— Надо было вмешаться! — кричал он, становясь все краснее, хотя это уже казалось невозможным. — И не позволить им!
Я стоял себе со своей тележкой под портиком, потому что пошел дождь и мои товары начали мокнуть. Мне хотелось посоветовать однорукому быть осторожнее, ведь шпионы везде, и если бы его услышали немцы, то посадили бы в тюрьму на Виа Тассо, где политических заключенных пытают до смерти. Но кто я такой, чтобы учить его жить? К счастью, его другу пришла в голову та же мысль, и, взяв говорящего под единственную руку, он быстро потащил его в дальний переулок.
— Немцы — кара Божья, — сказала старушка, которая, как и я, наблюдала всю сцену.
Божья кара… Неужели Бог настолько злой, что наслал на нас этих чертей?
Я не верю, что Бог посылает наказание, чтобы покарать людей или чтобы проверить их веру, как случилось с Иовом, у которого Бог отнял все, что тот имел, а потом вернул в стократном размере. Мне хватает того, что я зарабатываю, и я прошу у Бога только одного: вернуть маму домой живой и невредимой, а об остальном я позабочусь сам.
Старушка подошла к моей тележке, посмотрела на посуду, взяла стакан, оставшийся одним из пары, и, даже не спросив цену, протянула пять лир.
— Тут слишком много, — заметил я, потому что старушка показалась мне бедной и я не хотел этим пользоваться (с немцами все по-другому, когда они дают мне деньги, я никогда не говорю, что их много).
— Я осталась одна, — сказала она тогда. — Зачем мне теперь деньги?
Она делала вид, что все хорошо, но в ее улыбке была вся печаль мира. Старушка развернулась и пошла мелкими шажочками к богатому дому с просторными парадными и дверными молоточками, которые кажутся позолоченными.
А я вернулся к себе на Виа делла Реджинелла, улицу без красивых подъездов с позолоченными дверными молотками, но зато полную звуков, людей и детских криков — улицу, где ты никогда не почувствуешь себя одиноким.
Глава 13
Бетта приготовила спагетти с томатным соусом и салат. Если я занял место отца, то она взяла на себя роль матери семейства.
Иногда, возвращаясь домой, я вижу, что она ждет меня у окна, чтобы заранее понять, принес ли я денег. Я киваю ей издалека, тогда она спускается, берет их и идет за покупками.
Мы сидим за столом и едим спагетти, когда Бруно, сын тети Розетты, прибегает к нам и говорит, что его отец поднимается по ступеням с двумя фашистами.
Мы тут же вскакиваем, бежим в нашу комнату (она последняя в глубине квартиры) и прячемся под кроватью.
Через некоторое время в комнату заходят фашисты.
— Ну-ка вылезайте, — велят они.
Мы подчиняемся. Но как только они отводят взгляд, я снова бросаюсь под кровать.
— Пошли, — говорят фашисты. Им никто не отвечает, наверное, в руках у них пистолеты.
Перед тем как уйти, Бетта кидает мне под кровать две золотые цепочки, словно говоря: «Если будет трудно, продай их».
Я не дышу. Слышу их шаги — все собрались в кухне. Дядя Чезаре просит, чтобы фашисты оставили в покое детей:
— Они ни в чем не виноваты, что плохого они вам сделали?
— Хватит ныть! — зло перебивает его один из них.
Они выходят на лестничную клетку, оставив дверь открытой, я слышу, как каблуки стучат по ступенькам — все тише и тише. Вот они уже на Виа делла Реджинелла.
— Эй, Чезаре, идешь прогуляться с ребятами? — говорит продавец фруктов, но осекается, наверное увидев фашистов.
Опускается мертвая тишина.
Я лежу под кроватью несколько часов, не знаю сколько, четыре, пять или больше. Вылезаю, когда уже почти стемнело.
Я обхожу все комнаты, смотрю под другими кроватями, в шкафах, на чердаке, может, кто-нибудь спрятался там. Но никого нет.
Спасся только я.
Меня охватывает черная тоска. В доме, некогда полном народа и разговоров, совершенно пусто. Я хожу по комнатам как привидение, нас было двадцать человек, а остался я один…
На кухонном столе все еще стоят тарелки с пастой, которую не успели доесть, стаканы с водой, куски хлеба. В центре скатерти краснеет пятно от томатного соуса, оно напоминает мне кровь, оно словно говорит: «Смотри, всех забрали, всех твоих родных убили».
Что мне теперь делать?
Я не решаюсь спуститься на улицу. Вдруг там еще ходят фашисты? Я даже не высовываюсь из окна.
Вспоминаю, как однажды играл с братьями и сестрами в прятки здесь, в доме. Я спрятался на чердаке и просидел там два часа. Я был очень доволен, что нашел идеальное укромное место, но потом мне надоело, и я спустился. Оказалось, вместо того чтобы искать меня, все пошли в кино!
Вспоминаю тот фильм, что мы смотрели вместе, и песню, которую пел Джино Беки: «Мы с тобой одни, одни…» Теперь это кажется мне катастрофой.
Я не хочу торчать здесь в одиночестве! Лучше бы я пошел с ними.
Мне невыносимо грустно. Я открываю шкаф и зарываюсь лицом в мамино выходное платье, которое она надевает на свадьбы и праздники, темно-синее, как сумеречное небо. Внутри, в платье — мамин запах с нотками меда, ее голос, форма ее тела. Я просовываю руки в рукава, обнимаю себя, и кажется, что это мама утешает меня и говорит: «Мануэ, соберись с силами, надо жить дальше. Нельзя останавливаться, нельзя сдаваться…»
Но куда идти? Жизнь без семьи — вот настоящая трагедия. Даже счастливые дни оборачиваются печальными: когда я продавал рождественские открытки, когда мы ходили в кино, когда больница казалась мне «Гранд-отелем». Подумаешь, «Гранд-отель»! Мне наложили двадцать швов от локтя до подмышки, было больно. Я лежал в тепле, на чисто застеленной кровати — и что? Жизнь ужасна! Ужасна, горька и полна отчаяния! Я плачу и обнимаю себя мамиными рукавами.
Я все еще стою в отчаянии и думаю о том, какая горькая штука — жизнь, когда до меня доносятся шаги: кто-то бежит по лестнице. С маминым платьем в руках я бросаюсь под кровать.
— Мануэ… Мануэ, это мы! — произносит Бетта, задыхаясь.
Мне кажется, я сплю.
— Выходи, Мануэ! — кричит она.
Я выглядываю из-под одеяла и вижу множество ног. Бетта кинулась вниз, ее лицо совсем рядом, она плачет и смеется. На мгновение мне кажется, что вместо нее я вижу маму.
— Они нас отпустили, — говорит она. — Вылезай.
Я выхожу, все еще сжимая в руках мамино платье. Смотрю на своих теть, на братьев и сестер. Они бледны, так напуганы, что не смеют открыть рот. Бетта рассказывает мне, что произошло:
— Задержали только дядю Чезаре. Нас заперли надолго в комнате, в какой-то момент нам сказали идти и взять куртки… В общем, нас отпустили. Может, они раскаялись…
Дело было вот как. Дядя Чезаре сидел в ресторане «Фантино», где иногда встречался с друзьями, когда фашисты устроили там облаву. Кто сумел — убежал, кто-то спрятался, а дядя Чезаре не успел, и его забрали. Фашисты спросили его, где он живет, и он ответил: «На Виа делла Реджинелла». — «Пошли», — велели фашисты.
И он привел их к нам домой.
Мы так никогда и не узнаем, почему они забрали только дядю и отпустили остальных членов семьи. Дядю, как и маму, увезут в Германию. Шпионами оказались люди из «Фантино». Говорят, то была Челесте, «Звезда», которая знается с фашистами и немцами, говорят, они ее купили. Я не могу в это поверить, мне она всегда казалась хорошей. Думаю, что люди так болтали из зависти именно потому, что она настолько красива. Я знаю ее сто лет, она живет почти напротив нашего дома, и порой, когда она показывается в окне, я зачарованно смотрю на нее. Она неспособна на такой ужасный поступок. Все говорят так только потому, что никого из ее родственников не забрали 16 октября.
— Тебе не кажется это странным? — сказал мне как-то Аттилио. — Как так получилось, что никого из ее семьи не взяли? Сложи два и два.
Глава 14
Время идет, и дни кажутся мне одинаковыми. Я встаю в три часа и отправляюсь к Термини продавать сувениры солдатам или с тележкой прохожу по Виа Трионфале: продаю посуду, меняю ее на одежду и наоборот или покупаю старье, чтобы выгодно его перепродать. С немцами я разговариваю, они основной мой источник заработка по одной простой причине: только у них есть деньги.
Как-то раз у базилики Святого Павла со мной случается удивительная история. Я продаю одному незнакомому, огромному, как колонна, солдату кошелек, расческу, подтяжки и еще кое-что — всего выходит на пятьдесят лир (что само по себе уже большие деньги). И тот, вместо того чтобы дать мне пятьдесят лир, достает такую огромную банкноту, что я даже сначала ее не узнаю: пятьсот лир! Когда в последний раз я видел такие деньги? Солдат взял пакет с товаром и уже ушел. Я смотрю на банкноту, то приближаю ее к глазам, то вытягиваю руку… Мне кажется, это невозможно. Я просматриваю ее на свет, вдруг она фальшивая, сами понимаете, вокруг столько мошенников… Деньги настоящие!
Сердце пускается в галоп у меня в груди, я кладу в карман банкноту и смотрю, вдруг кто-то заметил и только и ждет, когда я отвернусь, чтобы украсть у меня ту каплю богатства, которая попала ко мне в руки. Вокруг есть люди, но все заняты своими делами. Кладу банкноту поглубже в карман, застегиваю его на булавку и пускаюсь в путь как ни в чем не бывало, неожиданно для себя даже начинаю мурлыкать песенку. Потом, завернув за угол и проверив, что ни немцы, ни воришки за мной не следят, — вперед! Я бегу, только пятки сверкают, не обращая внимания на звон посуды, рискуя ее разбить, бегу, как никогда прежде в жизни не бегал. Но бегу я не домой. Лучше поостеречься на случай, если какой-нибудь немец или преступник видел мое сокровище. Поэтому я гуляю по Трастевере, дохожу аж до Борго и только потом поворачиваю на улицу, ведущую к гетто.
До Виа делла Реджинелла я добираюсь такой потный, словно упал в фонтан. Иду прямиком в нашу комнату, где папа продолжает скорбеть по маме.
— Держи, — я протягиваю ему банкноту.
Он мрачно смотрит на меня, не понимая.
— Где ты их взял? — спрашивает он тем страшным голосом, которого мы все боялись раньше. — Ты же их не украл?