду – очень уж на мою похожа. Сделал он своим правителям бессмертного микроба. Они тогда профессору орден вручили, а потом посадили в тюремную камеру. И со всем миром войну затеяли. Им-то чего бояться? Они ведь бессмертные.
Закончил профессор рассказ, грустно так улыбнулся и говорит: «А нас с тобой, академик, теперь на одном суку повесят. И поделом». Да ночь впереди длинная, принялись мы с ним про научное разговаривать. Каждый стал своим микробом похваляться.
Профессор кусочек известки нашёл и на стенке циферками и буковками про своего микроба написал. Гляжу я на его цифры, буковки и говорю ему по-научному: «Аш-два-эс-дэ-эн-ка-пи-эр-квадрат-дарвин-пре́зент. Не бессмертный твой микроб. Всех микробов победит, а гриппозный микроб с ним сладит».
Почесал тот в затылке. «Эге, – произнес, – забирай свой торт кремовый». Тут я стал своим микробом хвалиться. А профессор отвечает: «Це-о-два-эм-це-квадрат-эр-эн-ка-мендель-морган. И твой микроб не бессмертный. Будут твои правители жить вечно, пока ангиной не захворают».
Вижу, прав он. «Да-а, – говорю, – и мне сегодня не суждено тортом полакомиться». Тем и закончился наш с профессором учёный разговор. Всё-таки от него радость, что, оказывается, наши с ним правители не будут жить вечно.
Тут засов дверной звякнул, и увели профессора. Оглянулся я вокруг – уже нет ни души: всех до единого увели, пока мы с профессором спорили. Стою один посреди тюремной камеры, своей участи жду. Опять засов звякает. «Вот и конец», – подумал.
Вдруг заходит огромный такой негр. В зелёной пилотке, в башмаках высоких на шнуровке. Своими белыми зубами скалится и по плечу меня хлопает так, что я на пол сразу повалился. И говорит по-иностранному: «Окей олрайт карасчо враг капут».
Потом он от радости меня к груди своей прижимает как ребёнка. Из тюремной камеры наружу выносит, а туда уже ладные какие-то ребята прикладами рогатых загоняют. Сами тоже в пилотках зелёных, в башмаках на шнуровке.
Ведёт меня негр в прежнюю комнату. Там за столом уже другой человек сидит, но тоже военный. Бумажки разбирает. Мне он не как негр обрадовался, а поменьше, но руку жмёт, смотрит вежливо. И произносит: «Героические, – говорит, – союзные наши с вашими войска, – говорит, – добили подлого противника в его собственном логове. Миру – мир!» Снова руку жмёт и отпускает на все четыре стороны.
Вышел я на волю. Хотел было профессора поискать, о микробе договорить. Может, не успели его убить рогатые. Но вдруг неизвестные люди мне мешок на голову накидывают, верёвками всего скручивают. На самолёт грузят и везут неведомо куда. Привозят… ну, к этому…
– Злыдню уродскому, – подсказала Розка.
– Ужасный злыдень, – кивнул папа, – и урод такой. Говорит: «Давно я, умник, за тобой охочусь. Нужен ты мне». Гляжу я на него с удивлением: зачем, не понимаю. Тогда он газету достаёт как из воздуха, развёртывает и в моё фото всеми своими шестью пальцами тычет. «Если ты, – сипит, – живого микроба придумал, то мёртвого уж подавно выведешь. Я им все реки и моря отравлю. – И потом ещё говорит: – А тебя пока посажу в стеклянную клетку, чтобы я смотрел, как ты моего микроба делаешь».
Пытался я отговориться и так и сяк, но он даже слушать не стал. Схватили меня его невидимки и посадили в прозрачную комнату. Сижу, микроба изобретаю. Но не смертельного, а слабительного. От него вреда никакого, только живот немного поболит. Почти уж изобрёл, а тут вы подоспели.
Так закончил папа свою историю.
Глава 26Остров
А самолёт летит тем временем над океаном бескрайним. Папа на кнопки жмёт, штурвал крутит. Ты спросишь, мой юный друг: где он летать научился? Да я и сам удивлён… А-а, вспомнил! Он ещё в прежнюю войну был боевым лётчиком. И награды имел.
Мальчик уже прикорнул под рассказ отцовский, от сражений своих умаявшись. Сон ему приснился удивительный: будто сам он стал тихим прудиком, воды его мирно плещутся, деревья склонённые его своими листьями ласкают. Облака по нему плывут, покой его не смущают. Небо в нём синее отражается. Подходит к прудику дева, красивая и грустная. На голове её венчик, из роз сплетённый. Склонилась дева к воде. Образ её светлый в прудике отразился. Тогда заплакал Мальчик во сне от любви и жалости.
Тут начал самолётик трястись, дёргаться, в воздушные ямки нырять. Проснулся Мальчик. Отец говорит:
– Горючее у нас кончается. Поглядим, нет ли острова вблизи.
На приборной доске был экранчик с кнопками. Пощёлкал ими папа, и на экране буквы вспыхнули.
– Есть, – говорит, – остров неподалёку. – И опять кнопками щёлкает. – Островок, – говорит, – маленький. Замок там один стоит. И церковка одна. И человек один живёт, из той церкви священник. Остальные все на заработки уехали и пока не вернулись.
– А голодать нам не придётся? – Розка спрашивает.
Папа опять кнопками пощёлкал. Отвечает:
– Живности там немало: коровы дикие, овцы дикие, козы дикие. Все без человека одичали. И земля, – говорит, – плодородная. Даже голую палку в землю воткнёшь – тотчас она листьями покроется.
Тут островок показался – как со дна морского на свет Божий вынырнул. Покачал самолёт крыльями и на землю сел. Глядят друзья наши: замок на пригорке стоит, стены мхом обросшие, вьюнками все обвитые. На башнях флажки железные под ветром туда-сюда вертятся, поскрипывают. И оказались друзья наши среди сада дивного, цветами благоухающего. Рядом церковка белая.
Воткнул Мальчик в землю свой меч деревянный, и сразу он листвой покрылся. Потом берёт Мальчик Розку за руку, и они втроём по ступеням в церковь поднимаются. А ступеньки древние, в трещинах. Из них трава зелёная пробилась.
Заходят они в церковь. Навстречу им – старец в ризах праздничных. Голова длинная, посередь лба одна прядка свешивается. Протягивает он вперёд руки свои и возглашает громким голосом:
– Венчается раб Божий Николай рабе Божьей Марии.
Вот какое у Мальчика-то было имя. Вот как Розку назвали при рождении. И стали они все трое жить на том острове. Долго они жили, да и сейчас живут.
Вот и всё, юный мой друг. Прощай!
Меч и его МальчикПослесловие для родителей
Извечные символы и открывающиеся нам разве что во сне древние архетипы – это незримый костяк видимого, посюстороннего мира. Без них он обратился бы в серо-буро-малиновую мешанину чисто физиологических ощущений: сытно – голодно, тепло – холодно, медленно – быстро. А система символов придаёт миру упорядоченность, живую слаженность и многомерность, подлинную реальность. С её помощью мы по мере сил проникаем в суть вещей, видим не только их тленную шелуху, но и светоносную или, наоборот, сумеречную сердцевину.
То же самое и в литературе, пресловутом «зеркале действительности». Я убеждён, что просто невозможно создать художественный текст, в котором, даже и вопреки авторской воле, не сквозили бы символические духовные первоосновы бытия, в котором нельзя было бы различить хоть несколько самоцветных осколков довременной мудрости.
Какая, казалось бы, связь между полузабытым теперь романом Николая Островского «Как закалялась сталь» с эзотерическими учениями даосских мудрецов? Автор и слыхом не слыхивал об этой разновидности «религиозного опиума», а и услышал бы – поспешил бы отмежеваться. И однако даже сам заголовок, в котором процесс становления человеческой личности уподобляется производству особо прочного оружия, в какой-то мере созвучен даосским поверьям, согласно которым тело мудреца, достигшего высших степеней святости, не истлевает в могиле, а чудесным образом «переплавляется» и «закаляется», превращаясь во вполне материальный, но наделённый магическими свойствами меч: гробница оказывается горнилом, подобием алхимической печи, в которой трансмутируется не тот или иной минерал, а само человеческое естество.
А взять всем сызмальства известную повесть Николая Носова о Незнайке в Солнечном городе: на первый взгляд, это всего лишь проекция инфантильной психики советских людей, их детсадовского восторга перед механическими игрушками, их тяги к слиянию, самоотождествлению с техникой, недаром клички-то у них соответствующие – Винтик, Шпунтик, Шурупчик. Однако при внимательном прочтении оказывается, что на страницах «Незнайки» бессознательно отражены архетипические представления о райских садах, населённых благими душами, вновь обретшими младенческую невинность, что описываемый Носовым Солнечный город есть не что иное, как пародия на «Город солнца» Кампанеллы и на всю тысячелетнюю традицию «Града бессмертия», стоящую за трактатом знаменитого итальянского еретика и оккультиста.
Вполне естественно, что до самых последних пор эзотерические темы и символы, без которых немыслимо ни одно подлинно художественное произведение, будь то «Золотой осёл» Апулея или «Кентавр» Апдайка, могли проявляться в нашей литературе лишь в виде случайных, неосмысленных, карикатурных фрагментов – то есть в том самом виде, в каком они томились в ментальном подполье авторов. Сказочные повести вроде «Чёрной курицы» Антония Погорельского или «Хроник Нарнии» Клайва Льюиса были бы совершенно невозможны в стране, где даже обычные волшебные сказки переиначивались и коверкались в угоду «моральному кодексу строителя коммунизма».
И вот перед нами «сказочная быль» Александра Давыдова. Одна из первых в теперешней литературе попыток приоткрыть перед юным читателем символическую, то есть подлинно реальную картину мира. Героя повествования зовут просто Мальчик – им мог бы быть любой из наших сыновей или внуков, хотя лично мне кажется, что автор наделил его как своими собственными чертами, так и чёрточками своего сына Серёжи. Повесть называется «Мальчик и его деревянный меч». В чём же суть этого названия, да и всей «были»?