— Мистер Моррис, теперь нам можно ехать на рыбную ловлю? — спросил Хэнсом. — Только давайте поскорее, а то клев кончится.
Папа вылез из тележки, держа в руках пару новеньких резиновых сапог. Он опустил их на землю у нас перед глазами.
— Я как получил со скупщика четыре доллара, — сказал папа, отступая назад и глядя на свою обнову, — так и вспомнил, что в лавке у Фрэнка Данна есть резиновые сапоги. Мне давно такие хотелось. И как это я до сих пор без них обходился, просто не знаю!
— А что вы будете с ними делать, мистер Моррис? — спросил Хэнсом.
— Как что? Носить,— ответил папа.
—Почва у нас песчаная, — сказал Хэнсом, — что-то я не припомню здесь такой грязи, по которой надо шлепать в резиновых сапогах до колен.
— А какая слякоть бывает после дождя, этого ты никогда не замечал? — спросил папа.
— Может, и замечал,— сказал Хэнсом, — только ведь у нас как бывает: дождь кончился, глядишь уж и сухо; а пока эти сапожищи найдешь, да пока их натянешь! Я вижу, зря мы все утро убили, поехали бы лучше рыбу удить. Вечером вернется мис’Марта, а мне целый год такого случая не представится. Сколько бы мы рыбы наловили, пока вы тут всякой чепухой занимались из-за этих сапог.
— Думай, что говоришь! — сказал папа. — Смотри, Хэнсом, я-то поеду на речку, а ты как бы дома не остался.
— Нет, мистер Моррис! Пожалуйста, не надо так делать, — сказал Хэнсом. — Я ничего плохого не говорил про ваши сапоги. Я таких красивых сапог в жизни не видел. Да, без них в дождь пропадешь. Вот бы мне такие сапоги! Ух, я бы важный ходил!
Папа подошел к ведру и опять хлебнул воды, потом вернулся обратно и положил руки на край тележки.
— Сынок, а где жестянка с червями? —спросил он. Я сбегал и принес ее, мы все втроем уселись в тележку. Папа взял вожжи и хотел было хлестнуть Иду по спине, но в эту минуту в нашу калитку вбежала миссис Фуллер. Миссис Фуллер жила на соседней улице; она была вдова и кормилась тем, что брала нахлебников. Ей было лет пятьдесят или шестьдесят; она вечно на что-нибудь жаловалась.
— Одну минуточку, Моррис Страуп! — крикнула миссис Фуллер, подбегая к тележке и вырывая у папы вожжи из рук.
Папа хотел соскочить па землю, но она загородила ему дорогу.
— Где все те вещи, которые вы унесли у меня с заднего крыльца, Моррис Страуп? — спросила миссис Фуллер. — В доме ни капли воды и накачать нельзя, потому что вы утащили ручку от насоса.
— Тут что-то не так,— сказал папа. — Вы же меня знаете, разве я позволю себе утащить у соседей ручку от насоса.
— Моррис Страуп, мой жилец видел, как вы шмыгнули к нам во двор и стибрили много всякого добра, в том числе ручку от насоса, — сказала миссис Фуллер, грозя папе пальцем.— Утюги унесли, щипцы и кочергу унесли... да, наверно, не только это. Сейчас же все верните, не то я позову шерифа.
Хэнсом незаметно слез с тележки и стал пятиться к дровяному сараю. Он уже приоткрыл дверь, но в эту минуту мой старик оглянулся и увидел его.
— Хэнсом Браун, пойди сюда,— сказал папа.
Хэнсом застыл на месте.
— Я должен перед вами извиниться, миссис Фуллер, — сказал папа. — Это все случайно получилось. Я шел сегодня вашим переулком вижу, валяются какие-то ржавые железки. Я решил, что вы их просто выбросили, и отшвырнул ногой в сторону. Мне думалось, я вам одолжение делаю. Мои ребята затеяли уборку во дворе, вот ваши вещи вместе с нашими и попали.
— Вы лучше самому себе делайте одолжения, — сказала миссис Фуллер,— если не хотите попасть в тюрьму
Мой старик опять кликнул Хэнсома, а миссис Фуллер повернулась и вышла в калитку.
— Хэнсом, — сказал папа, — принеси мне эти резиновые сапоги.
Хэнсом сходил к крыльцу и вернулся с сапогами.
— Вот тебе хороший урок,— сказал папа. — В следующий раз будешь знать, как хватать все, что плохо лежит. Может, у этих вещей хозяева есть!
— Я хватал? — сказал Хэнсом, трясясь всем телом. —Это вы мне говорите, мистер Моррис?
Папа сунул ему резиновые сапоги. Хэнсом взял их и тут же выронил.
— Отнеси эти сапоги в лавку мистера Фрэнка Данна и скажи, что они тебе не лезут. И попросишь деньги обратно.
— Мне отнести? — сказал Хэнсом, пятясь назад. — Мне?
Папа кивнул.
— А когда получишь деньги, — продолжал мой старик,— ступай к скупщику и скажи ему, что ты передумал, верните, мол, мне весь мой железный лом. Потом отдай четыре доллара и отбери то, что ты ему продал. Как отберешь,— да смотри, не забудь ручку от насоса! — так наваливай на тележку и вези домой. Вернешься, тогда можешь отдать миссис Фуллер то, что она требует.
— Вы мне это говорите, мистер Моррис?— спросил Хэнсом. — Вы, может, перепутали? Ведь резиновые сапоги не мои, я…
Папа поднял сапоги и вложил их Хэнсому в руки.
— Ты так ославил меня с моей покупкой: ненужная это вещь, и грязи-то у нас никогда не бывает! Вот я и подарил их тебе.
— Подарили? — спросил Хэнсом. — Когда же это было, мистер Моррис?
— Да не так давно,— ответил папа.
— Мистер Моррис! — сказал Хэнсом. — Вот честное слово, я в жизни своей не собирался заводить резиновые сапоги! На что другое, а на это я никогда не зарился.
Хэнсом совал сапоги папе, а папа совал их обратно Хэнсому. Хэнсом дрожал всем телом и пытался сказать что-то.
— Ну, будет разговаривать, делай, как приказано! — крикнул на него мой старик. — А то в такую хорошую погоду тебя вдруг в тюрьму поведут.
Мой старик вложил ему в руки вожжи и подсадил в тележку. Потом поднял с земли резиновые сапоги и швырнул их туда же.
Он хлопнул Иду по спине, и она рысцой тронулась со двора на улицу. Хэнсом обеими руками держался за сиденье и так громко стонал, что эти стоны были слышны нам, когда его след простыл.
Мой старик подошел к жестянке с червями и молча уставился на нее, потом поднял, и велел мне принести лопату. Мы зашли за сарай, где Хэнсом копал утром этих червей, и папа вывалил всю жестянку на землю.
Черви начали расползаться во все стороны, но мой старик взял палку и пошвырял их в яму, вырытую Хэнсомом.
— Засыпь их землицей, сынок, — сказал он. — Пусть живут-поживают. Сегодня уж поздно собираться на речку, зато в следующий раз, когда мама уедет к тете Бесси, мы половим рыбку в свое удовольствие!
Я засыпал яму, а мой старик примял землю руками, чтобы черви жили в прохладе и в сырости до того самого дня, когда они снова нам понадобятся.
06 Хэнсом Браун и длиннохвостые дятлы
Длиннохвостые дятлы с давних пор не давали нам покоя. Сначала их было не очень много, но весной они свили гнезда, и когда птенцы подросли и начали долбить дерево, по утрам около нашего дома поднималась такая стукотня, что мы все просыпались ни свет ни заря. Дятлы жили на старой, давно высохшей смоковнице у нас во дворе, и мама говорила, что правильнее всего было бы срубить ее. Но мой старик говорил, что ему легче видеть, как республиканцы будут до скончания века получать большинство на выборах, чем расстаться с этой смоковницей. Он возился с ней, как я себя помню, подстригал сухие ветки и обводил дятловины известью. Под конец на смоковнице не осталось ни одного сучка, и она торчала у нас во дворе, как телеграфный столб.
Длиннохвостые дятлы жили на самой верхушке ствола. Они выдолбили на нем столько дятловин, что я и счет им потерял. Хэнсом Браун как-то подсчитывал, и, по его словам, дятловин было не то сорок, не то пятьдесят. В начале лета, когда птенцы вылетели из гнезд и принялись долбить смоковницу, па ней копошилось не меньше десяти - двадцати птиц сразу. Но хуже всего бывало по утрам. Дятлы просыпались, чуть забрезжит и начинали стучать носами по сухому стволу — стаями, по двадцать, по тридцать, как уверял мой старик,— и это продолжалось до шести, а то и до семи часов утра.
— Мистер Моррис, — сказал как-то Хэнсом, — я могу достать двустволку, и тогда мы живо с ними разделаемся.
— Попробуй только, подстрели мне хоть одного дятла, — сказал папа. — Это все равно, что убить нашего окружного шерифа. Упеку тебя в кандальную команду на всю жизнь,
— Нет, нет, мистер Моррис! Пожалуйста, не надо, — сказал Хэнсом. — Что другое, только не это.
Тук-тук-тук, раздававшееся на смоковнице, становилось просто нестерпимым. Дни прибавлялись — значит, с каждым утром дятлы начинали стучать все раньше и раньше. Мой старик уверял, что теперь они просыпаются и начинают долбить смоковницу с половины четвертого утра.
— Будь это мои дятлы, сказал Хэнсом,— Я бы их распугал, а дерево срубил. Тогда не стали бы стучать.
— Думай, что говоришь, Хэнсом Браун! — сказал ему папа. — Если хоть с одним, даже самым маленьким, птенцом или с моей смоковницей что-нибудь случится, проклянешь ты тот час, когда впервые увидел длиннохвостого дятла.
Днем на дятлов никто особенно не жаловался, потому что они улетали за кормом или отдыхали, и если один какой-нибудь начинал стучать, остальные не составляли ему компании, как это бывало по утрам, часа по два подряд. Мой старик любил послушать такого одиночку и говорил, что с ним вроде как веселей. Мама много на этот счет не толковала, а только грозила срубить смоковницу, если папа не позаботится прекратить это тук-тук-тук, которое будило нас еще до рассвета.
И вот в одно прекрасное утро мы услышали такую стукотню за час до восхода солнца, что просто ушам своим не поверили. Точно в стены нашего дома лупили молотками человек сорок — пятьдесят. Мама чиркнула спичкой и посмотрела на часы, стоявшие на камине. Было ровно три. Мой старик встал, надел брюки и башмаки и засветил фонарь на заднем крыльце. Потом он вышел во двор и крикнул Хэнсома. Хэнсом спал на сеновале над дровяным сараем. Папа велел ему одеться и выйти во двор.
— Глаз не дают сомкнуть эти дятлы, — сказал папа Хэнсому. — Пойдем-ка со мной к смоковнице, надо их утихомирить.
Я встал с кровати и выглянул в окно. Смоковница стояла от него шагах в десяти, и при свете фонаря мне все было видно. Хэнсом, волоча ноги и зевая, плелся по двору.