— Дельная девушка, — сказал Миронин.
— Молодец, Клаша! — похвалил дядя Семен.
С наступлением вечера перестрелка у Никитских ворот почти прекратилась, только изредка в темноте нет-пет да щелкнет одинокий выстрел. Красногвардейцы, солдаты, собрались около аптеки и ожидали назначения в ночной караул. Накрапывал дождик. Приподняв воротники, стрелки молча сидели в темноте. Кто курил, а кто дремал, прижавшись к стене.
Клаша прибиралась в кондитерской, сметала в угол самодельной метелкой — пучком соломы — битые стекла, гильзы и бинты.
— Клаша, ты здесь? — спросил с порога Миропин.
— Здесь.
— Пойдем-ка на ночлег. Устала небось?
— Немножко устала, — сказала Клаша, выходя из кондитерской.
Тут у порога уже ждали несколько солдат и красногвардейцев.
— Ну, пошли, товарищи! — сказал Миропин.
Дом, в котором решили ночевать, был в десяти шагах от аптеки, на углу Малой Бронной улицы. Это был большой каменный опустевший дом, из которого при первых же выстрелах разбежались жильцы. Парадное с выбитыми стеклами было открыто настежь. Миронип и красногвардейцы ощупью поднялись по темной лестнице на второй этаж. Квартира оказалась незапертой. Миронин открыл дверь, и все вошли в темную переднюю.
— Погодите, ребята, я сначала сам погляжу.
Он ушел и минут через пять позвал стрелков в комнаты. Они вошли, жмурясь от яркого света, и, ошеломленные, остановились на пороге. Такое великолепие они видели впервые. Горела огромная люстра, переливались и сверкали хрустальные подвески. Люстра освещала богато убранную столовую с большим, мореного дуба, буфетом во всю стену, отделанным гранеными зеркалами. Посередине комнаты стоял круглый стол на львиных ножках, покрытый дорогой вышитой скатертью. В углу в стеклянном футляре громко тикали большие столовые часы.
— Проходите, ребята, устраивайтесь, — сказал Миронин.
Красногвардейцы и солдаты несмело вошли в комнату и стали снимать с себя мокрые и грязные шинели. Они свалили шинели в угол, около большой белой изразцовой печки.
— Устраивайтесь в этой комнате и в соседней. Здесь окна во двор выходят. В остальных света не зажигайте, а то с улицы стрелять начнут, — приказал Миронин красногвардейцам и ушел.
Один из солдат обдернул гимнастерку, пригладил волосы и осторожно присел на край дубового стула с высокой спинкой. Глядя на него, и другие сели за стол.
— Невредно живут! — подмигнул Ефим Лукич, оглядев столовую.
Клаша сняла свою бархатную жакетку и косынку. Теперь, при ярком свете люстры, Клаша увидела, какая она грязная и пыльная. Коричневое платье, которое она берегла как зеницу ока, было измято и порвано в двух местах.
«Ну и достанется мне от тетки!» — подумала она.
— Это что за штуковина повешена? — спросил толстый белобрысый солдат, разглядывая квартиру с таким видом, точно собирался остаться в ней жить.
Над столом на зеленом шелковом шнурке висело искусно выточенное деревянное яблоко. Солдат дотронулся до яблока — и вдруг в дальнем конце квартиры затрещал звонок.
Два стрелка вскочили с места, а сам белобрысый схватился за винтовку.
— Балуй! Маленький, что ли! — исподлобья поглядел Ефим Лукич.
— Это звонок, чтоб кухарку вызывать: подавай, мол, второе или третье блюдо, — объяснила Клаша.
— А будь оно неладно! — Солдат махнул рукой и уселся за стол.
— Ну что ж, ребята, не на именинах, рассиживаться некогда. Давайте закусывать да на боковую. Через два часа сменяться, — сказал Ефим Лукич.
Порывшись в кармане шинели, он вытащил небольшой газетный сверток. В свертке оказался крохотный кусочек сала, весь в хлебных крошках и махорке. Ефим Лукич вынул перочинный ножик, бережно счистил крошки и махорку и торжественно положил сало на клочок бумаги. Остальные красногвардейцы вынули свои запасы: воблу, черный хлеб и несколько холодных картошек.
— Ну, дочка, подсаживайся к угощению, — позвал Ефим Лукич.
Клаша стояла у печки и заплетала косу.
— Пожалуй, такого угощения здешние хозяева вовек не едали, — усмехнулся высокий черноглазый рабочий с обмотанным вокруг шеи шарфом.
И действительно, странно и убого выглядели на красивой дорогой скатерти куски черного липкого хлеба, две ржавых воблы и жалкий замусоленный кусочек сала.
— Господское брюхо к грубой пище не приспособлено, — сказал черноглазый и начал чистить воблу.
— У них, Вася, щи и то с трикадельками! — заметил его товарищ, которого за силу и необычайную смуглость лица прозвали Чугунный.
— Ничего, придет время — и мы трикадельки есть будем, — отозвался черноглазый.
— А может, ребятки, и сейчас чего перекусить найдется? — сказал Ефим Лукич.
Он подошел к буфету и открыл обе дверцы. На нижней полке стояли высокие стопки красивых фарфоровых тарелок, а на верхней Клаша увидела начатую головку голландского сыру, блюдо с холодным мясом и большую синюю вазу с домашним печеньем. В глубине буфета сверкал граненый хрусталь и узкогорлый графин с вином.
— Запасливые! — засмеялся Ефим Лукич. — А ну, давай, дочка, ставь на стол.
Клаша вынула фарфоровые тарелки, разложила на столе вилки и ножи, поставила блюдо с холодным мясом, вазу с печеньем и головку сыру.
Толстый белобрысый солдат достал из буфета графин с вином. Вино было темно-красного цвета и при свете люстры соблазнительно переливалось и играло.
— Вкусица! — причмокнул языком белобрысый.
— Не дури, поставь на место! — строго сказал Ефим Лукич и так поглядел на солдата, что тот, смутившись, сунул графин на полку и отошел от буфета.
Закусив, солдаты и красногвардейцы стали укладываться на полу на шинелях.
Клаша устроилась рядом, в соседней высокой комнате, обставленной красивой белой мебелью. Огромная белая кровать была покрыта шелковым, василькового цвета покрывалом. У кровати лежала пушистая медвежья шкура. На туалетном столике перед зеркалом блестели флаконы и безделушки, а на тумбочке у кровати сидела красавица кукла с голубым бантом на завитых волосах. У куклы были приклеены настоящие ресницы. Такую игрушку Клаша видела только в витринах магазина. Присев на край кровати, она осторожно взяла куклу, боясь измять ее пышное, в воланах, шелковое платье.
Глаза куклы под длинными темными ресницами казались живыми, белые мелкие зубки сверкали из-под полуоткрытых розовых губ. От куклы пахло духами. Клаша посадила куклу к себе на колени и кончиками пальцев тихонько провела по ее красивому фарфоровому личику, потом погладила длинные завитые локоны.
«Это не тряпичная Мотька с бусинками вместо глаз. Как бы еще не разбить!»
Клаша поправила бант на ее волосах, посадила куклу на прежнее место и стала раздеваться. Лечь на широкой белой кровати она не решилась. Сняв пестрые вышитые подушки с тахты, она улеглась на ней, накрывшись своей жакеткой.
Клаша уже стала засыпать, как дверь в комнату приоткрылась и на цыпочках вошел Ефим Лукич.
— Дочка, не спишь? Я тебе гостинец принес.
Ефим Лукич поставил на пол перед тахтой десятифунтовую банку с вареньем, положил сверху серебряную разливательную ложку и вышел из комнаты. Клаша открыла банку. Это было ее любимое земляничное варенье.
На рассвете ее разбудил Ефим Лукич. Поеживаясь от холода и зевая, она вышла на улицу с красногвардейцами — и опять началось все снова: стрельба, раненые, перевязки.
Глава двенадцатая
С рассвета до полудня не умолкала перестрелка. На помощь Клаше приехали две молодые работницы с табачной фабрики Габай. Но помогала только одна, высокая белокурая девушка, повязанная лиловым шарфиком. Вторая неплохо стреляла и была все время с красногвардейцами в аптеке.
В полдень усталые, грязные, измученные люди узнали радостную новость. По телефону из Военно-революционного комитета передали, что большевики взяли в Лефортове Алексеевское юнкерское училище. Это известие придало силы красногвардейцам.
— Ну, теперь офицерской шатии скоро карачун будет! — сказал Ефим Лукич.
Сегодня был горячий день. С Воробьевых гор большевики били по Кремлю из шестидюймового орудия. На Театральной площади большевики наступали на гостиницу «Метрополь», где засели юнкера. Каждый раз, когда с Воробьевых гор ухала пушка, Чугунный подмигивал и, косясь в сторону Кремля, говорил:
— Будьте здоровы, господа офицеры!
А рядом лежащий с ним в цепи белобрысый солдат громогласно объявил:
— Ну прямо как на станции Молодечно. Ей-богу! В тютельку!
Клаша не знала, что за станция Молодечно и как там стреляли, но сегодня стреляли беспрерывно — со всех четырех сторон.
Стреляли с Воробьевых гор, стреляли со Страстной площади, стреляли на Театральной площади. К залпам пушек, которые отлично были слышны, примешивалась и своя пулеметная и ружейная стрельба у Никитских ворот. И на все эти выстрелы злобно и непрерывно отвечали юнкера и офицеры: отвечали пушечными и пулеметными выстрелами с Арбата, с Остоженки, из театра «Унион», с телефонной станции и из Кремля. Хотя стреляли много, но бестолково. Особого урона выстрелы не приносили, и раненых было немного.
— Невпопад бьют, мажут, — говорили красногвардейцы.
И вдруг от снаряда загорелась аптека.
— Выносите пулемет, пулемет выносите! — закричал Миронин, но красногвардейцы уже тащили из аптеки пулемет и патроны.
— Не иначе, как юнкерье с Арбатской площади. Из бомбомета ахнули, — сказал Чугунный.
Аптека занялась вся сразу. Это было старое трухлявое здание. Кроме того, в аптеке было немало горючих веществ: бензина, спирта, эфирных масел. То и дело слышались короткие взрывы, взметывались страшные огненные языки. Черный дым клубами выбивался из окон. И вскоре с треском и грохотом провалилась крыша.
— Эх, плохо нам будет теперь без телефонной связи! — беспокоились красногвардейцы.
Но выход был найден. Решили пользоваться телефоном в одной из опустевших квартир.
Аптека горела до самого вечера. Теперь красногвардейцы и солдаты перешли в каменный дом на углу Малой Бронной. Но этот пункт не был так хорошо защищен, как аптека. Приемную и перевязочную устроили в подъезде углового дома, где Клаша ночевала накануне.