И вот она поворачивается, опускается на колени, обвивает меня хоботом и усаживает к себе на шею. Я вернулся туда, где и есть моё место. Туда, где я люблю быть. И тут я поймал взгляд Большого. Он поглядывал на нас с высоты, и на морде – нет, скорее на лице! – у него было написано глубокое удовлетворение. «Это я всё устроил, – как бы сообщал он всем своим видом, – я свёл вас всех вместе». И я ни секунды не сомневался, что так оно и было.
– Спасибо, Большой! – прокричал я. – Спасибо, Уна! – И меня накрыло волной чистой, незамутнённой радости. Я восторженно завопил, потрясая в воздухе кулаками. – Вот видите, – сказал я малышам-орангутанам, – я же говорил вам: Уна ищет нас. Я знал, что мы встретимся. Я всегда знал.
Но малыши были слишком заняты своей новообретённой мамой и толком меня не слушали. Они ползали по тёмной обезьяне и друг по дружке, повизгивая от радости, выискивая местечко получше, чтобы быть на виду у мамочки. Та охотно дарила им свою любовь, но, присматриваясь, я видел, что она выделяет Чарли. Как будто малышка – это её родной детёныш. Только Чарли она разрешала пососать своего молока, и та охотно стиснула в кулачках клочковатую тёмную шерсть на груди у матери.
Барта и Тонка новая мама тоже не отвергала и не отпихивала. Им дозволялось цепляться за неё, правда, только так, чтобы не мешать Чарли. Я смотрел на них и думал, до чего же здорово всё сложилось. Не только я заново обрёл Уну, но и троица орангутанов, которых я опекал всё это время, сумела пережить испытание и найти сородича.
Мне вдруг бросился в глаза багровый шрам на лбу мамы-орангутана. И ещё я заметил, что она время от времени, когда лапа свободна, поддерживает ею плечо. Наверное, плечо больное, раненое. Значит, это точно она. Та самая обезьяна с тёмной шерстью, которая сорвалась с инжирного дерева и лежала на земле, как мне казалось, мёртвая, прижимая к груди дитя. И сейчас она опять прижимает к груди то же дитя – Чарли.
Пуля, наверное, просто задела ей лоб, она рухнула вниз и потеряла сознание, а охотники тем временем забрали Чарли. Им уж точно пришлось потрудиться, чтобы оторвать её от матери – вон как цепляется, мёртвой хваткой. Перед глазами у меня снова встала та бойня, и я начал весь закипать внутри. Но даже это не мешало мне радоваться нежному воссоединению моих малышей и их мамы.
Возле скалы фруктов и воды было в изобилии, так что мы могли себе позволить проторчать там целый день. Большой болтался (в прямом смысле слова) поблизости и поглядывал, как резвятся малыши – качаются, носятся, устраивают засады. Никогда я не видел их такими довольными и безмятежными.
Уна была поглощена едой, орангутаны – игрой, и мало-помалу я почувствовал себя одиноко. Они все меня вроде как бросили. Позабыли обо мне. И только я совсем загрустил, как ко мне двинулась мама-орангутан со всеми детёнышами. Она уселась неподалёку, внимательно изучая меня, наблюдая. В её взгляде я поймал настороженность, но и одобрение тоже. Как будто малыши сумели рассказать ей обо всём, через что мы прошли вместе. Понятно, не могли они ничего рассказать, но я всё равно так думал. Она протянула лапу и коснулась моей руки. В этом прикосновении была искренняя симпатия и… ну, я не знаю… благодарность, что ли.
В тот вечер мама-орангутан взобралась повыше и устроила там спальное гнездо. Мне бы так высоко ни за что не забраться. И снова я почувствовал себя одиноко. Глупо, конечно, но что тут поделаешь. Поэтому, храбро презрев сырость и ползучую пакость, я улёгся спать на земле, в сгибе Униной ноги. Просто чтобы быть поближе к Уне. Я всё-таки привык к своей маленькой обезьяньей семейке, и спать одному очень уж не хотелось.
Я уже забыл, какой Уна замечательный спутник и слушатель. А теперь вспомнил и больше не забуду ни на секунду. Она лежала рядышком со мной – вся эта морщинистая, пахучая, кожистая гора. Наверное, я ей всё рассказал в ту ночь: и про мистера Энтони, и про Кайю, и как мы сбежали из клетки и как за нами гнались охотники с собаками.
А она время от времени трогала меня кончиком хобота, словно давая понять, что она тут. Или проверяя, тут ли я и правда ли, что мы наконец-то нашли друг друга и это не сон. Привалившись к её боку и сцепив руки за головой, я говорил и говорил, а у неё в животе тем временем клокотало, бурчало и булькало. И вся эта слоновья музыка, как и следовало ожидать, сопровождалась шикарным пуком, который Уна выдавала, когда ей только вздумается. А вздумывалось ей не так уж редко. И это была лишь одна из многих причин, почему я заснул с широченной улыбкой на лице и с весельем на душе.
Поутру Уна растолкала меня хоботом. Она почему-то торопила меня: вставай, вставай! Первое, что я заметил, был туман. Он растёкся по джунглям, и в нём утонуло всё, кроме Уны, смутных очертаний скалы и земли у нас под ногами. Уна нервничала, её что-то сильно тревожило, и она беспокойно трясла головой. Она сообщала мне, что надо срочно уносить ноги. И тут до меня начало доходить: с этим туманом что-то не так. Какой-то он необычный, неестественный. Он не поднимался к пологу леса, как положено туману. Вместо этого он стелился над землёй, клубясь возле деревьев. Он вихрем закручивался вокруг нас и уносился дальше в джунгли. И он был не белый, а какой-то желтоватый. И пах не как туман. Никакой это не туман, догадался я, это дым. Джунгли горят! Пожар!
Я прислушался. Надо мной и вокруг меня все невидимые обитатели джунглей спасались бегством. С воплями, визгом, кудахтаньем и карканьем они разлетались и разбегались кто куда. Оставалось только надеяться, что мама-орангутан вместе с детишками и Большим тоже удирают со всех лап.
Уна обвила меня хоботом и потянула вверх. Она торопила меня. Но в понуканиях я не нуждался. Я вскарабкался слонихе на шею, и она пустилась размашистым шагом, почти бегом. Взметнув хобот, Уна затрубила и ломанулась прямо в чащу на полном ходу. У меня даже не было времени собраться с мыслями. А когда я собрался, всё происходящее вдруг обрело пугающую ясность. Я вспомнил, что говорил мне мистер Энтони, все его слова, от которых кровь стыла в жилах: «Я жгу эти джунгли дотла к чёртовой матери. Такой милый выходит костерок».
Мы гнали во весь опор, не разбирая дороги. Я едва не соскальзывал со слоновьей шеи. Всё-таки давненько я не ездил на Уне, а она с самого дня цунами так не носилась. Чтобы не свалиться, пришлось заново и очень быстро освоить правильную посадку. Я хоть и не сразу, но вспомнил свою прежнюю технику. Обхватив Уну ногами, я покрепче зацепился пятками за её шею, а руками намертво ухватился за первые подвернувшиеся кожные складки. Только так у меня получалось худо-бедно удерживать равновесие. Но как быстро ни мчалась Уна, дым оказывался быстрее. Он всегда был впереди, он окутывал нас. На прогалинах он становился таким густым, что мне приходилось задерживать дыхание и ждать, пока мы не проскочим дымное место. И посреди таких вот удушающих клубов белой мглы мне становилось страшно до одури: а вдруг не выберемся? Вдруг мы никогда не попадём туда, где воздух чистый?
Дым только густел, и выбора у меня не было: я втягивал в лёгкие дым вместо воздуха. А что ещё было делать? Я воображал, будто я под водой, где нельзя дышать. Но не дышать всё равно не получалось. Я хотя бы старался сдерживать кашель, сотрясавший всё моё тело.
Но чем больше я старался, тем сильнее кашель душил меня и тем сильнее у меня кружилась голова. Казалось, вся моя голова заполнилась дымом. Я сжал губы, но дым, казалось, проникал через глаза и уши. Я почувствовал, что теряю сознание, и несколько секунд боролся, но потом, обессилев, сдался и тяжко грянулся оземь – это я хорошо помню. Я лежал на земле и жадно ловил ртом воздух. Оказалось, что внизу его больше. Открыв глаза, я увидел, что Уна спешит за мной. Она попробовала приподнять и усадить меня.
Подышав более-менее чистым воздухом, я быстро пришёл в себя. Я выкашлял дым и уже собрался вскарабкаться на Уну, как вдруг кто-то крепко сжал мою руку. Рядом стояла мама-орангутан, обвешанная тремя детёнышами. И она так настойчиво стискивала мою руку, что было ясно: она не отступится, придётся идти с ней, куда бы она меня ни повела, и делать то, что она велит. Глазами она умоляла меня о чем-то, просила понять. Мама-орангутан что-то мне говорила. И я догадался что́, когда посмотрел на её плечо.
Судя по всему, раненое плечо отчаянно болело. И ей было не справиться в одиночку со всеми тремя малышами. Она нуждалась во мне, взывала к моей помощи. Стоило мне протянуть руку – и Барт, недолго думая, ухватился за неё, метнулся ко мне на плечи, заграбастал мои волосы и больно потянул. Тонка и торопить не понадобилось. Вслед за родичем он перелез ко мне на руку и уютно устроился на сгибе локтя. Мама-орангутан с явным облегчением отпустила мою руку и пустилась вперёд по тропе на трёх лапах. Малышка Чарли, крепко обвив маму лапками, поглядывала на нас из-за материнского плеча.
Сначала я сомневался: надо ли идти за мамой-орангутаном? Но она остановилась и, обернувшись, посмотрела на нас, зовя за собой. Она определённо знала, куда идёт. Сейчас она за главную. И Уна, кажется, это тоже почувствовала, поскольку двинулась следом за ней. И даже не остановилась, чтобы подсадить меня к себе на шею. Я сначала слегка обиделся. Но потом, поразмыслив, решил, что зря. Я уже успел позабыть, какая Уна умная и мудрая, и не сразу догадался, почему она так себя ведёт. А ведь она просто сообразила, что внизу, где дым не такой плотный, мне лучше.
Теперь мы продвигались медленнее. Нам приходилось приноравливаться к неспешному шагу орангутана. В некоторых местах тропинка совсем заросла, так что приходилось проламываться через густой подлесок. Но всё-таки чем дольше мы шли, тем свежее делался воздух, тем легче становилось дышать. Правда, маленькой Чарли всё ещё приходилось туго: до меня доносилось иногда её тяжёлое дыхание с хрипом и кашлем. Мы продолжали путь весь день. И к вечеру подул ветерок, наконец-то разогнавший дым.
А потом хлынул дождь. Сверкала молния, и гром раскатисто грохотал на все джунгли. Меня это нисколечко не беспокоило. А вот бедолаги Барт с Тонком насмерть перепугались и в поисках убежища