— Есть у нас большой капитал, пятиалтынный. На что тратить будем? — спросил дядя Семен.
Они шли мимо ларьков, балаганов и лотков со сладостями, приценивались и перебирали все удовольствия, которые можно было получить на гулянье за пятнадцать копеек. Их выбор остановился на карусели. За катанье на карусели брали пятачок с человека за один круг. Дядя Семен и Клаша выбрали самых страшных деревянных коней, серых в черных яблоках, с оскаленными зубами и с яркомалиновыми седлами. Они уселись верхом на коней: на одного — дядя Семен, на другого — Клаша. И тут-то началось веселье, от которого сладко замирало сердце. Сверкая бисерной разноцветной бахромой, мелькая расписными колясками, толстобрюхими слонами и красавцами конями, под гармошку и бубен закружилась карусель. Все веселее заливалась гармошка и звенел бубен, все быстрее и быстрее вертелась карусель под «польку-бабочку».
— Держись, Клавдия Петровна: конь с норовом! — кричал дядя.
После карусели они выпили на оставшийся пятачок по стакану сладкого грушевого кваса и купили жареных семечек.
Но кататься каждое воскресенье на карусели было не по карману дяде Семену, и он придумал другое, бесплатное развлеченье — отправлялся с Клашей гулять на Ваганьковское кладбище, неподалеку от Пресненской заставы.
Огромное и зеленое кладбище издали можно было принять за густой и тенистый парк, если бы не кладбищенская ограда вокруг да не кресты на могилах. Сюда по праздникам и воскресеньям приходило много народу: рабочие с Прохоровки, мастеровые, белошвейки от Пресненской заставы. Кто — посетить родные могилы, кто — просто погулять и подышать свежим воздухом. Приходили целыми семьями, брали с собой закуски; взрослые устраивались на траве, выпивали и закусывали, а детвора с хохотом и визгом бегала по дорожкам, пряталась за кусты и памятники. Для них кладбище было бульваром. Только случайные чужие похороны ненадолго отвлекали ребят от веселой беготни. Они смолкали и шли провожать печальную процессию до могилы.
Дядя Семен и Клаша часами гуляли по кладбищу. Они останавливались около могил, рассматривая коленопреклоненных мраморных ангелов, высокие белые обелиски и часовни с окнами из разноцветных стекол.
Нагулявшись досыта, они шли в самый конец кладбища. Здесь было безлюдно, тенисто и прохладно. Таинственно шумели высокие густые деревья. В разросшихся кустах сирени и акации прятались скромные деревянные, покосившиеся от времени кресты. На могилах росли высокая сочная трава, колокольчики, ромашки. Клаше казалось, что она в лесу и что здесь, если поискать, то можно найти грибы и землянику и увидеть в траве скользкую, проворную змею… Редко-редко здесь показывалась на дорожке человеческая фигура.
Дядя Семен расстилал пиджак, и они усаживались около кладбищенской ограды. За оградой возвышалась железнодорожная насыпь. Стуча и громыхая, проносился поезд, оставляя позади себя клубы белого пара. Поезд скрывался вдали, и снова было тихо на кладбище, только шумели березы да качалась на могилах высокая трава.
Клаша лежала в траве и слушала рассказы дяди Семена. Он знал немало разных историй. Особенно любила Клаша рассказ о «доме без окон». Дядя Семен однажды показал ей на Средней Пресне этот таинственный и страшный дом. Недалеко от Горбатого моста, среди пустыря, заросшего бурьяном и крапивой, белели развалины двухэтажного каменного дома. Стены были исковерканы пулями, вместо окон зияли черные дыры, крыша сорвана.
Когда-то эти развалины были мебельной фабрикой Шмидта. В девятьсот пятом году, во время Декабрьского восстания, из этого дома отстреливались от царской полиции рабочие-шмидтовцы. Дом окружили жандармы.
— Перестреляем, как куропаток. Сдавайтесь! — грозились они.
Рабочие молча отстреливались, а один из них — ткач с Прохоровки, Миронин, — крикнул жандармам:
— Все равно победа за нами!
Его дочка, двенадцатилетняя отчаянная Катька, бегала по задворкам на баррикады от Средней Пресни к Зоологическому саду и носила рабочим еду.
Клаша отлично знала, до мельчайших подробностей, рассказ о «доме без окон», но каждый раз ей было жалко и обидно слышать, что так печально кончался рассказ. Жандармский генерал приказал своим войскам сжечь фабрику Шмидта. Рабочим пришлось сдаться.
После рассказов дяди, возвращаясь с кладбища домой, Клаша с ненавистью смотрела на усатого рыжего городового, что стоял у них на углу Башиловки. «Наверное, он тоже стрелял в рабочих».
Ей хотелось хоть одним глазом увидеть бесстрашную Катьку и ее отца. Она представляла себе Миронина высоким, широкоплечим и курчавым, похожим на дядю Семена, только постарше.
Как-то, гуляя по кладбищу, они встретили пару: высокого сутулого старика, одетого в синюю косоворотку, русские сапоги и суконный картуз, и девушку в кружевной косынке. Девушка несла еловый венок, украшенный бумажными розами, а старик, слегка прихрамывая и опираясь на палку, шел рядом. Увидя их, дядя Семен остановился и снял картуз:
— Здравствуй, Федор Петрович!
— Здравствуй, Семен Никифорович! — на ходу кивнул головой старик.
— Это кто, дядя Сень? — спросила Клаша, когда они прошли мимо.
— Миронин. На могилу к жене идет; он уже пятый год вдовеет.
— Он! Миронин! — Клаша от удивления остолбенела. «Так вот он какой, этот Миронин! Да таких стариков на Большой Пресне на каждом шагу сколько хочешь».
— А венок кто несет?
— Дочь его, Катя.
— Та самая девчонка?
— Какая же она девчонка! — засмеялся дядя Семен. — С девятьсот пятого года небось девять лет прошло. Ей сейчас двадцать один год. Она у нас ткачихой работает.
Клаша обернулась, чтобы еще раз посмотреть на Миронина и на его дочь, но их уже не было видно. Они свернули на боковую дорожку.
Когда она с дядей возвращалась домой, при выходе с кладбища их окликнул женский голос. Сзади шли Миронин и Катя. Домой пошли все вместе.
Тогда только что была объявлена война с Германией, и разговор у всех был один — про войну.
— Не забрали еще, так заберут, — говорил Федор Петрович. — Придет и твой черед! У нас из ткацкой семерых на пушечное мясо взяли.
Клаша слушала и исподтишка разглядывала Миронина. Он ей не нравился. Брови густые, клочкастые, точно приклеенные. И очки по-чудному носит — на самом кончике носа. А голос как у молодого! Старики так никогда не говорят.
Катя, маленькая и полная, шла вприпрыжку, мелкими шажками, искоса бросая взгляды на дядю Сеню. Всю дорогу Катя промолчала.
Когда дошли до Ваганьковского шоссе, старик Миронин остановился около трехоконного деревянного домишка. В одном из окоп виднелась низко склонившаяся фигура лысого старика. Старик сидел перед окном и сапожничал. Рядом с ним растрепанная белобрысая девчонка большим паровым утюгом гладила розовую кофту.
— Заходи, Семен Никифорович, как-нибудь вечером чайку попить, — пригласил Федор Петрович.
— И ты приходи с дядей смородину есть, — сказала Катя. — Отец два куста во дворе посадил.
— Погоди, я тебе еще кустов пять малины насажу, — пообещал Миронин и вошел в калитку.
В следующее воскресенье Клаша и дядя Семен отправились к Мирониным в гости.
Дома оказалась одна Катя. Сам Федор Петрович ушел к знакомому слесарю на Среднюю Пресню.
— Он у меня старик неугомонный: скачет, как молодой, и больная нога не мешает. Ну, уж ладно, давайте без хозяина чай пить. Пойдем в сад, — сказала Катя.
Клаша решила, что Катя шутит. Двор Мирониных был обычный московский двор — маленький и пыльный. В одном углу двора стояла телега с поднятыми оглоблями, а рядом — три огромные рассохшиеся бочки, нагроможденные одна на другую. В другой стороне — дровяной сарай. На протянутых веревках сушилось белье, заплатанная юбка, выцветшая детская рубашонка.
Клаша никак не могла понять, куда их ведет Катя.
Катя шла прямо к дровяному сараю. И здесь, в промежутке между высоким забором соседнего дома и стеной сарая, Клаша увидела сад: чахлую акацию, кривую березу и два куста красной смородины. Под березой был вкопан в землю самодельный стол, по бокам его две скамеечки. На заборе сушились чьи-то пестрые половики, справа красовался не то курятник, не то собачья будка. Оттуда торчали грязная солома и сломанное весло.
Дядя Семен и Клаша уселись на скамеечку.
Над скамейкой на ветке березы висела клетка с канарейкой.
— Это наша Марфенька, поет не хуже соловья, — сказала Катя и побежала в дом ставить самовар.
Скоро она вернулась, неся чайную посуду и нарезанный хлеб на тарелке. Было приятно смотреть, как она ловко хозяйничает, расставляет на столе чайные чашки, засыпает чай в голубой пузатый чайник, колет сахар.
Наконец вскипел самовар, и они сели пить чай. Пили чай долго. Потом играли в карты — в «акульку» и подкидного дурака. Слушали Марфеньку, а затем дядя Сеня с Катей взяли ведра и пошли за водой к Пресненской заставе. Там посредине площади была водонапорная колонка, из которой обитатели Преснепской заставы брали воду.
Пока они ходили за водой, Клаша вдоволь наелась красной смородины. Было уже около семи часов вечера, когда дядя Сеня и Клаша начали собираться домой.
На прощание Катя дала Клаше полный бумажный кулечек красной смородины.
— Отец, видно, еще не скоро вернется. Я вас провожу, — сказала она.
Катя проводила их до Трехгорного переулка.
Распрощавшись, дядя Семен минут пять шел молча и улыбался.
— Ну, Клаш, как тебе Катя понравилась?
Клаша ответила не сразу: она только что положила целую пригоршню смородины в рот. Выплюнув смородину на ладонь, Клаша степенно сказала:
— Она девушка ничего себе, веселая. А старик сердитый.
— Старик нам мешать не будет, — усмехнулся Семен. — Да и какой он, к лешему, старик — ему сорок восемь годов.
Дядя Семен обернулся и поглядел в сторону Ваганьковского шоссе. В конце улицы была видна Катина фигура в синем, в горошинку, платье. Катя шла быстро, мелкими шажками, подпрыгивая на ходу и размахивая правой рукой.
— Ишь ты, трясогузочка! — засмеялся дядя. — Если бы она за меня замуж пошла, на красную горку и свадьбу справили бы…