Мальчик, идущий за дикой уткой — страница 35 из 74

Капитан пограничных служб Валерий Мокерия, два дня водивший свой катер в водах, где мы вели съемки, сдружился с Тонино Гуэррой и стал на два дня бароном Мюнхаузеном. Он сыпал историями, они отскакивали от его губ, глаз, волос, ушей как электрические искры (вспомним оперу “Граница”). Мы хохотали. Капитан Мокерия накрыл стол в батумском ресторане “Колхида”. Там-то среди рассказов, рассчитанных на застольный хохот, прозвучала эта грустная, трагикомическая история.

Начал ее Валерий Мокерия как арифметическую задачу. Умер старик Симон. Было ему восемьдесят лет. Умер он в деревне Сио. От Батуми километров десять. Сестре Симона Маро – семьдесят семь лет. Дом Маро – в ста шагах от дома Симона. Но чтобы дойти до гроба брата и попрощаться с ним, Маро пришлось сесть на автобус, поехать в Стамбул, из Стамбула полететь на самолете в Рим, из Рима, тоже на самолете, полететь в Москву, оттуда в Тбилиси, далее поездом в Батуми и уже из Батума на автобусе Маро доехала до деревни Сио. Так она оказалась у гроба родного брата Симона.

Валерий Мокерия насладился нашим непониманием рассказа и продолжил:

– Думаю, вы не догадались о причине, заставившей Маро совершить полукругосветное путешествие, поэтому подсказываю: между домами брата и сестры протекает ручей.

Никто из нас не понял подсказку. Капитан Мокерия улыбнулся:

– По одну сторону ручья – Турция, по другую – СССР. Все, что я сейчас расскажу, произошло на моих глазах. Я служил на границе, был младшим лейтенантом погранвойск.

Ручей, который кто-то назвал Уши Осла, – это государственная граница, охраняемая строжайшим образом: пушки, автоматы, гранаты, собаки, начальник заставы, капитан по фамилии Пушкин, Александр Сергеевич. Тут вы должны мне поверить, именно так звали крупнотелого рыжеволосого капитана погранвойск.

Ручей Уши Осла делил деревню на две равные части: советскую Сио и турецкую Сио.

Советские родственники смотрели на турецких, а те на советских кто в бинокль, кто в подзорную трубу, кто просто так, смотрели и молчали.

В 1937 году вышел строгий указ: не разговаривать с иностранцами! В случаях свадьбы, рождения ребенка или чьей-то смерти, когда надо сообщить другой стороне, деревня Сио начинала петь. Это был выход из ситуации: в указе Министерства госбезопасности петь не запрещалось. Жители Сио (с одной и другой стороны) выносили на балконы, во дворы столы, разливали в стаканы вино и пели такие тексты: “У Амалии родился мальчик. Четыре кило двести грамм…”

С турецкой стороны слышны ответные голоса: “Как назвали мальчика?”

Советский хор распевал: “Виссарион”.

Турецкие голоса довольны: “Хорошее имя. Так звали отца великого Сталина”.

Советский хор ликует: “Наш мальчик – Виссарион Иосифович, ведь мужа Амалии звать Иосиф”. Турецкий хор: “Сталин наоборот?”

Турки предупреждают: “Скажите Иосифу, мужу Амалии, пусть поменьше пьет. Мы видели, как он пьяный упал в Уши Осла и чуть не уплыл в нашу сторону. А ребята Пушкина Александра Сергеевича стреляют метко…”

Не считая этого инцидента, когда муж Амалии Иосиф спьяну чуть не заплыл в Турцию, случаев нарушения государственной границы не было, почти что не было. Разве что осел или корова забредет в Турцию, не зная, что это заграница. Так и турецкие бараны, или ослы, или коровы имели глупость не знать границ и забредали в недозволенные места. Как разрешались такие недоразумения? К Пушкину приходил пострадавший, чей осел, свинья, баран или корова сбежали за границу. Пушкин, получив бутыль чачи, писал бумагу, которая именовалась именно так: “Нота советского правительства турецкому правительству и описание нарушения границы животным (порода, возраст, цвет, другие приметы)”. Пушкин надевал парадную форму, шел с трубачом погранзаставы к условному месту, и трубач трубил. Вызванный трубой турецкий капитан с суровым выражением лица выслушивал содержание ноты правительства СССР, трубач входил в воды ручья и передавал листок турецкому правительству. Турки или находили осла-корову-свинью-барана, или нет. То же случалось в случае побега турецких животных. Так жила граница. Случаи нарушения ее гражданами СССР или турецкими (американскими, английскими, немецкими) диверсантами были чрезвычайно редки.

Однажды приехал из Москвы лектор общества “Знание” с еврейской фамилией Феркельман, который вот уже несколько лет читал в погранотрядах цикл лекций на тему “Как разгадать хитроумные методы нарушителей границ? Как схватить за руку врага? Теория и практика”. Феркельман привозил с собой наглядные пособия, те самые хитроумные приспособления, которыми обычно пользовались нарушители. Еще Феркельман привозил финскую водку – подарок Пушкину от пограничников финской границы – и письмо-рекомендацию от Министерства обороны СССР. Как-то во время практических занятий он надел на свои туфли копыта кабана и в присутствии воинов-пограничников пошел по специально вспаханной полосе, демонстрируя следы фальшивого кабана. Потом вошел в воды Ушей Осла, громко крича, как не потерять след нарушителя в воде. Феркельман шел по ручью и сыпал в воду нечто, что тут же пенилось и лопалось радужными пузырями, пограничники завороженно смотрели на лектора…

Финская водка погрузила в тот день Пушкина в глубокий сон. Проснувшись, он узнал страшную новость – лектор Феркельман сбежал на кабаньих ногах в Турцию. Разразился ужасный скандал. Пушкина чуть не отдали под военный трибунал. Его спасло письмо Министерства обороны, оставшееся после побега Феркельмана, в котором говорилось, что Феркельман – человек кристально честный, истинный коммунист и т. д.

Но хватит о Пушкине, о кабаньих ногах еврея-коммуниста. Валерий Мокерия угощал нас по-батумски, ресторан “Интурист” был одним из лучших ресторанов Батуми. Гульнара Жоржоладзе пела репертуар Эдит Пиаф, и так страстно, с французским прононсом, что рассказывать о чем-то постороннем не находилось времени. На аккордеоне играла ее сестра Майя. Наконец Гульнара отошла от микрофона. Мокерия продолжил:

– Вспомним, что умер советский старик Симон.

Его сестра Маро, турецкая подданная, вбила себе в голову, что обязана поцеловать покойного брата в лоб и так отпустить на вечный покой. Маро взяла кухонный нож, наточила его и отсекла головы двум курицам, сварила их в густом чесночном бульоне, слила бульон в кастрюлю, остудила желтые куриные тушки, завернула в турецкие газеты, прихватила бутыль чачи и пошла к пограничному ручью. Попросила турецкого пограничника позвать капитана Пушкина.

– Александр Сергеевич, вас турецкая старуха добивается, – доложил Пушкину переводчик с турецкого в советской погранзаставе.

– У которой баран перешел границу?

– Нет, другая. Сестра умершего Соломона…

– Не Соломона, а Симона…

– Какая разница?

– Что значит какая разница, Творогов? Б… – выругался капитан. – Как привить вам интернациональное мышление? Что ей надо?

– Рвется на похороны брата…

– Как на похороны?

– Так. Говорит, должна поцеловать брата… Мертвого.

– Мертвого?

– У них обычай такой. Настырная старуха, жуть. Лезет в воду и…

Пушкин рассмеялся.

Он завивал горячей завивкой свои кудри. Слабость командира была известна всему погранотряду, и рыжий капитан, уже не стесняясь, курчавил себя четыре раза в год, чтобы быть похожим всем, чем возможно, на своего великого тезку.

Закончив завивку, Пушкин пошел к Ушам Осла. Они с Маро стояли друг перед другом на расстоянии двенадцати шагов. Он в СССР. Она в Турции. Старуха просила разрешения сделать эти двенадцать шагов во воде.

– Нет! – был ответ Александра Сергеевича.

Объяснение с Маро затянулось. Старуха оказалась упрямой. Пушкин не смог ей объяснить, что человек (не корова, не осел, не свинья) на глазах всего мира, на глазах товарища Брежнева Леонида Ильича, который провозгласил: “Священная граница Союза Советских Социалистических Республик на замке”, – человек этот в лице Маро не может входить в воды Ушей Осла без визы, не может вступать на территорию страны, которая первая в мире скинула оковы… (и т. д.).

Капитан прогнал старуху. Ни аппетитно пахнущие куры, ни чача не сделали своего дела. Старуха пригрозила:

– Пушкин, я всё равно дойду до Симона!

Громовым голосом она крикнула своим советским родственникам:

– Не хороните Симона до пятницы!

Чертыхаясь по-турецки, отойдя от границы СССР, она села в автобус, направляющийся в Стамбул. Было три часа ночи, когда она нажала кнопку дверного звонка стамбульской квартиры, где жил ее младший сын Орхан. Узнав о смерти дяди Симона, он не очень переживал по этому поводу и не очень скрывал этого; не понял он и настойчивого желания матери оказаться в СССР.

Что говорила мама сыну ночью, я не знаю. Но утром, в час открытия офиса, где ставят печати в паспорта едущим из Турции в другие страны, в паспорт Маро поставили нужные печати. У сына всюду были друзья.

– Мама, как ты поедешь одна? Я не могу бросить свои дела…

– Я и не прошу…

– Так уж обязательно тебе быть у гроба?

– Обязательно…

– Могла бы стоять у Ушей Осла с нашей стороны, Симона пронесли бы мимо тебя, кладбище ведь за церковью, как я помню, а церковь возле Ушей Осла…

– Молчи, Орхан, ты ничего не понимаешь. Мне не надо, чтобы проносили мимо… Как мне тебе объяснить? Ты, как и твой старший брат, живете другой верой.

– Я не понимаю! Тысячи километров, чтобы мертвого поцеловать… Глупость это…

– Орхан, посади меня в самолет. Остальное не твое дело.

…В самолете Стамбул – Москва через полчаса после взлета мужчина, сидевший рядом с Маро, внезапно вскочил и объявил, что взорвет самолет, если вместо Москвы они не полетят в Рим. Там к моменту их приземления семь турецких террористов должны быть выпущены из тюрьмы, вывезены в аэропорт и посажены в этот самолет, а дальше он скажет, куда лететь.

Самолет сел в аэропорту Рима. Начались переговоры. Мужчина размахивал портфелем, в котором, по его словам, лежала бомба, портфель маячил перед глазами старой женщины… Римские власти не желали выполнять требования мужчины, не везли турецких террористов.