Теа РанноМальчик из трамвая. О силе надежды в страшные времена
Информация от издательства
Оригинальное название
Un Tram per la Vita
На русском языке публикуется впервые
Ранно, Теа
Мальчик из трамвая. О силе надежды в страшные времена / Теа Ранно; пер. с ит. А. Тигай. — Москва: МИФ, 2024. — (Больше чем жизнь).
ISBN 978-5-00214-607-9
Все права защищены.
Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
Невинная плоть
втиснута силой в вагоны.
Едет умирать.
Руки, глаза, мечты
уничтожены газом.
Кости обтянуты кожей
у живых,
которые уже мертвы.
И вот — мальчик
бежит,
он спасется
от рук убийц.
Мальчик
и трамвай
одни
едут жить.
Предисловие
Меня зовут Эмануэле ди Порто, мне девяносто один год. Утром 16 октября 1943 года немцы устроили облаву в римском гетто. Они схватили мою мать и затащили ее в один из грузовиков. Я выбежал на улицу — хотел спасти ее, но в итоге она спасла меня.
Эту историю я рассказываю уже больше семидесяти лет, но только недавно она заинтересовала людей. Сейчас меня узнают на улице и называют «мальчиком из трамвая». Но я никогда по-настоящему не был ребенком, потому что в те времена мы жили в страшной бедности и каждому следовало поскорее вырасти, чтобы помогать семье. Я никогда не был ребенком и никогда не буду стариком: время в моем сердце словно остановилось.
В этой книге рассказана моя история. Факты в ней сплелись с фантазией, которая понадобилась Тее, чтобы оживить прошлое и превратить его в роман.
Глава 1
Меня будят выстрелы — оглушающе громкие в ночной темноте. Я открываю глаза и сначала не понимаю, где я и что происходит. Мама уже встала и подбежала к окну.
— Немцы? — спрашивает Бетта с соседней кровати.
Мама не отвечает. Она смотрит в окно, пытается понять, что случилось. На Виа делла Реджинелла пусто. Тогда она распахивает ставни и высовывается дальше, чтобы разглядеть конец улицы со стороны портика Октавии. На маминых волосах оседают капли дождя. В свете фонаря они сверкают, словно множество маленьких огоньков. У меня очень красивая мама.
— Немцы? — снова спрашивает Бетта. Она старшая из девочек и любит вести себя как взрослая.
— Нет. Никого.
Но выстрелы раздаются снова — близкой очередью, как будто кто-то пускает фейерверки. Вот только сейчас война, и никому бы такое даже в голову не пришло.
Мама отходит от окна и закрывает ставни.
— Это далеко, — шепчет она, — не бойтесь.
И правда, выстрелы, кажется, раздаются за Тибром.
— Какой-то пьянчуга решил поиграть в тир, — говорит мама шутливым тоном, но ее голос дрожит. — Спите, еще рано.
Она проходит мимо кровати, где мы лежим вдвоем с братом. Он тихо стонет.
— Болит? — cпрашивает мама с беспокойством.
Нандо молча на нее смотрит.
Она кладет ему руку на лоб, как будто проверяет температуру. Но жара у Нандо нет, просто маме хочется погладить его по голове.
— Попозже поедем в больницу, — говорит мама. Она собирается что-то добавить, я вижу, как она кусает губы. Мама хотела бы взять Нандо на руки и укачивать, но сдерживается. Ему четырнадцать, он почти мужчина, а мужчину не возьмешь на ручки. Но с тех пор как Нандо заболел, он словно опять стал маленьким мальчиком. Мама снова гладит его и говорит, что в больнице ему дадут лекарство и боль пройдет.
Я бы тоже хотел, чтобы она гладила меня по голове, обнимала, беспокоилась, называла «моя радость». Тогда я бы чувствовал себя особенным. Но я, слава богу, здоров. А вот Нандо мучается, и в последнее время ему только хуже, и мама исстрадалась из-за него.
Его тогда принесли домой белым как полотно и холодным как ледышка. Мама уложила брата на кровать, сверху накрыла всеми одеялами, которые у нас были, и принялась растирать ему руки и ноги, пока они снова не стали нормального цвета. С тех пор как Нандо болеет, мы, здоровые дети, для нее будто тени. Иногда мама замирает и долго смотрит на него, словно прикидывает, как бы сшить ему новое, здоровое тело. Она прекрасно шьет, моя мама, так может заштопать одежду, что и не заметишь. Если она кладет брюки под иглу машинки «Зингер», будь уверен: низ выйдет идеальным.
Мама возвращается к окну. Выстрелы не затихают, они раздаются вокруг гетто, запирая нас внутри наедине со страхом. Они предупреждают: «Хочешь остаться в живых — сиди дома».
Я сворачиваюсь калачиком под одеялами, мне не холодно, на улице октябрь, и пока довольно тепло, но сердце колотится как бешеное.
Чтобы отвлечься, я думаю о фильме «Фуга на два голоса», мы смотрели его в кино вчера днем. Может, даже на днях сходим на него еще раз.
«Мы с тобой одни в ночи», — пел Джино Беки, который сыграл в фильме главную роль, а мама тихонько ему подпевала. Она обожает кино, потому что там ты погружаешься в волшебный мир, где не случается ничего плохого, и пару часов ты счастлив. Как только нам удается накопить семь лир (по одной на каждого), мы отправляемся на Пьяцца дель Джезу, в центральный кинотеатр, и проводим немного времени без грустных мыслей. «Вы уж посмотрите фильм пару раз, и за меня тоже!» — говорит папа, он-то в кино не ходит. Мама опускает голову и улыбается, хоть и времена нынче тяжелые. Я похож на нее — никогда не унываю. Я знаю, что мы бедные, что сейчас война и голод и все такое, но нельзя же все время отчаиваться! Если тебе выпало что-то хорошее, не упусти это — так и жизнь станет получше. Мой девиз «Кто может — спасайся!», и я спасаюсь мечтами, потому что в них всегда можно убежать.
Вечером мы вернулись домой, и мама вновь замурлыкала песенку, пока готовила пасту с сыром и черным перцем — шикарный ужин. Я украдкой смотрел на нее из-за двери. Мне казалось, что она красивее всех женщин на свете — с прядью, которая лезет ей в глаза, и длинными волосами, заколотыми на затылке шпильками. Она была красивой, даже когда подстриглась под мальчика, и мы вшестером ужасно боялись, что папа рассердится, ведь тогда женщины с накрашенными губами, маникюром и модными стрижками считались легкомысленными. И как вы думаете, чем все закончилось? Папа ничего не заметил! Мама терла сыр и напевала: «Мы с тобою в свете луны…» Но когда пришли остальные, она замолчала: война есть война, на войне не до песен.
Пока я погружен в свои мысли, Виа делла Реджинелла наполняется людьми. И вот уже по сан-пьетрини[2] стучат каблуки, в двери бьют приклады, и раздаются лающие приказы на немецком.
— Они увозят мужчин, — мама почти кричит, но сразу понижает голос. — Я схожу к Термини[3], предупрежу отца, чтобы он не приходил домой. Здесь слишком опасно. Если его увидят, то схватят.
Она права. Беда набросилась на нас, как волк из засады, и покой предыдущих дней обернулся обманом.
— Я туда и обратно, — говорит мама, набрасывая кофту на плечи. — Оставайтесь дома, никуда не уходите!
— Можно с тобой? — решаюсь я спросить. Я ведь большой, если что — сумею ее защитить. Но она уже в другой комнате, где спят наши дяди, тети и их дети. Дверь громко хлопает. Я вздрагиваю. С немцами на улице любой звук может обернуться бедой. Мне кажется, я слышу, как мама сбегает вниз по ступенькам. Но это иллюзия: стены толстые, а ступает она легко. Я подхожу к окну и смотрю на улицу.
Дождь все идет, Виа делла Реджинелла почти погрузилась в темноту. Немногочисленных фонарей не хватает, чтобы осветить ее, земля мокрая и скользкая. У входа в дом Сеттимии стоят солдаты с бумагами в руках.
«Списки!» — догадываюсь я, и меня охватывает бешенство.
Несколько недель назад немцы потребовали у нас, евреев римского гетто, пятьдесят килограммов золота, что-то вроде выкупа, за что обещали оставить нас в покое. Подполковник Капплер[4] — он сейчас командует в Риме — заявил, что, если мы не заплатим, они заберут двести мужчин из семей, чьи фамилии в списке, и отвезут их в Германию на фронт сражаться с русскими и умирать. Пятьдесят килограммов золота за один день? Да где это видано? Откуда взяться такому богатству, когда вокруг такая нищета? И тем не менее все принялись за дело, несли цепочки, браслеты, кольца… Даже католики нам помогли, они сказали, что бесчеловечно назначать цену за жизнь. В итоге все получилось: мы собрали и отдали немцам золото. Чего же им надо теперь?
Мама выходит из подъезда, прижимаясь к стене, и соскальзывает в темноту. Она молодец: двигается как тень, и никто ее не замечает. Я слежу за ней, и у меня часто бьется сердце. На Черепашьей площади[5] полно солдат, у одних в руках бумаги, у других — только винтовки, направленные на несчастных, которых они выволокли на улицу. Несмотря на страх, те требуют объяснений: «Что вам от нас надо? Зачем мы вам? Что…»
Немцы даже не думают отвечать, толкаются, подгоняют жестами («Быстро!», «Давай!»), тащат людей к грузовику — мне из окна видна часть кузова. Другие, с дубинками в руках, бьют витрины, выбивают двери, пытаются вырвать рамы.
По крышам скользят тени людей, которые пытаются спрятаться или убежать. Две женщины прыгают из окна прямо во двор. Они что, с ума сошли? Так и убиться недолго!