— Он говорил, что не женат,— сказала Люси.— Говорил, что холостой.
— Холостой! — завопила мама.
Она опять вся покраснела и бросилась к камину, за кочергой. Кочерга у нас была толстая, железная, фута в три длиной. Она всунула ее в дверную щель и завертела ею из стороны в сторону.
Мой старик взревел и начал бить ногами в стенки чулана. Я никогда еще не слышал подобного гама. А тут еще собаки залаяли; шум поднялся такой, какого я в жизни не слышал. Соседи, должно быть, подумали, что нас режут.
Тут Люси вскочила вся в слезах,
— Перестаньте,— закричала она маме.— Вы его искалечите!
Мама повернулась и оттолкнула ее локтем.
— Оставьте меня в покое. Я сама знаю, что делаю.
Мне пришлось переползти на другой конец кровати, чтобы ничего не упустить из того, что происходило у дверей чулана. Никогда я не видел, чтобы люди так чудно себя вели. Они обе шипели от злости, но каждая боялась начать первой. Точь-в-точь два петушка, которым охота подраться, а как начать, они не знают. И вот обе они трепыхали локтями, стараясь нагнать друг на друга побольше страха.
Мама была не по росту сильна. Наконец, она решилась, как ей быть, отбросила кочергу, сгребла Люси и толкнула ее к двери. Люси перелетела через всю комнату и грохнулась на швейную машинку. Она и очнуться не успела, как очутилась в другом конце комнаты, и перепугалась до смерти.
Мама опять схватила кочергу и начала орудовать ею, и вдруг — трах! — дверь распахнулась. Мой старик жался к стенке чулана, путаясь в ворохе маминых платьев, и вид у него был такой, словно его поймали с поличным, когда
он запустил руку в кассу бакалейщика. Никогда еще я не видел его таким смущенным.
Мама вытащила его из чулана и опять накинулась на Люси.
— Я вас вышвырну вон из моего дома,— сказала ей мама.— Будете знать, как путаться с моим мужем! Этого я не потерплю!
Она совсем было сгребла Люси в охапку, но та увернулась. Потом они наскочили друг на друга — ни дать ни взять два петушка, которые, наконец, набрались храбрости. Они прыгали по всей комнате, хлопая руками, точно крыльями, а полы маминого халата и юбка Люси разлетались, точно перья. Они вертелись, как заведенные, будто на карусели. Потом вцепились друг другу в волосы. Никогда еще я не слышал такого визга. После темного чулана мой старик долго не мог привыкнуть к свету, и уследить за ними ему было трудно. Он вертел головой и так и сяк, но все-таки, должно быть, многое упустил.
Вертясь волчком, мама и Люси выкатились в прихожую и там опять сцепились. Мой старик, пошатываясь, заковылял по комнате в поисках нового стула. Он ухватился за первый попавшийся ему под руку. Это была мамина качалка с высокой спинкой, где она обычно сидела с шитьем или когда отдыхала.
Теперь мама и Люси дрались уже на крыльце. Мой старик затворил дверь в прихожую и запер ее на ключ. Эта дверь была тяжелая, прочная, с замком и засовом.
— Уговорами тут не поможешь,— сказал он, садясь на кровать и стаскивая башмаки.— Уж эти мне бабы, особенно когда повздорят. Иной раз...
Он швырнул башмаки под кровать и потушил свет. Потом ощупью добрался до кровати, волоча за собой мамину качалку. Я слышал, как затрещало дерево, когда он взялся за перекладины. Он содрал обшивку, потом стал разламывать сиденье и швырять куски в огонь. Время от времени обломок попадал в облицовку камина, а часто и совсем мимо — в стену,
К этому времени мама и Люси снова переполошили собак. Они, должно быть, дрались теперь во дворе, потому что на крыльце их уже не было слышно.
— Иногда мне кажется, сынок, что господу богу не следовало выпускать на свет больше одной женщины зараз.
Я забрался под одеяло и свернулся калачиком, прижав колени к самому подбородку, в надежде, что теперь-то мой старик останется дома насовсем и больше никуда не уйдет.
Мой старик разломал спинку качалки и наугад швырнул ее в сторону камина. Сперва она ударилась в потолок, потом в облицовку камина. Он принялся доламывать остатки кресла.
Хорошо было лежать в темноте и знать, что он тут, рядом.
13 Как нас навестил дядя Нед
Мы с Хэнсомом Брауном пробыли на водяной мельнице мистера Хокинза почти весь день и за час до ужина отправились домой с мешком кукурузной муки, которую мистер Хокинз смолол нам. Мама послала нас на мельницу сразу после обеда, дав нам бушель белой кукурузы, которой папа кормил Иду, когда Ида хорошо себя вела, то есть не артачилась посреди улицы и не била копытами о стены конюшни. Пока мы с Хэнсомом ссыпали кукурузу в мешок, мама наказывала нам сразу же возвращаться домой, как только мука будет смолота, потому что она собиралась испечь оладьи к ужину. Мы с Хэнсомом пошли напрямик через пустырь, где разбивали палатки, когда к нам в город приезжали балаганщики, и всю дорогу спорили о вчерашнем бейсбольном матче между нашей городской командой и пожарными из Джесопвилла, который прекратился на шестом иннинге, потому что один пожарный оглушил нашего кэтчэра, Люка Хендерсона, битой. Хэнсом уверял, будто Люк Хендерсон набрал пригоршню пыли, думая, что никто этого не заметит, и запорошил глаза джесопвиллскому бэттеру как раз в ту минуту, когда питчер готовился послать мяч. Я сказал, что пыль нанесло ветром и что Люк Хендерсон, который служит в бакалейной лавочке, где автомат, тут вовсе ни при чем. Мы' вышли к железной дороге, все еще продолжая спорить. У сикаморского депо остановился товарный состав Прибрежной линии, но мы им не очень заинтересовались и только посмотрели, сколько вагонов паровоз подал на запасный путь рядом с джин-машиной. Стоя у полотна и глядя на паровоз и вагоны, мы вдруг увидели какого-то человека, который быстро шел в нашу сторону. Он шагал по полотну, ступая сразу через две шпалы на третью.
— Давай-ка отнесем муку твоей маме,— сказал Хэнсом, потянув меня за рукав. — Помнишь, что она говорила про оладьи? Слушайся свою маму.
— Стой. Давай посмотрим, кто это, — ответил я. — Вон он рукой нам машет, чтобы подождали.
— Бродяга какой-нибудь. Возьмет да и отнимет у нас муку. Пойдем лучше домой, как твоя мама велела.
Хэнсом стал пятиться задом. Он снял мешок с плеча и обеими руками прижал его к животу.
— Слушайся меня,— сказал Хэнсом.— Тебе дело говорят. Сколько я таких бродяг на своем веку перевидал. Одна беда с ними. Я уж чую, что у этого тоже недоброе на уме. Пойдем лучше домой.
Я не двинулся с места, и через минуту человек подошел к нам. Он так спешил, что совсем запыхался, и сначала все переводил дух, стараясь отдышаться. Лет ему было, наверно, столько же, сколько папе, но двигался он быстрее моего старика, а глаза у него, какие-то ошалелые, так и бегали по сторонам. На нем был старый комбинезон — одна штанина располосована,— он, должно быть, никак не мог собраться зашить ее. На голове — сдвинутая набекрень кепка, совсем новая, будто только что из магазина, зато башмаки такие рваные, что мизинцы вылезали наружу. Глядя на эти поперечные трещины, можно было подумать, что каждый башмак состоит из двух частей. Шею он закутал платком в красную и желтую клетку; такие платки повязывают кондуктора Прибрежной линии, чтобы пепел не сыпался им за ворот. Лицо у него все обросло черной щетиной, и она торчала во все стороны, точно колючки на чертополохе.
— Мальчик,— сказал он, пристально глядя на меня.— Ты не сын Морриса Страупа? Вильям, что ли?
— Да, сэр,— ответил я, удивляясь, откуда он знает мое имя. — Да, сэр, я Вильям.
— А где твой папа? — спросил он.— Что он сейчас делает?
— Папа уехал на ферму работать,— ответил я.— Обещал вернуться только поздно вечером.
— Я твой дядя Нэд,— сказал он и, протянув руку, больно сжал мне плечо.— Не узнал меня, сынок?
— Нет, сэр, — ответил я, глядя на его черную щетину и стараясь высвободить плечо из его цепких пальцев.
— Последний раз, когда я к вам приезжал, ты был еще совсем малыш,— сказал он, отпуская меня.— Где тебе помнить дядю Нэда!
— Да, сэр,— ответил я.
Он оглянулся и посмотрел в ту сторону, где был наш дом.
— Ну, а как мама поживает? — спросил он.
— Ничего,— ответил я, стараясь вспомнить его. Папины братья жили в разных местах, и я половины их даже в глаза не видел. Мама говорила, пусть уж папины родственники сидят по своим местам, ей вовсе не интересно принимать их у себя. Дядю Стэна, который то и дело попадал в кандальные команды, я как-то видел, но мама не пустила его в комнаты, и он посидел около часа у нас на ступеньках, а потом встал и ушел и с тех пор не показывался.
— А это что за образина? — спросил дядя Нэд, мотнув головой в сторону Хэнсом а.
— Это наш работник, Хэнсом Браун,— ответил я.— Он помогает нам по дому, когда есть что делать.
— Ручаюсь, что он больше съест, чем наработает,— сказал дядя Нэд.— Верно, малый?
— Я... я... я... — начал Хэнсом, заикаясь, как это всегда с ним бывало со страху.— Я... я...
— Ага! — сказал дядя Нэд.— Что я говорил? Ему соврать, и то лень. Да всю его работу можно пересчитать по крохам и ссыпать в наперсток. Верно, малый?
— Я... я... я...— забормотал Хэнсом, пятясь от него.
— Знает, образина, что из-за такой чепухи и врать не стоит,— сказал дядя Нэд, отходя от нас.
Он сделал несколько шагов и остановился.
— А как пройти к дому, сынок?
— К какому дому? — спросил я.
— Да к вашему,— засмеялся он.— Ты что же, думаешь, я просто так сюда приехал и даже не зайду навестить папу с мамой?
— Тогда я побегу вперед и предупрежу маму, что вы сейчас придете,— сказал я,— Если маму не предупредить, она, пожалуй, рассердится.
— Нет, не надо,— отрезал он.— Так никакого сюрприза не получится. Самое лучшее явиться сюрпризом, когда тебя никто не ждет. Если она будет знать заранее, пожалуй, начнет готовиться. К чему лишние хлопоты!
Я пошел к дому бок о бок с дядей Нэдом. Хэнсом держался позади и, видимо, не хотел догонять нас. Мы перешли через полотно железной дороги и свернули на нашу улицу. Когда дом был уже близко, я остановился и стал ждать Хэнсом а.