Я спросил Цветаеву, что она записала, та молча протянула блокнот, я прочел: «Мордовия».
Потом, когда ее положили в гроб в платье, в котором она шла со мной по лесу, я заметил, что из кармана торчит блокнот, тот самый… Я украл его. Открыл: там много на французском, но на последней странице – та самая «Мордовия» и еще: «У меня нет больше сил жить…»
Послушай, Федор-тигр, все годы я слышу твое холодное дыхание, вижу твои ужасные когти. Я спрятался в этом доме, изображаю сумасшедшего, все думают, что я безумец. Но я жду только тебя. Я хочу рассказать всё как было…”
Федор углубился в чтение письма. Он еще не знал, что письмо с обращением “Федору-тигру” не единственное, что в следующий четверг ему вновь бросят толстый конверт, и так будет длиться до конца его четверговой службы в сумасшедшем доме. Под конец Федор даже перестанет распаковывать конверты. А когда через год упразднят этот несостоявшийся эксперимент “Юрисконсульт в психбольнице”, развернутся совершенно фантастические события, связанные с именем великой русской поэтессы Марины Цветаевой.
Но не будем опережать события, вернемся в день первый.
“Мне было велено следить за Цветаевой, – пишет работник НКВД, ныне бритоголовый сумасшедший. – Она только что приехала из Европы. Дочь ее Аля и муж Сергей Эфрон вернулись раньше. Их арестовали, шло следствие. Несколько дел, в которых был замешан ее муж, оставались пу́таны и неясны…
Первые слова Цветаевой, обращенные ко мне, были: «Буфета нет на пароходе!» Мы плыли по Волге.
Тигр! Я кормил ее! Я всю дорогу кормил ее сына Мура, этого неприятного красивенького юношу…
Мы плыли ночью, боялись бомбежки. Ехали по Москве-реке, по каналу Москва – Волга, по Каме двадцать дней.
Писатели и их семьи бежали от войны в глубь России. На пароходе Цветаеву все избегали, она была «неблагонадежна», «иностранка», приехавшая из-за границы. В Елабуге, в этой медвежьей дыре, Цветаева осталась одна с сыном без средств…
Я тоже поселился в Елабуге. Понятно почему. Елабуга – это место, где кончается география. Это – конец, пустота”.
Вишняк подробно описывает, как он жил в одном доме с Цветаевой, как следил за каждым ее шагом, посылал рапорты в НКВД. Последние месяцы жизни Цветаевой он был единственным, кому поэтесса читала свои стихи. Ему и больной дочери хозяйки дома.
Жаркий август, девочка просит Цветаеву, чтобы праздник Новый год и Дед Мороз вновь повторились. Марина велит Грише Вишняку пойти в лес и срубить елку. Идет вместе с ним.
Они срубили елку, украсили ее странными предметами: глиняной кошкой-копилкой, жестянкой из-под ваксы, сломанным будильником, пустыми бутылками.
“В тот день после веселого хоровода вокруг новогодней августовской елки я сказал ей, что я человек из НКВД. И почему-то пригрозил ей Мордовией.
Думал, в веселье она проще отнесется к моим словам.
Вечером я пошел в кино. Из кино меня вызвали со словами: «Ваша соседка повесилась»”.
Богаевский дочитал чрезвычайно путаное и странное письмо. Положил его на подоконник. Дождавшись четырех часов, он покинул кабинет юрисконсульта, куда в течение дня никто больше не вошел, разве что молодая женщина, которая распахнула халат и, оказавшись голой под халатом, спросила: “Что с этим делать?”
Федор, молодой мускулистый волейболист, хорошо знал, что делать с тем, что демонстрировала молодая женщина. Но, выдержав паузу, встал, подошел к двери, выглянул в коридор и позвал санитара. Женщина запахнула халат, тускло взглянула на юрисконсульта и молча выскользнула из комнаты до прихода санитара.
Дома жена спросила Федора, как идет работа в сумасшедшем доме.
Он ел, молча кивнул головой: нормально. Потом спросил жену:
– Кто такая Марина Цветаева?
– Буржуазная поэтесса!
Наступил второй четверг.
В дверь постучали.
На мгновение появился стриженый Гриша Вишняк, кинул конверт и исчез. Федор вскочил, распахнул дверь в коридор. Пусто. Он сбежал по лестнице вниз. На втором этаже тоже никого. Стал заглядывать в палаты, спросил у санитара. Тот не знал Гриши Вишняка. Федор вернулся в комнату.
“Тигр! Тебе надо было загрызть ее сына Мура, но он, я знаю, погиб на фронте… Негодный был парень…”
Богаевский читал подробный донос на неприглядное поведение Мура после смерти матери. Цветаева оставила письмо: “Мурлыга, прости меня, я больше не могу, так лучше. Дальше было бы хуже…”
“Все бумаги после смерти Цветаевой оказались у Мура. Этот архив она привезла из-за границы и взяла с собой в эвакуацию. Мне велели осторожно забрать его.
Мур был странным. Если с матерью его я часами ходил по елабугским лесам, она спала на моих коленях без всяких там штучек, просто утомлялась и спала… мы картошку копали, она поэтому и утомлялась… А с Муром завести дружбу мне было невозможно. Ему со мной было неинтересно. Он говорил по-французски. Он считал меня идиотом, я его не интересовал.
После смерти матери он спал на сундуке с рукописями. Потом решил уехать в Ташкент.
Я нашел одну девчонку и подослал ее к нему. Девчонка была на редкость красивая. Девчонка делала с ним, что хотела. Он расплачивался с ней стихами Цветаевой. Тетрадки стихов были девчонке ни к чему, она для меня их брала.
Однажды ночью я стоял у окна и видел, как она ловко крутила этим мальчишкой. Он был крупным, не по годам сильным, а она – худая змея, но грудастая, с маленькой попкой. Эта попка и делала важное партийное дело. Она добыла четыре тетрадки, дневник французский, что самым ценным было для меня… НКВД интересовался, что Цветаева писала в Европе.
Мур неожиданно уехал. Девочка плакала, я расстроился.
Он даже не попрощался со мной. Я поехал за ним в Энск.
Но он не появлялся в писательских домах… Он оказался на фронте… И был убит.
Я отвез в Энск цветаевские тетрадки. Человек, который занимался делами великой русской поэтессы, был арестован. Я испугался заявлять о себе.
…И тут впервые я увидел тебя. Ты был хорошо загримирован под человека…”
На этом кончается второе письмо.
Богаевский отложил листки, заполненные мелким почерком, вышел искать таинственного Гришу Вишняка, так как в голове юрисконсульта родился вопрос: “А где четыре тетради Цветаевой?” Богаевский не нашел Вишняка, фамилии этой никто не знал. Внешне Вишняк был похож на любого больного. Все они в серых халатах, все бритоголовые, а ростом и весом автор писем был среднестатистическим сумасшедшим без особых примет.
В следующий четверг, когда Федор Андреевич открыл дверь, первое, что он увидел, – конверт, лежащий на свежевыкрашенном полу.
“Федору-тигру” – как обычно, было выведено синими буквами.
“…Сожри мужа ее – недобитого белого офицера, который стал краситься в красный цвет, но я-то знаю, кто он. Дневники ее я читал, так что слушай. Где найти его, я подскажу, дам адрес лагеря, где прячется Сергей Яковлевич Эфрон.
«Он очаровательный, благороднейший человек», – пишет она в дневниках. Слушай меня, какой он благороднейший человек…
Они жили в Берлине. Эфрон повез жену к портному. Это был первый случай, когда Цветаева оказалась у портного. Она не обращала на свой внешний вид никакого внимания. Ножницами сама стригла волосы, носила «баранью челку». А тут – модный портной.
В эмиграции им жилось бедно. Эфрон предложил к литературному вечеру Марины сшить платье. Марину удивил этот широкий жест мужа. У Эфрона непонятно откуда появилось много денег. Потом такси, через весь Берлин к портному. Ожидание в приемной, долгие споры: какой фасон? Эфрон требует: «Как то платье, которое ты купила в Праге». Марина объясняет портному. Эфрон перебивает рассказ Марины, путает. Потом предлагает поехать, привезти «то платье», уезжает. Через полчаса раздается звонок:
– Я не нашел его.
– Сережа, в шкафу.
– Там нету. Ты не стираешь его?
– Нет, Сережа.
– Хорошо, я еще позвоню, как найду…
В приемной портного слушают их разговор. Эфрон вешает трубку. Он звонит не из квартиры, а из бара на окраине Берлина. Поговорив с женой, выходит из бара, идет по улице навстречу человеку, который встречается с девушкой. Девушка пошла с человеком под руку, оглянулась на Эфрона и на черную машину, медленно ехавшую вдоль маленького круглого сквера. В какой-то момент в одной точке сошлись: машина, девушка, человек, Эфрон. Эфрон вынул револьвер и, приставив к тонкой шее человека, нажал курок. Раздался выстрел, человек стал оседать. Эфрон подхватил человека за талию и внес его в машину. Девушка как ни в чем не бывало продолжила путь. Машина уехала.
На улицах вокруг сквера никто не обратил внимания на глухой выстрел.
За углом Эфрон выбегает из машины, вновь звонит портному. Потом садится в ту же машину и едет к жене. В ателье портного он расстроен, что не нашел платье, и молча принимает советы портного, предлагающего свой фасон…
Она ничего не знала о своем муже. Он получал деньги за подобные мелкие услуги…”
Федор прервал чтение. Кто-то постучал в дверь. Вошел врач. С ним – ведомый санитарами человек, похожий на Гришу Вишняка.
Федор мог поклясться, что это тот человек, но, как ни расспрашивал он бритоголового о Цветаевой, о тетрадях, тот не знал или делал вид, что не знает. Больного увели. Врач остался и разговорился с юристом.
– Что вам эта поэтесса далась?
– Да так…
– Знал я ее. Ничем не интересная, неопрятная женщина. Голова седая, морда зеленая. Приходила в санаторий, где я тогда работал, просилась судомойкой. Ногти грязные, пальцы углем обожженные. Великая русская поэтесса? Смешно!..
Письмо четвертое призывало тигра грызть, рвать берлинскую и парижскую эмиграцию.
В тот день в комнату Федора вновь зашла белотелая бесстыдница с вопросом: “Что с этим делать?” Пышная грудь, соски, как красные горошины, и требование срочного ответа смутили бедного юриста. Он прижался к ее груди, она упала на колени… Он долго успокаивался после того, как вывел из комнаты сладострастницу. Оконное стекло охладило его лоб.