Она ответит, что все поезда были заколочены — в них людей везли на смерть, поэтому ими нельзя пользоваться. А чтобы вернуться к жизни, достаточно пары ног.
Тогда я ей расскажу, что меня спас трамвай, что я ездил по Риму кругами почти три дня, что водители и кондукторы мне помогали, даже делились со мной чириолами с яичницей, я ей скажу, что это ангелы мне их послали. А она расскажет нам о домах богатых немцев, с картинами и старинной мебелью, со статуэтками, которые в сто раз дороже того, что я продаю со своей тележки. «Да, теперь у меня есть тележка», — скажу я ей, гордый обновкой.
Ночи напролет мне снится возвращение мамы. Я говорю про себя: «Помни о здоровье, Джинотта, ведь здоровый богат, хоть и не знает этого. Береги себя, а если хозяева очень требовательные, все равно найди способ поберечься, потому мы, тут, дома, ждем не дождемся, когда ты приедешь». Еще я говорю ей, что немцы скоро проиграют войну, как только союзники пересекут линию Густава. Держись, Джинотта, прошу тебя!
Глава 16
Наступило Рождество, и я отправляюсь продавать открытки напротив театра на Торре-Арджентина, но теперь все по-другому. Меня больше не завораживают ни огни, ни машины, ни увешанные драгоценностями женщины. Я просто иду зарабатывать деньги. Прихожу, раскрываю зонтик, раскладываю открытки, жду, когда люди выйдут из театра. Все мне кажется другим. Женщины, которые идут под руку с начальниками-фашистами и эсэсовцами, уже не те, что прежде. Они будто не хотят находиться рядом со своими спутниками, и болтают в пустоту, и смеются по команде, а на самом деле мечтали бы оказаться подальше отсюда. Мужчины тоже притворяются, в их лицах за весельем прячутся тяжелые мысли и огромный страх… Я вижу страх в глазах и у фашистов, и у немцев: они потеряли свою волчью наглость, они больше не хозяева мира. Они продолжают рычать, как волки, но только чтобы придать себе уверенности. В глубине души они знают, что их песенка спета.
Как-то раз в субботу у синагоги Аттилио мне сказал, что в Ортоне была кровавая битва. Я только кивнул. Я не хотел ничего знать об этом сражении. Он понял, произнес «Шаббат шалом»[34] и пошел к своей семье, которая разговаривала с раввином. На всех лицах лежала печаль.
Наступил Новый год. Аттилио говорит, что союзники все никак не могут пересечь линию Густава. Теперь он считает, что должен мне все рассказывать.
— Ты слишком умный, чтобы ничего не знать, — сообщает он мне как-то раз у фонтана на Черепашьей площади.
Я не отвечаю, смотрю на бронзовых черепах, нависающих над водой. Иногда мне тяжело видеть, как они все время сидят в шаге от воды и не могут до нее достать.
— Рано или поздно я их туда столкну, — говорю я Аттилио. Я не хочу менять тему, просто делюсь своими мыслями.
— Немцы продолжают уничтожать противников, — говорит он. — Монтекассино кажется неприступной крепостью.
— Но Рим бомбят не только немцы…
— Немцы совершают массовые убийства, они… — Он замолкает. Он знает больше меня, слушает радио и общается с друзьями из Куадраро. — Помнишь, когда в Верано приехал король в лимузине и его забросали камнями?
— Такое не забудешь.
— И как женщины кричали: «Остановите войну, мир, нам нужен мир…»
У меня те крики крепко засели в голове.
— Война — это скотобойня, в которой участвуют мужчины, — говорит он. — Женщин никто не слушает.
— Женщины — это мамы, — говорю я. — Все должны их слушать, ведь они мамы и дают жизнь и мужчинам, и женщинам! Мам надо слушать.
Потом кто-то зовет Аттилио, и он уходит.
Как-то раз сижу я в уголке у портика Октавии и отдыхаю. Вдруг в гетто приезжают фашисты, начинается суматоха. Они заходят и выходят, с ними мужчины, но я не понимаю, не отдаю себе отчет, думаю, что это простая проверка, из тех, что они устраивают иногда. Немцы слишком заняты тем, чтобы не проиграть войну, и не трогают евреев, хоть мы их враги, как они продолжают говорить. Но у нас нет даже зубочисток, чтобы с ними воевать. Я и не думаю, что происходящее — результат доноса, что кто-то хочет положить в карман по пять тысяч лир за одного мужчину-еврея.
Фашисты двигаются быстро и не дают объяснений. Хватают, тащат, увозят. Самый младший пленник — моего возраста. Никто не понимает, что это было. Люди спрашивают, но чернорубашечники молчат.
Позже в тот же день, 23 марта 1944 года, мы узнаём, что на Виа Разелла из-за теракта погибло много немцев. Все очень запутано, новости противоречат друг другу. Кто-то говорит, что погибших двадцать восемь человек, кто-то — что тридцать один. Голоса кружат по гетто, как ветер, который несет пыль и редкие листья. На этот раз не брали стариков, женщин и детей, только мужчин и того мальчика. Говорят, что их отвезли в тюрьму «Реджина Чели».
— Но почему?
— Потому что евреи.
В «Реджина Чели» сидят антифашисты, коммунисты, те, кто думают не так, как Муссолини и Гитлер, и пишут об этом в книгах и журналах, а еще несколько цыган и других инакомыслящих. И евреи — просто потому, что они евреи.
На следующий день наши друзья-католики идут к тюрьме, чтобы навести справки о заключенных. Фашисты молчат, немцы тем более.
Только потом мы узнаем, что Гитлер пришел в ярость, когда услышал о бойне. Он обещал устроить такие репрессии, что мир дрогнет, кричал, что за каждого мертвого немца будут убиты пятьдесят итальянцев и что с ними расправятся на том же месте, где разорвалась бомба, что людей будут вытаскивать из домов и стрелять. «Пятьдесят итальянцев за каждого немца!» Потом мы узнаем, что в итоге хватит десятерых итальянцев за одного немца, и, чтобы не навлечь на себя гнев всего мира, решили наказать только тех, кто уже в чем-то провинился: заключенных и евреев. Мы узнаем, что спешка фашистов в гетто объяснялась тем, что надо было быстро набрать нужное количество людей; что немцы провели операцию в секрете, чтобы не вызывать подозрения Сопротивления, которое могло бы помешать мести; что новость хотели обнародовать постфактум, после проведения репрессий.
Все это рассказывает мне Аттилио. Он говорит, что 23-го числа погиб тридцать один солдат, а на следующий день еще один, потому немцам и требовались триста двадцать итальянцев. Но когда подсчитали убитых, их оказалось триста тридцать пять.
— Еще десять за тридцать первого немца, умершего не сразу, и пять по ошибке, — говорит Аттилио, сжав зубы. — Сопротивление поместило бомбу в урну, остальные были сброшены сверху. Они стреляли… — Он не может ничего больше добавить, со злостью вытирает две выступившие слезы и уходит.
Мне кажется, у меня внутри поселился мертвый кот: тяжело, больно, трудно дышать, будто сейчас настанет конец света, но ты ничего не можешь сделать.
Брожу по квартире, словно у меня жар. Бетта стрижет ногти на ногах и на руках детям, которых только что помыла в тазике. Она слишком занята и не замечает, что я задыхаюсь от боли. Спускаюсь на улицу в надежде, что станет полегче. Там мальчики играют со стеклянными шариками. Они не знают, в каком аду мы живем, они просто играют, и для них мир остановился где-то там, среди шариков.
— Мануэ, ты чего? — говорит кто-то у меня за спиной.
Я оборачиваюсь и вижу Илию, портного. Он потерял жену и четырех детей 16 октября и ходит по улицам как привидение. Я рассказываю ему о Виа Разелла и о немецкой мести. Он уже в курсе и знает, что произошло потом, — ему рассказал его друг-католик.
— В смысле — потом?
— Когда нашли трупы.
— Их нашли коммунисты.
— Нет, силезианцы из института поблизости. Они весь день смотрели, как немцы ходили туда-сюда, отводили людей в пещеры[35], потом они услышали тяжелый удар…
— Бомбардировки?
— Нет. Всего пара взрывов, со стороны пещер. Они пошли посмотреть, но туда нельзя было войти из-за обвала. Они отыскали другой вход и обнаружили там… — Илия закрывает лицо руками и начинает всхлипывать.
Аттилио расскажет мне, что когда силезианцы вошли в пещеры, то увидели гору трупов высотой полтора метра; что внутри немцы устроили настоящую бойню. Еще он скажет, что коммунисты оставили там табличку с надписью: «Вы будете отомщены».
Я иду по гетто, а мертвый кот у меня в груди все тяжелее, я хочу вытошнить его, хочу вскрыть себе грудь и его вытащить, хочу снова стать маленьким мальчиком или разом повзрослеть на десять лет и оставить позади это проклятое время.
Дети играют с камешками. Они собирают их в кучку и разбивают ее из рогатки. Война проходит между ними, как ветер, неспособная причинить реальную боль. Война — это мертвый кот у меня в груди, прерывистое дыхание, которое никак не успокоится.
25 марта около полудня обнародовали официальное сообщение: «немецкое командование приказало, что за каждого убитого немца будут казнены десять коммунистов-бадолианцев. Приказ приведен в исполнение».
Все это мне рассказывает Аттилио. Мы на чердаке его дома, вещает радио «Лондон», мы лежим на полу, смотрим на потолочные балки и на то, как посреди большой паутины двигается паук. Паутина состоит из тонких нитей, это почти невидимая ловушка для мух и других насекомых. Аттилио смотрит вверх остановившимся взглядом, я не могу понять, наблюдает ли он за паутиной, пауком, ловушкой или вспоминает то, что видел в пещерах, куда зашел вместе с коммунистами.
Вдруг Аттилио встает и принимается копаться в куче вещей, лежащих в углу. Он достает оттуда штаны: с щиколоток и до пояса они все в крови.
— Они будут отомщены, — шепчет он.
Аттилио берет сломанный зонтик и принимается колотить по паутине. Он будто сошел с ума.
Паук падает на пол, бежит к стене, но Аттилио быстрее. Он топчет его ногой с такой яростью, словно хочет проломить пол.
Глава 17
Рим превратился в гнойную рану: воспаленный нарыв ненависти и насилия. Не проходит и дня без покушений, мертвых немцев и фашистов, обычных людей убивают направо и налево, союзники у Анцио, у линии Густава, хлеба не хватает, потому что после теракта на Виа Разелла немцы уменьшили порцию со ста пятидесяти до ста граммов на человека. Люди умирают от голода. Дети плачут. Матери в отчаянии, они кричат и протестуют, так говорит Аттилио, он в эти дни как газета, полон информации. Но я вдруг оказываюсь совсем в другом мире, и мертвого кота в моей груди больше нет, а печальные новости не ранят меня.