Кондуктор дает мне машинку для компостирования билетиков.
— На, подержи.
Солдаты с ружьями наготове напоминают охотничьих собак, вынюхивающих добычу. Когда они останавливаются рядом, кажется, что мне под дых ударили железным кулаком. С машинкой в руках я смотрю на кондуктора, делая вид, что он мой отец, а тот протягивает мне пачку билетиков и говорит, словно сыну:
— Лоре, посчитай, сколько осталось. Да повнимательнее!
Долгие секунды я как будто под водой: исчезли звуки и цвета, я вижу только винтовку у своей груди, ремень униформы у лица, руку эсэсовца — почти у шеи.
Я не знаю, сколько времени прошло, несколько секунд или минут. Когда я вновь начинаю дышать, солдаты уже, миновав меня, обращаются к двум мужчинам впереди.
— Документы! — приказывает немец в очках.
Мужчины подчиняются, но без спешки: они не евреи, им нечего бояться. Они достают документы и показывают их двум эсэсовцам. Те внимательно изучают их паспорта, но потом возвращают и проверяют других пассажиров.
Наконец немцы высаживаются из трамвая, они недовольны, словно поставили не на ту лошадь на Палио[21]. Они подходят к офицеру, качают головами. Они что, ищут меня? Кто-то узнал меня и назвал им мое имя?
Я думаю о маме и словно умираю внутри. Даже если бы у нее были в кармане документы, что с того? Там написано, что ее зовут Вирджиния Пьяцца, что она родилась в Риме в 1906 году и что она еврейка.
Мне трудно дышать, горло сдавливает, я думаю об Аттилио. Что бы он сделал на моем месте?
Он бы сказал: «Будь мужчиной».
Я возвращаю машинку кондуктору, спускаю шарф с носа и рта и снова думаю о своей работе старьевщиком. Вспоминаю, как за десять лир я купил у вдовы пиджак ее мужа и перепродал его за сорок, выгодное получилось дело. Маме я отдал двадцать восемь, две оставил себе (одну на мороженое, одну на кино), а десять отложил, чтобы завтра что-то купить для перепродажи. Это значит быть мужчиной? Думать о практических вещах? Не поддаваться страху?
В два часа дня смена кондуктора заканчивается. Своему коллеге, который только заступает, он говорит:
— Присмотри за этим мальчуганом. Охраняй его.
Второй кондуктор тоже мне помогает. Он велит мне сидеть рядом, потом достает из сумки чириолу и отламывает мне половину. Пахнет яичницей с картошкой.
Глава 6
Небо вновь темное, идет проливной дождь. Может, начинается второй Всемирный потоп, и он унесет с лица земли всех нас, добрых и не очень, потому что Бог больше не в силах выносить человеческое зло… Кто знает, может, где-то новый Ной уже построил ковчег, и там собрались парами звери, и вместе с семьей Ноя они ждут, когда дождь уничтожит мир…
Я не желаю миру гибели, ни от длани Бога, ни от рук человека. Я не хочу, чтобы меня разорвала бомба, не хочу оказаться под завалом, не хочу, чтобы меня схватили немцы, не хочу утонуть в водах Всемирного потопа. Неужели так сложно жить в мире?
На земле — одна большая лужа, зеркало, в котором отражаются здания, облачное небо, полуголые ветки деревьев.
В трамвай заходит женщина в грубых мужских ботинках. Она настолько вымотана, что почти падает на сиденье и закрывает глаза. У нее слишком маленькие ноги для этих ботинок. Наверное, она набила их газетой или тряпками, чтобы не спадали. Вот только ходить так неудобно: на лодыжках у женщины кровавые мозоли.
Именно она через некоторое время, отдышавшись, сообщает кондуктору, что грузовики с евреями продолжают кружить по Риму:
— Мне сказали, что это новые немцы, они приехали вчера вечером, чтобы сделать всю грязную работу, вот почему они не знают дороги и заезжают не туда. Некоторые грузовики забрались аж в пригороды. Бедолаги!
— А вот я слышала, — перебивает ее другая женщина, — мол, именно потому, что солдаты первый раз в Италии, они проехались по туристическим местам. Колизей, Пьяцца дель Пополо, площадь Святого Петра… Они даже фотографировались, чтобы отправить домой открытки!
— Да неужели! — отвечает им мужчина. — На площади Святого Петра они остановились, чтобы посмеяться над папой, хотели сказать ему: «Видишь? Мы под твоими окнами и творим что хотим».
— А что фашисты? — спрашивает женщина.
— А что они? Говорят, что ничего не знали про облаву, потому что немцы после мирного договора им не доверяют. Но это ложь, они точно знали, и Муссолини знал, просто никто и пальцем не пошевелил, чтобы их остановить!
Я думаю о девушке, которая сказала, что у нас, евреев, нет прав, что мы словно вещи и каждый может сделать с нами что угодно. Все так и есть, и это прекрасно, что католичка (если бы она была еврейкой, то не стала бы спорить с фашистом) защищала нас. Она рискнула жизнью, чтобы сказать, что у евреев тоже есть права. Когда я выйду из трамвая, то найду ее и сообщу, что для меня она как героиня фильма. Я попрошу Аттилио помочь мне отыскать ее: он знает тех, кто в Риме входит в вооруженное Сопротивление, а значит, он и ее должен знать. Хоть члены Сопротивления, как сам Аттилио мне однажды сказал, конечно, и не высовываются, они должны быть как невидимки…
Подумав об Аттилио, я вспоминаю всех остальных: Гуидо, Давиде, Марка, Луиджи, Мозе… Имена друзей всплывают в памяти вместе с их лицами и улыбками. Мы брызгаем друг на друга водой из фонтана, кидаем палку, играя в липпу[22], стреляем камешками из рогатки. Да, мы работаем, приносим деньги в дом, но мы остаемся детьми и все равно любим играть, хотим веселиться, забыть о войне, притвориться, что жизнь прекрасна.
Первый кондуктор оставил свой шарф, и теперь, когда наступил вечер и похолодало, я закутался в него, и мне тепло.
Я засыпаю и просыпаюсь, иногда тяжелые мысли наполняют меня, я думаю о маме, и у меня болит за нее сердце. Но тут же в голове звучит сердитый голос, который велит не думать о плохом. Я должен верить, что она на свободе и в безопасности, и я должен желать этого всей душой, потому что желания сбываются только в таком случае. И я желаю всем сердцем, чтобы Джинотта Пьяцца спрыгнула с грузовика, обвела вокруг пальца того картофелееда, который хочет превратить ее в прислугу. Пусть она спрячется, а потом вернется домой и снова будет готовить пасту с сыром и перцем, подпевать Джино Беки, шить на машинке вещи, а я буду продавать их на Кампо-деи-Фьори.
Я все еще в трамвае, когда наступает ночь, и мы едем в депо. Мне некуда идти. Люди днем только и говорили о том, что по всему Риму охотятся за евреями.
В депо темно.
Когда водитель выключает мотор, ко мне незаметно подходят два человека. Я узнаю первого кондуктора, он представляется, его зовут Марио. Он держит котелок и одеяло. В котелке горячий бульон с картошкой и яйцом.
— Ешь, — говорит он.
Мальчик, который стоит рядом с ним, — его сын, они похожи как две капли воды. Он вынимает из кармана яблоко и протягивает мне.
— Оно мытое, — поясняет он. — Можешь есть с кожурой.
К такому я не привык. Если мне удается раздобыть какой-нибудь фрукт, я съедаю его, не задумываясь, мытый он или нет. У абрикосов я даже семечки ем: разбиваю ядро и съедаю мякоть. Она только иногда горькая, а обычно сладкая, как у миндаля. Это меня мама научила.
Они уходят, и я остаюсь в трамвае один.
Сначала я грею руки о котелок. Маме, наверное, никто не принес горячий бульон и одеяло. Наверное, она страдает. Но тут же сердитый голос кричит мне в ухо, что Джинотта тоже в укрытии и что ей тоже какая-нибудь добрая душа принесла поесть.
«Не думай о плохом!» — приказывает голос.
Суп вкусный, в него даже добавили немного сыра.
Я ем и стараюсь думать о чем-нибудь приятном. Я не хочу, чтобы горе стало частью моей жизни, ни за что! Поэтому я всегда убегал, когда бабушка рассказывала о гонениях на евреев. Поэтому я ухожу из гетто при любой возможности и иду в богатые районы, где вокруг красота, а из открытых окон доносятся звуки фортепиано. Там чистые улицы и цветущие сады, а война, даже сейчас, не посеяла уродства и разрушений.
Я стараюсь заснуть, но не могу. Вокруг темно и холодно, но главное, моя голова полна колючих мыслей.
Дрожа, я считаю овец, но это не помогает. Тогда я пересчитываю окна на Виа делла Реджинелла, потом на Виа ди Сант-Амброджо, а потом на Виа Паникале. Я помню каждое и не пропустил ни одного, но сон все не идет.
Глава 7
Меня будит громкое кошачье мяуканье. Где я? Открываю глаза и протягиваю руку, чтобы нащупать Нандо, но рядом пустота, а я лежу на трамвайном сиденье. Тогда я все вспоминаю. Немцев, грузовики… Нужно спасать маму!
Но тут же в голове взрывается ее крик «Беги!», я вспоминаю ее гневную реплику, обращенную к Сеттимии о том, что я угодил в самое пекло.
— Мануэ, не глупи, — словно говорит мне она. — Тебе не поздоровится, если попадешь в лапы к немцам!
Ее голос такой настоящий и близкий… Как будто я еще на Виа делла Реджинелла, а она стоит у окна и пытается понять, где стреляют.
Хватит выстрелов, хватит войны, пусть это закончится, пусть исчезнут с лица земли сумасшедшие, которые хотят завоевать весь мир и уничтожить «грязных жидов», «портящих» арийскую расу. Хватит боли, хватит страха.
— Хватит! Хватит! — Я бью кулаком в стекло. Это больно, и я немного успокаиваюсь. Боль в руке отвлекает от боли в сердце. Если бы тут была мама, она бы сказала: «Вечно с тобой какие-то истории, Мануэ!» Но она на самом деле так не думает. Она знает, что я не доставлю ей настоящих хлопот, не ищу неприятностей, потому что я умный, весь в нее. Сила и характер мне достались от мамы, даже форма губ ее, даже улыбка. Мне все говорят, что когда я улыбаюсь, то очень на нее похож.
Кот снова принимается мяукать, но тихонько, он знает, что тоже в смертельной опасности. Котов в Риме почти не осталось, говорят, их всех выловили лучшие рестораны города и подают под видом кроликов немцам и генералам-фашистам. Но это неправда. Котов съели страдающие от голода беженцы, которые оказались в Риме после восьмого сентября. Они думали, что спасутся в городе папы, ведь «не станут же американцы бомбить город, где живет папа». Но и это им не помогло…