— Телеграф продаю, — сказал незнакомец, чуть приподняв полу крылатки.
Телеграф стоил шесть рублей, ровно столько, сколько должны были стоить брюки и сколько всего было денег у Спасского.
Спасский оглядел и ощупал со всех сторон телеграф и, потоптавшись несколько минут около человека в крылатке, решительно махнул рукой.
«Эх, была не была! Брюки как-нибудь можно заштопать, а телеграфы за шесть рублей не каждый день продаются».
С ящиком подмышкой Спасский, насвистывая, вернулся домой. Дома его встретили товарищи — Ленька Стародуб и курчавый химик Хрящицский.
— Купил? — закричал Ленька.
— Купил! — сказал Спасский и вытащил из-под пальто деревянный ящик.
— Посылку из дому получил, что ли? — подскочил к нему Ленька, который очень любил поесть.
— Голодной куме одно на уме. Телеграф я купил, — вот что! — сердито ответил Владислав.
Химик и Ленька внимательно осмотрели покупку Спасского и одобрили. А через час вернулись домой и остальные четверо жильцов Людмилы Густавовны и тоже принялись расхваливать покупку. Они со всех сторон обступили Спасского, который сидел за телеграфом. Каждый из студентов получил в этот вечер столько телеграмм, сколько не получал за всю свою жизнь.
Телеграммы читал вслух Ленька Стародуб — он знал азбуку Морзе. Ему первому и была адресована телеграмма:
«Вы стройны, как аравийская пальма, легки и быстры, как антилопа».
Химик Генрих Хрящицский, который по месяцам не платил за квартиру, получил такую телеграмму:
«Убедительно прошу уплатить комнату четыре месяца, вернуть потерянную сапожную щетку. Милочка Сундстрем».
Студенты в этот вечер не отходили от телеграфа. Пол в комнате у Спасского был завален витками и обрывками длинных бумажных лент. Кошки девицы Сундстрем растаскали их по всем коридорам.
В конце концов сама девица Сундстрем влетела в комнату Владислава.
— Что вы делаете? По всему дому бумажки какие-то валяются… Что вы печатаете?
Она подобрала с пола обрывок бумажной ленты и поднесла к близоруким глазам. Но, кроме точек и тире, девица Сундстрем не могла ничего разглядеть. Она побледнела и схватилась за сердце.
— Владислав, это секретный шрифт?
— Да, это азбука Морзе, — ответил Спасский.
Девица Сундстрем, не разобрав, в чем дело, в испуге шарахнулась из комнаты.
— Да не бойтесь, Людмила Густавовна! — крикнул ей Владислав. — Это ведь обыкновенный телеграф!
— Телеграф в квартире?! А кому вы телеграфируете? Надеюсь, здесь нет ничего предосудительного? Вы знаете, я отвечаю за ваше поведение.
И Людмила Густавовна вышла из комнаты, захватив с собой, на всякий случай, обрывок телеграммы.
Когда поздно вечером Сергей вернулся из училища и, услышав стук, зашел к Спасскому, тот сидел перед аппаратом, усталый от непривычной работы. Бумажная лента на катушке подходила уже к концу. Спасский сейчас же вручил Сергею последнюю телеграмму:
«Главному инженеру-механику Кострикову тчк Просим принять срочный заказ на 2000 электрических двигателей тчк. Деньги переводим на ваш текущий счет тчк Президент Соединенных Штатов».
— А в чем ты завтра думаешь на лекцию итти? — спросил один из студентов, когда Спасский, потягиваясь, встал из-за стола.
— Пустяки, — беспечно махнул рукой Владислав.
Но когда он снял брюки и поглядел на них, лицо его вытянулось. Брюки были так сильно изношены, что починить их было невозможно.
— Напиши домой, чтобы тебе еще выслали денег, — посоветовал Ленька.
Спасский, завернувшись в одеяло, молча сидел на кровати и о чем-то думал. Телеграф стоял перед ним на столе.
— Нет. Не пришлют, — уныло покачал головой Спасский.
Отец Владислава, доктор Спасский, был человек бережливый, строгий и терпеть не мог легкомыслия.
— И дернул же меня чорт купить этот дурацкий телеграф, — ругал себя Спасский. — Теперь хоть обматывайся телеграфными лентами и отправляйся так в университет на лекции.
Химик Хрящицский предложил студентам собрать деньги и купить вскладчину брюки Владиславу. Студенты начали подсчитывать свои капиталы. У шести человек набралось 3 рубля 27 копеек. Сергей в счет не шел — у него не было и ломаного гроша. За его ученье, еду и угол в квартире платили уржумские попечители.
— Знаешь что? Продай двигатель и купи себе штаны, — сказал вдруг Сергей.
— Тогда уж лучше телеграф продать, — вздохнул Спасский.
— Телеграф не стоит. Он новый. Мы его как следует и не осмотрели, сказали студенты.
Спасский раздумывал еще минут пять. Он доказывал Сергею, что не имеет права на двигатель, потому что они его делали вместе и Сергей работал даже больше его. Но под конец Спасский всё-таки согласился.
Через два дня двигатель продали за шесть рублей, а на следующий день это было воскресенье — Владислав опять собрался на рынок.
— Ну уж теперь я пойду с тобой вместе, а то, чего доброго, ты еще себе купишь вместо штанов подзорную трубу, — сказал Сергей.
Вечером все студенты пили чай в комнате у Спасского и поздравляли его с обновкой. Сидели долго.
Уже поздно ночью Владислав вышел на кухню долить самовар. Он увидел, что Сергей занимается странным делом: медленно и осторожно окунает длинную тонкую веревку в бутылку с тушью.
— Что ты делаешь?
— А ты что за спрос? — засмеялся Сергей, вспомнив бабушку Маланью.
Он вытащил мокрую черную веревку из бутылки и повесил ее сушиться у печки.
На другое утро Сергей и Спасский случайно вышли из дому вместе. Когда они подходили к Грузинской улице и Владислав собирался уже свернуть к университету, он вдруг заметил, что левый сапог у Сергея крест-накрест перевязан черной веревкой. Веревка поддерживала отваливающуюся подошву.
— Это что ж такое? — удивился Владислав и вдруг, узнав вчерашнюю крашеную веревку, осекся на полуслове и замолчал.
Через неделю Спасский неожиданно получил от отца добавочный перевод на три рубля. Так как эти деньги, по его словам, были «сверх сметы», Спасский решил истратить их на удовольствия. На два рубля он купил чайной колбасы, огурцов, булок, ванильных баранок и бутылку кислого красного вина, на этикетке которого славянскими буквами было написано: «Церковное». А на остальные деньги купил два билета в театр.
— Как вы на это смотрите, уважаемый инженер-механик? — спросил он, размахивая двумя розовыми бумажками. — Приглашаю вас завтра в театр. На «Фауста». Не возражаете?
Сергей, конечно, не возражал. Он никогда в жизни еще не бывал в театре. На следующий вечер друзья начали собираться в театр.
Ученикам промышленного училища позволялось ходить в театр только по особому разрешению. Сергей не был уверен, что ему дадут такое разрешение, и решил пойти тайком, в «вольном платье».
Он сам выгладил себе рубашку, начистил сапоги и замазал чернилами заштопанные на коленках дырки. Спасский вычистил свой студенческий мундир и надушился одеколоном.
В Казанском оперном театре они разделись в гардеробной и поднялись по лестнице, застланной коврами.
На улице шел снег, дул холодный ветер, а здесь было тепло, сверкали зеркала и пахло духами.
Когда швейцар, распахнув входную дверь, впускал людей, занесенных снегом, с улицы врывалась струя холодного воздуха и свист ветра.
Товарищи потолкались в фойе, где чинно прогуливались дамы в платьях со шлейфами и мужчины в черных сюртуках или военных мундирах. Тут и там мелькали студенческие тужурки. Изредка медленно и важно, заложив руки за спину, по фойе проходил богатый татарин — торговец, в длиннополой суконной поддевке, желтых сапогах и бархатной, вышитой серебром тюбетейке.
Когда прозвучал звонок к началу, Сергей повернул было вслед за нарядной толпой в партер.
— Куда ты? Нам, дружище, выше! — схватил его за плечо Спасский.
«Выше» — оказалось галеркой. Деревянные скамьи, стоявшие в несколько рядов, были заполнены учащейся молодежью.
Места у Сергея и Спасского были боковые. Чуть ли не над их головами нависал пестрый потолок, расписанный толстыми амурами и ангелами, играющими на скрипках. На галерке, набитой до отказа, было душно и шумно. Молодежь чувствовала себя тут как дома. Студенты и курсистки перекликались, менялись биноклями, передавали друг другу программы. Сергей перегнулся через барьер и начал глядеть вниз. Из оркестра доносился нестройный гул настраиваемых инструментов.
В тёмнокрасных бархатных ложах, похожих на нарядные коробочки, сидели дамы с обнаженными руками и плечами, обмахиваясь веерами, а за ними стояли мужчины в блестящих крахмальных манишках и черных фраках.
Когда оркестр заиграл увертюру, занавес медленно пополз в сторону.
Сергею хорошо было всё слышно, но видел он, что делается на сцене, только тогда, когда артисты выходили на середину сцены. Стоило им отойти к правой кулисе, как они исчезали, словно проваливались сквозь пол. Артистка, исполнявшая роль Маргариты, к досаде Сергея, всё время стояла у правой кулисы, Сергей слышал ее пение, а видел только кусок шлейфа ее атласного белого платья.
Но всё это казалось Сергею пустяками, — до того нравились ему пение, музыка и сам театр. Он сидел, закрыв глаза и подперев обеими руками голову.
Больше всего понравилась ему ария Мефистофеля «Люди гибнут за металл».
Возвращаясь домой, Сергей и Спасский во весь голос распевали арию Мефистофеля. Только на перекрестках, где стоял городовой, они замолкали.
Через несколько дней, когда Сергей пошел навестить Акимыча, он рассказал ему о театре.
— Билеты-то, небось, дорогие? — спросил старик.
— Сорок копеек, да я не сам платил. Меня товарищ повел.
— Ишь ты, богач какой! А сидел за сорок копеек где?
— Наверху места были.
— В райке, значит? — засмеялся Акимыч. — Что ж, раек — это место почетное. Мой Григорий со студентами тоже всегда в райке сидел. А господа, те больше в ложах. У них везде свои места — и в церкви, и в театрах. Даже бани — и те у них свои, «дворянские», а у нас «простые».