По залу пробежал легкий шорох.
А голос со сцены зазвучал еще сильнее и повелительнее:
Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике.
Студент на мгновение остановился, и вдруг в ответ ему сверху, с галерки, захлопали.
Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей.
И гагары тоже стонут, — им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает…
Кто-то, пригнувшись, испуганно и торопливо пробежал через зал…
Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…
Из ложи полицеймейстера раздался хриплый окрик:
— Занавес! Прекратить безобразие!
Толстый лупоглазый полицеймейстер стоял, перегнувшись через барьер, и махал кому-то в дверях белой перчаткой.
Публика соскочила со своих мест и бросилась к рампе. Раздались свистки, взволнованный звон шпор, но занавес не опускался. А студент, стоя уже на самом краю рампы, читал полным, сильным голосом, покрывающим весь шум в зале, стихи Максима Горького — «Буревестник»:
— Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!..
В задних рядах десятки молодых голосов подхватили последние слова:
— Пусть сильнее грянет буря!
Занавес медленно опустился. Публика повалила к выходу. Помятый в толпе школьный надзиратель Макаров робко пробирался в раздевалку, когда мимо него по лестнице, весело перепрыгивая через ступеньки, пробежали три ученика Казанского промышленного училища — Костриков, Асеев и Яковлев.
Прямо из театра Сергей отправился в Державинский сквер на условленное свидание. Домой он вернулся поздно.
…На следующее утро, как всегда, товарищи отправились в училище. Асеев и Яковлев задержались в шинельной, а Сергей, с чертежами под мышкой, пошел в класс. У дверей его встретил надзиратель Макаров.
— Костриков, — сказал он спокойно и даже как будто лениво, — будьте любезны проследовать в карцер.
В карцере, темной длинной комнате, похожей на тупик коридора, было холодно и пахло плесенью. Через пять минут туда привели и Асеева, и Яковлева. Не успел надзиратель повернуть в замочной скважине ключ, как Яковлев запел:
Привет тебе, приют священный…
В карцере товарищи должны были просидеть ни много ни мало — двенадцать часов подряд: с восьми утра до восьми вечера.
Они решили не скучать.
Сперва барабанили ногами в дверь, выбивая дробь, потом боролись, потом пробовали даже играть в чехарду, а под конец начали петь песни:
Сижу за решеткой в темнице сырой,
Вскормленный в неволе орел молодой…
Никто им не мешал. За мрачной дверью карцера, в коридоре, было тихо, словно все школьные надзиратели вымерли.
К вечеру, когда в мастерских и лабораториях уже кончились занятия, узников освободили и предложили не являться в училище — впредь до особого распоряжения.
А на другой день по училищу поползли слухи, что Кострикова, Асеева и Яковлева исключают. После звонка на большую перемену по длинным мрачным коридорам взволнованно забегали ученики.
— В актовый зал… Все в актовый зал!
— Директора! Инспектора!
— Отменить исключение!
— Оставить в училище Кострикова, Асеева и Яковлева!..
Школьное начальство засуетилось. Никогда еще не было в училище подобной истории. С трудом загоняя учеников из коридора в классы, хватая их за куртки, перепуганные надзиратели повторяли скороговоркой:
— Успокойтесь, господа, успокойтесь. Завтра утром все уладится. Непременно уладится. Директор будет с вами беседовать, и все, разумеется, выяснится и уладится.
В конце концов надзирателям удалось заманить и загнать учеников в классы. Занятия кое-как дотянулись до последнего звонка.
Прямо из училища, не заходя к себе домой, целая ватага третьеклассников отправились на Рыбнорядскую к Асееву, Кострикову и Яковлеву. В маленькой, тесной комнате они расселись на кроватях, на топчане, на огромном портновском столе и начали обсуждать положение.
— Исключат! — говорили одни. — Уж если Широков решил что-нибудь, он своего добьется.
— Да нет, — возражали другие, — постановления же об этом еще не было.
— Какого постановления?
— Да педагогического совета. Ведь не могут же без совета исключить! Это все одни разговоры.
— Ну, там разговоры или не разговоры, а пусть попробуют исключить. Видели, что нынче в училище началось? А завтра еще не то будет. Вон в Томской семинарии два месяца назад хотели одного парня исключить, так там ребята все стекла выбили, провода перерезали и самого инспектора, говорят, поколотили. И мы то же самое сделаем.
Третьеклассники долго бы еще спорили и волновались, но тут вмешался Сергей:
— Вот что, ребята. Завтра мы как ни в чем не бывало придем на занятия, а там будет видно.
С тем и разошлись.
А на другое утро, чуть только пробило семь часов, Костриков, Асеев и Яковлев вышли из ворот своего дома и зашагали в училище на Арское поле.
В гардеробной, которая в промышленном называлась «шинельной», уже было тесно и шумно. Ни один из надзирателей не заметил самовольно явившихся учеников. Но как только они вышли из шинельной в коридор, Макаров сразу же подскочил к ним:
— Прошу вас покинуть училище впредь до особого распоряжения инспектора. Вам это русским языком было сказано.
Товарищи переглянулись и пошли назад, в шинельную.
Но не успели они еще одеться, как их окружили ученики из третьего класса, второго и даже первого.
— Прошу сию же минуту, немедля, разойтись по классам. Занятия начинаются! — закричал, заглядывая в шинельную, Макаров, но его никто не хотел слушать.
Классы пустовали. Да, видно, и сами учителя в это утро об уроках не думали.
Они заперлись в учительской, и ни один из них не появлялся в коридоре, хотя звонок прозвенел уже давно.
Еще с полчаса просидели Костриков, Асеев и Яковлев в конце коридора на широком подоконнике, окруженные целой толпой товарищей. Макаров издали смотрел на это сборище, но не решался подойти.
Но вот снова прозвонил длинный, пронзительный звонок, и учителя гуськом вышли из учительской, направляясь в классы на занятия. Толпа возле подоконника поредела.
— Как? Вы еще здесь, господа? — удивился Макаров, снова набравшись храбрости.
«Господа» нехотя двинулись к выходу, и надзиратель Макаров сам проводил их до парадной двери.
Лишь только захлопнулась за ними тяжелая дубовая дверь, как в училище началась суматоха. Ученики старших классов бросились в шинельную, чтобы остановить Сергея Кострикова и его товарищей. Но шинельная уже была пуста.
— Выгнали! — закричал кто-то из ребят и, подбежав к тяжелой, длинной вешалке, на которой висела добрая сотня шинелей, начал валить ее на пол. Однако вешалка была основательная и не поддавалась.
На нее, словно на баррикаду, взгромоздились ученики.
На помощь парню бросилось еще несколько ребят. Вешалка покачнулась и, взмахнув всеми рукавами и полами, грохнулась на пол.
— Прекращайте, ребята, занятия! — кричали они на весь коридор. — Пускай вернут в училище Кострикова, Асеева и Яковлева.
— Директора! Инспектора!
Тут надзиратели совсем растерялись. Стоило им заглянуть в дверь, как в них летели чьи-то калоши и фуражки, а иной раз и шинели. Ученики высыпали на лестницу и кричали:
— Директора! Инспектора требуем! Инспектора!
— Директора нет в городе. Инспектора тоже нет. Он уехал, — врал ученикам побледневший до синевы, вконец перепуганный надзиратель Тумалович.
Но никто ему не верил. Все высыпали на улицу и пошли мимо здания училища. У одного из окон толпа остановилась.
Здесь жил инспектор Широков.
— Давайте споем ему вечную память! — крикнул кто-то из толпы.
— Начинай, споем! — подхватили голоса.
— Вечная память… вечная память… вечная память инспектору Широкову, Алексею Саввичу, — запел дружный хор, а один из парней влез на тумбу и начал дирижировать, размахивая длинными руками.
У окна, спрятавшись за тюлевую занавеску, стоял злой и растерянный Широков.
После «вечной памяти» школьники двинулись по Грузинской улице. Они шли и пели студенческую революционную песню:
Был нам дорог храм юной науки,
Но свобода дороже была.
Против рабства мы подняли руки,
Против ига насилья и зла.
Навстречу им уже выезжал наряд полиции. Их задержали и вернули назад. Они не успели даже дойти до угла улицы.
Пусть нас ждут офицерские плети,
Казематы, казарма, сухарь,
Но зато будут знать наши дети,
Как отцы их боролися встарь…—
пели школьники, оттесняемые полицией.
В тот день, когда ученики промышленного училища, отпев заживо инспектора Широкова, высыпали с песнями на улицу, Сергей тоже не сидел дома.
В Державинском сквере, где два дня назад у него было свидание с Виктором, он встретился с ним опять.
— Ну, как дела? — спросил Виктор. — Сегодня вечером будет?..
Сергей нахмурился.
— Сегодня нет, — сказал он.
— А что случилось?
— Да ничего особенного. В училище не попасть. Начальство собирается исключить меня, Асеева и Яковлева. За четырнадцатое число..
— Так, — нахмурился Виктор. — Штука неприятная.
А сколько вам осталось до окончания?
— Шесть месяцев.
— Всего-то? Подлая история… У вас, кажется, родителей нет?
— Нет. Я с восьми лет в приюте.