— Скажи «а-а»!
— А-а-а! — прохрипела Клаша.
— Тэк-с, обычный случай, — сказал доктор и фыркнул в усы.
Потом он вытащил из кармана молоточек и деревянную трубку. Обхватив большой волосатой рукой Клашины плечи, он выслушивал ее и командовал:
— Дыши! Тэк-с, глубже! Не дыши! Тэк-с. Обычный случай.
Деловито и быстро он постукивал металлическим молоточком по Клашиной груди и в то же время рассказывал Вере Аркадьевне последние госпитальные новости.
— Вчера наши солдаты выкинули номер. Двадцать три человека ушли ночью из госпиталя к большевикам на Кудринскую площадь.
— Ушли, раненные? — удивилась Вера Аркадьевна.
— Да-с, ушли! Правда, двадцать два из них с легким ранением, но один, представьте, отправился на костылях. Черт знает что такое! И две наши дуры за ними уплелись — дежурная сестра и нянька.
— А они-то зачем? Я не понимаю, — протянула Надежда.
— Здесь и понимать нечего! — вспылил Светланов. — Мы, врачи, категорически отказались перевязывать этих разбойников. Ну, вот они и ушли, по-видимому, в большевистские сестры. Да-с!
Клаша перестала дышать. Она раскрыла рот и слушала доктора.
— Дыши, дыши сильней! — закричал вдруг Светланов.
Клаша, сопя носом, задышала изо всех сил, так что у нее даже закололо в спине.
— Тэк-с… обычный случай, флегмонозная ангина, — сказал доктор, пряча трубку и молоточек в карман.
— А это не заразно? — спросила Вера Аркадьевна, и пухлое лицо ее стало испуганным и сердитым.
Доктор фыркнул в свои рыжие пушистые усы.
— Полоскать горло йодным раствором. Пять капель на стакан воды и делать согревающие компрессы. Ну, и, конечно, смазывать, смазывать… — Он энергично повертел пальцем в воздухе, показывая, как надо Клаше смазывать горло.
Звеня шпорами, доктор вышел из кухни за Верой Аркадьевной и Надеждой, оставив после себя запах больницы.
…В городе забастовали все фабрики и заводы. Москва стала похожа на невиданный огромный военный лагерь. На многих улицах рылись окопы, сооружались баррикады. Телеграфные столбы, шкафы, табуретки, стулья, картинные рамы и детские коляски — все пошло в дело. По улицам ездили грузовики с вооруженными солдатами.
В районах — в Хамовниках, на Большой Пресне, на Ходынке и в Замоскворечье — укрепились большевики. В центре — на Театральной площади, на Остоженке, на Моховой, на Новинском бульваре, на Красной площади и в Кремле — засели юнкера и офицеры. Дома были превращены в крепости. Хозяева и квартиранты покинули свои квартиры.
Но на Старой Башиловке было спокойно. Изредка сюда доносились отдаленные глухие выстрелы.
В квартире Зуевых по-прежнему были завешены окна, а Дуня каждый вечер заставляла входную дверь цинковым корытом и двумя табуретками. Клаша лежала, обвязанная большим шерстяным платком, с компрессом на горле. Тетка натерла ее своим излюбленным средством — скипидаром со свиным салом.
— От этого хуже не станет, — говорила Дуня. — А если воняет — так не велика барыня! Не нюхай.
Клаша злилась:
«Лежишь, как колода, и ничего не знаешь!»
И она начинала приставать с расспросами к тетке.
— Что, что делается! — отвечала Дуня. — Известно что — стреляют!
— А наша улица чья — офицерская или большевистская?
— А я откуда знаю? Чего пристала! — сердилась тетка.
Но нет-нет и сама Дуня сообщала какую-нибудь новость:
— Наши-то обе в расстройстве сидят. Вера Аркадьевна карт из рук не выпускает, всё пасьянсы раскладывает, а Надежда плачет. Сейчас Константин Александрович по телефону звонил. Симоновские пороховые склады и Александровский вокзал большевики взяли. Им, говорят, с фронта громадная помощь подошла.
— А Кремль не взяли?
— Не слыхать. Да не разговаривай! Горло знай полощи!
Но Клаша и без того то и дело полоскала горло противным и терпким раствором йода.
Она провалялась в постели три дня.
Утром 31 октября Клаша проснулась очень рано и сразу почувствовала, что здорова. Какая-то бодрость была во всем теле.
«Господи, неужели выздоровела!» Она схватила с табурета чашку с водой и начала пить. Горло не болело, глотать было легко. Клаша села на кровать. От слабости у нее слегка кружилась голова, но чувство бодрости не проходило. Накрывшись одеялом, она встала с кровати и тихонько подошла к окошку. Не дойдя до окна, остановилась. Не веря своим глазам, она глядела на дверь. Дверь с черного хода была не заперта. Кочерга стояла у стены, крючок был снят с петли. Видно, тетка вышла за чем-нибудь по хозяйству в соседнюю квартиру.
Какая удача!
Клаша торопливо стащила с себя шерстяной платок, сняла компресс с горла и начала одеваться.
«Только б успеть до тетки, только б успеть!»
От волнения у нее дрожали руки, она криво застегнула кнопки на своем коричневом платье. Открыв стол, она вытащила кусок хлеба и две картошки и сунула в карман своей бархатной жакетки. Теперь оставалось только надеть черную меховую шапочку…
И тут Клаша вспомнила о главном. Она тихонько открыла дверь в коридор и выглянула. Тишина. В квартире все еще спали. Клаша на цыпочках пошла по коридору в кладовку. Здесь на полке лежала старая сестринская форма Надежды, в которой та щеголяла в прошлом году целых три месяца.
Клаша взяла белую косынку с красным крестом и спрятала ее под жакетку.
Теперь все было готово.
В кухне она вырвала листок из тетрадки и написала крупными буквами:
Тетя Дуня, не беспокойся. Я пошла к дяде Сене.
«Надежда прочтет тете Дуне», — подумала она и, положив записку на перевернутую кверху дном кастрюлю, вышла из квартиры.
Затаив дыхание Клаша стала спускаться по лестнице, осторожно ступая со ступеньки на ступеньку, словно они были стеклянные.
Она вышла во двор. От свежего воздуха и от волнения у нее кружилась голова. Двор был пуст. Калитка открыта. Она побежала к воротам, прошмыгнула в калитку и очутилась на Старой Башиловке.
Глава девятая
В этот ранний утренний час Старая Башиловка была тиха и пустынна. Все ворота и калитки были плотно закрыты. Клашины шаги гулко раздавались на всю улицу. На углу Башиловки Клаша спряталась за каменный выступ дома. Она вытащила из-за пазухи сестринскую косынку и повязала ее на голову, а шапочку сунула в карман жакетки. Взглянула на себя в стеклянную дверь чужого парадного: «Ну прямо настоящая сестра милосердия!» — и побежала к трамвайной остановке.
На грязной мокрой мостовой валялись папиросные окурки и обрывки газет. Видно было, что в эти дни улицу не подметали. Петроградское шоссе тянулось мертвое, пустынное и такое же тихое, как Старая Башиловка.
«А может, трамваи-то не ходят, зря жду. Пойду лучше пешком», — подумала Клаша.
В это время за спиной загудела автомобильная сирена. Из ворот ипподрома медленно выехал неуклюжий грузовик. На нем, плотно прижавшись друг к другу, стояли солдаты с винтовками в руках.
«Кто? Большевики или офицеры?»
Клаша не отрываясь глядела на грузовик.
Он остановился в воротах ипподрома. Из шоферской кабины выпрыгнул бородатый человек в черном, заляпанном грязью пальто, и, прихрамывая, побежал внутрь двора.
«Да ведь это Миронин», — обрадовалась Клаша и бросилась за ним вдогонку.
— Федор Петрович, Федор Петрович!
Но он, не оглядываясь, исчез в воротах.
Клаша остановилась, переминаясь с ноги на ногу. Ее уже заметили с грузовика и не особенно дружелюбно разглядывали. В черной бархатной жакетке, в белоснежной батистовой косынке, стройная и румяная, она выглядела молодой барышней, которая ради кокетства надела сестринскую косынку.
Но один из солдат, безусый, круглолицый, совсем еще мальчишка, вдруг подмигнул ей и окликнул:
— Сестрица, кого ждешь?
Клаша улыбнулась — такое добродушное и круглое лицо было у солдата. Она хотела спросить его, как зовут только что ушедшего старика, но в эту же минуту тот появился сам. Через его плечо была повязана пулеметная лепта. В руке он тащил большой холщовый мешок, похожий на лошадиную торбу.
Это был Миронин. Клаша подбежала к нему:
— Здравствуйте, Федор Петрович. Вы не знаете, где дядя Сеня?
— У Никитских ворот, — хмуро ответил Миронин.
— А вы куда едете?
— Туда и едем. А тебе что?
Миронин спешил, и ему, видно, было не до разговоров.
— Возьмите меня с собой. Я раненых буду перевязывать.
— Возьмите меня с собой. Я раненых буду перевязывать.
Старик прищурил глаза, оглядел Клашу с головы до ног и усмехнулся.
— А ты разве умеешь?
— Умею, — сказала Клаша и покраснела.
Она соврала. По правде говоря, перевязывать она не умела и крови побаивалась, но, когда в прошлом году семилетний мальчишка Пашка, сын дворника, гвоздем распорол себе ногу, у Клаши откуда что взялось. Она промыла и забинтовала Пашкину рану.
— Садись, — сказал Миронин.
Молодой круглолицый парень, которого он назвал Петькой, протянул Клаше руку, она влезла на грузовик. Машина рванулась и помчалась по Петроградскому шоссе к Триумфальным воротам.
Клаша стояла рядом с Петькой и держалась за борт кузова. На ухабах грузовик подпрыгивал, и вместе с ним подпрыгивала и Клаша.
— Не боишься? — спросил ее Петька.
Она молча помотала головой. Потом взглянула на Петьку и снова улыбнулась. У него были такие пухлые щеки, точно он нарочпо их надул. Голубые круглые глаза его с веселым удивлением смотрели на все окружающее.
«На переодетую девчонку похож», — подумала Клаша.
На грузовике, кроме солдат, ехало человек десять ра-бочих-красногвардейцев. Кто стоял, опираясь на свою винтовку, кто покуривал козью ножку. Пожилой рыжебородый солдат неторопливо дожевывал кусок черного хлеба. Все, кроме Петьки, ехали молчаливые и серьезные. Петьке, видно, очень хотелось заговорить с Клашей, но он стеснялся. Он только искоса поглядывал на нее да морщил свой, и без того короткий, пос.