— Папа… — разговор продолжается.
— Старый?
— Нет, новый. Старый-то помер, а мертвые живым не подмога.
Слово «папа» заставляет меня вспомнить одну историю, которую рассказала Лиа, соседка сверху, она вечерами приходит погреться у нашей печурки. Однажды священник зашел в лавку к еврейке, а та дала ему зонтик укрыться от дождя. Священник сказал, что он здесь проездом и не знает, когда сможет его вернуть. «Вернете, когда станете папой», — ответила та, имея в виду, что дарит ему зонтик. Священник ушел, и хозяйка лавки о нем позабыла. Много лет спустя она получила письмо из Ватикана. «Какое дело Ватикану до меня?» — недоумевала еврейка. Когда ей все объяснили, та не поверила своим ушам. Оказывается, священник и правда стал папой и теперь хотел вернуть ей зонтик. «Как звали того папу?» — спросил я у Лии однажды. «Папа Сикст», — ответила она. Так я понял, что это просто история и Лиа все выдумала. Последний папа Сикст жил в Риме четыреста лет назад.
Спорщики вышли, и в трамвае снова все стихло.
Сердце у меня разрывается. Если облавы идут по всему Риму, значит, солдаты заходят в каждый дом, вытаскивают людей из кроватей, шкафов, чуланов, даже из баков для воды, где тоже иногда прячутся. «Они всех увозят», — сказал тот тип. Всех… Как будто мы преступники и убийцы, каждого из которых непременно надо посадить, иначе они устроят невесть что. Я не могу сдержаться и всхлипываю, пытаясь выдать это за кашель.
Кондуктор смотрит на меня. Я качаю головой, мол, все в порядке.
К нам вот солдаты не приходили. Никто не выбивал двери, никто не пожаловал за нами. А может, и приходили. Вдруг это случилось после того, как я убежал? Вдруг это происходит сейчас? Что, если Нандо, Бетта, Джоэле, Бениамино и Джемма в кузове грузовика, а в нашей квартире разгром? Или они все еще там, дома, в безопасности?
Сердитый женский голос прерывает молчание:
— Гонения уж точно начались не сегодня. У евреев отобрали права еще в тридцать восьмом, когда ввели закон о защите расы[18]. Как по-вашему, человек, у которого нет прав, остается человеком?
Все молчат.
— Так я вам скажу, — продолжает тот же голос, — с человеком без прав каждый может сделать все что угодно.
Я оборачиваюсь: это красивая девушка с темными глазами и волосами. Вид у нее воинственный. Мужчина рядом уговаривает ее помолчать, такие речи слишком опасны. Но ей наплевать. Она продолжает говорить. Люди смотрят на нее с изумлением. Совсем с ума сошла, раз ей нравится так рисковать.
— Надо называть вещи своими именами, — не останавливается она. — Евреев отправляют не в рабочие лагеря, а…
Я затыкаю уши, не хочу слушать дальше! Это неправда! Мама дома, никакой облавы не было, я еду на Виа Трионфале, там живут люди побогаче, они дадут мне хорошие вещи, которые я потом перепродам на Кампо-деи-Фьори. Они уже меня узнают, и когда я подхожу к их окнам и начинаю кричать: «Сеньоры, старьевщик, готовьте старые вещи, сеньоры», мне всегда что-нибудь перепадает.
Девушка продолжает говорить о правах и несправедливых законах.
Высокий мужчина в меховой шапке на плешивой голове перебивает ее:
— На вашем месте я бы прислушивался к дружеским советам и не говорил, о чем не следует.
— Какое счастье, что вы не на моем месте!
Другой мужчина с неприятной гримасой добавляет:
— Вы, женщины, все время лезете не в свое дело. Оставьте политику мужчинам, а сами займитесь штопкой чулок и уборкой!
Девушка смеется:
— Готова поспорить, что вы в политике разбираетесь лучше, чем Гитлер и Муссолини, вместе взятые.
— Готов поспорить, что вы еврейка.
— Может быть, — отвечает она, не опуская глаз, — а вы наверняка католик.
— От кончиков волос до кончиков ногтей! — подтверждает тот, надуваясь от гордости.
— Вот и славно! — говорит девушка и тут же, не давая мужчине вставить слово, добавляет: — Тогда вы должны знать, что значит «возлюби ближнего своего, как самого себя».
Мужчина собирается ответить, но вдруг замолкает и смотрит на нее так, словно она заманила его в ловушку.
— И кто ваши ближние? — продолжает она.
Плешивый молча смотрит на нее.
— Все, кроме евреев? Кроме цыган? Негров?
В трамвае стоит полная тишина. Все думают, что она безумная. А мне кажется, что она безумно смелая.
Девушка выходит на следующий остановке.
Трамвай едет дальше. Все молчат.
Глава 5
Мы приезжаем на Пьяццале Фламинио. Смертельно хочется есть. Я вспоминаю восемь дней Песаха[19], когда нельзя брать в рот даже крошки дрожжевого хлеба. Это настоящее мучение, особенно сейчас, в голодные времена, когда хлеб раздобыть легче всего. Но зато потом, на Песах, мы празднуем от души! С булкой или чириолой[20] в руке все дети бегут по гетто и кричат: «Люди, вот хлеб! У нас снова есть хлеб!»
Я чувствую запах хлеба словно наяву. И не только хлеба! Я будто вернулся в прошлое, еще до войны, когда мама делала омлет из двадцати яиц — такой и мертвого подымет. Я закрываю глаза и вижу ее на кухне: масло греется на сковородке, мама выливает туда все яйца, взбитые с сыром, чесноком и петрушкой. Запах такой сильный, что рот наполняется слюной.
— Эй, парень, — кондуктор трясет меня за плечо. — Ты меня слышишь?
Я поворачиваюсь и вижу: он вынул из промасленного пакета чириолу, которая так набита начинкой, что увеличилась почти вдвое.
— Ты спишь, что ли? Есть не хочешь? Тебе не нравится яичница с картошкой? — Не дожидаясь моего ответа, он делит чириолу и протягивает мне половину. — Вот держи.
Половина чириолы с начинкой из яичницы с картошкой? Это точно сон. Я не шевелюсь, боюсь, что лепешка исчезнет.
— Ну бери же, — повторяет он. — Она вкусная, честное слово. — И кондуктор откусывает от своей половины.
Меня не надо уговаривать. Я протягиваю руку, благодарю его и вгрызаюсь в хлеб с яичницей. И правда вкусно!
Я ем медленно, стараюсь растянуть свой кусок чириолы на подольше. А вот кондуктор съедает свой в четыре укуса и уже снова отрывает билетики. Через некоторое время он протягивает мне флягу с водой:
— На, попей.
Вот я и ем, и пью, а что, если мама тоже голодна и ее мучает жажда? От этой мысли хлеб у меня во рту горчит.
А как там папа? Удалось ли ему укрыться от немцев?
А мои братья и сестры? За них я беспокоюсь не так сильно. Они в руках Бетты, она умная и найдет решение в любой ситуации.
Трамвай снова трогается. Люди заходят и выходят, толкаются, наступают друг другу на ноги, ворчат и ссорятся — все как обычно. В гетто — горе, а в других районах Рима продолжается нормальная жизнь: женщины стараются раздобыть продукты, дети играют на улице, старики сидят под окнами и смотрят на прохожих, над головами летают самолеты, словно обещая: мы скоро отвоюем Италию и освободим вас.
Тем временем дождь закончился, вышло солнце, и на его фоне ветки деревьев выглядят еще темнее.
На Пьяцца Фьюме трамвай останавливается надолго.
— Когда поедем? — спрашивает один из пассажиров.
— Через десять минут, — отвечает кондуктор и поворачивается ко мне. — Пошли-ка дойдем до кустов. Небось хочешь?
И правда, я уже давно терплю.
Мы выходим из трамвая. Поворачиваем в узкую улочку и добираемся до садика.
— Иди вон за тот куст, — говорит кондуктор.
Сам он пристраивается под другим.
Этот кондуктор — ангел, которого мне послал Бог. Я надеюсь, что мама тоже встретит такого, ей ангел нужнее.
Когда мы возвращаемся в трамвай, кондуктор поправляет на мне шарф, усаживает на то же место и спрашивает у водителя:
— Когда поедем?
— Через пару минут.
Тогда кондуктор высовывается из двери и кричит людям на площади:
— Две минуты!
Когда мы снова останавливаемся у Пьяцца ди Монте-Савелло, немцы все еще грузят людей в грузовики. Уже за полдень, а они до сих пор не закончили. Со стороны моста Кваттро-Капи движется еще одна колонна пленников, окруженная солдатами. Там Самуэле! Сердце рвется у меня из груди. Я хорошо его знаю, иногда хожу к нему в лавку поболтать. Самуэле — прекрасный сапожник, может за секунду сделать тебе новые подметки или каблуки. Мост Кваттро-Капи соединяет гетто с островом Тиберина, а Самуэле живет недалеко от нас, на Виа деи Фунари. Что он делал по ту сторону Тибра? Ему удалось сбежать, но его поймали? Или кто-то сдал его?
Замерев, я слежу за тем, как мой друг идет, подволакивая ногу, будто раненый, пересекает улицу, направляется вместе с остальными к портику Октавии и исчезает. Может, я больше его никогда не увижу. Если немцы отправят его на принудительные работы, он не выдержит. Самуэле не привык к тяжелому труду, он делает изящные вещи с помощью клея, гвоздей, молотка и ножниц. Он никогда не держал в руках ни плуга, ни ружья, ни бомбы, его не могут послать на фронт сражаться с русскими. Он, как и я, ничего не желает знать про войну. Нам только хочется, чтобы нас оставили в покое, позволили жить с тем немногим, что у нас есть, и никого не трогать.
По моей щеке вновь ползет предательская слеза. Я сердито вытираю ее. Нельзя думать о плохом! Я обязательно еще приду к Самуэле в мастерскую, а он скажет: «Подай-ка мне “семечек”», и я передам ему маленькие гвоздики. «А теперь “семечкодер”» — и я протяну ему что-то вроде отвертки с отверстием на конце. «Возьми резак, помоги мне прогладить этот кусочек кожи»…
Кондуктор кладет мне руку на плечо и шепчет:
— Не двигайся.
В чем дело?
Он глазами указывает на группу эсэсовцев, собравшихся вокруг офицера. Тот смотрит в нашу сторону, что-то говорит, и двое солдат направляются к нам.
Мой первый порыв — вскочить, мамино «Беги!» стучит в голове. Но кондуктор не дает мне встать.
— Не двигайся! — повторяет он, потом закутывает меня в шарф, пряча половину лица.
Немцы быстро приближаются. Один в очках, у другого к поясу приторочена сумка. Они идут за мной, кто-то меня узнал, сказал им мое имя, теперь я тоже окажусь в грузовике, и мамина жертва будет напрасной.