Комиссар подошел и открыл их настежь. В глубине алтаря, отделанного позолотой, Клаша увидела офицеров и юнкеров. Их было человек пятьдесят.
— Выходите по одному! Мы пленных не расстреливаем, — сказал комиссар.
Офицеры, скучившись, молча стояли в алтаре, не двигаясь с места. Никто не хотел выходить первым.
— Ну, долго вас упрашивать? — повысил голос комиссар.
В ответ в алтаре зашевелились, зашептались, и кто-то взволнованно закашлял.
Первым вышел смуглый офицер в коричневом френче, с Георгиевским крестом. На его плечах торчали белые нитки, — видно, он наспех оторвал свои погоны.
— Товарищ, отведите арестованных в Николаевский дворец, — сказал комиссар матросу.
Один за другим медленно и нехотя выходили офицеры и юнкера из алтаря. Небритые, в помятых шинелях, а многие без фуражек, арестованные старались глядеть в сторону.
Но иные, засунув руки в карманы, шагали с независимым видом и даже пытались презрительно улыбаться.
И вдруг Клаша рванулась вперед.
— Ты чего? — спросил дядя Сеня.
— Хозяин, Юрий Николаевич, — шепнула Клаша.
И действительно, из алтаря шел полковник Зуев. Высокий и прямой, он шел, вздернув голову. Небритое худое лицо его выражало раздражение и брезгливость. Он шел с таким видом, точно его оторвали от важного и срочного дела бедные просители. На его плечах блестели полковничьи погоны. Серая офицерская шинель была застегнута на все пуговицы.
Дядя Сеня шагнул к полковнику и загородил ему дорогу.
— Вот мы и встретились, господин полковник!
Полковник вздрогнул и остановился. Он узнал Семена.
— Тебя не спрашивают, болван! — сказал он с ненавистью.
Дядя Семен не помня себя бросился на полковника и рванул его за шинель.
— Товарищ Мурашов! Призываю к революционному порядку! — крикнул Миронин срывающимся хриплым голосом.
Семен дернулся и неуклюже, как-то боком, отступил в сторону. Лицо его стало землистым, руки дрожали.
Все это произошло в одно мгновение, и, когда Клаша опомнилась, полковник уже шагал к выходу.
— У нас вот такой же гад капитан на корабле был. Ох и мордовал матросиков! — сказал кто-то сзади.
Когда Клаша вместе со всеми вышла из Чудова монастыря, на улице уже начинало темнеть. Где-то в глубине Кремля глухо и монотонно звонили ко всенощной. По площади торопливо пробежали два монаха. Широкие полы их черных ряс раздувались по ветру.
— И что шмыгают, черти долгогривые! — со злобой сказал дядя Семен.
Около Троицких ворот уже прохаживались солдаты — часовые.
На кремлевской стене с винтовкой в руке стоял матрос.
— Сейчас, товарищи, будет митинг, — сказал комиссар.
Бойцы собрались в огромном сводчатом зале Арсенала. Здесь был латышский отряд, тот, что дрался около Ильинских ворот. Здесь были рабочие-красногвардейцы из Хамовников, из Иванова-Вознесенска, с Прохоровки, матросы и солдаты из Питера.
Грязные, усталые бойцы жадно слушали комиссара.
— Сегодня, после пятидневного кровавого боя, наши враги — офицеры и юнкера — разбиты наголову. Кремль взят. Офицеры сдались и обезоружены. В Москве отныне утверждается народная власть, власть Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Это — власть мира и свободы. Всякий, кто поднимет руку против этой власти, будет сметен революционным народом. Рабочие и солдаты завоевали свободу своей кровью, и они не выпустят ее из своих рук.
Комиссар кончил говорить, и Клаша увидела, как из толпы кто-то поспешно пробирается к нему. Она узнала дядю Семена. Он был без шапки, бледный, в расстегнутой шипели.
— Слово имеет солдатский депутат девятнадцатого сибирского стрелкового полка Семен Мурашов, — сказал комиссар.
— Товарищи солдаты и красногвардейцы! Товарищи матросы! — начал громко и раздельно дядя Семен и вдруг замолчал.
Он переступил с ноги на ногу, глубоко вздохнул и обвел глазами высокий сводчатый зал Арсенала. Перед ним, опираясь на винтовки, в грязных шинелях и в ватных кацавейках, в морских форменках стояли бойцы и ждали.
«Ой, неужели ничего не скажет?» — замерла Клаша.
Дядя Семен расстегнул пуговицу на своей гимнастерке и облизнул сухие губы.
— Давай, Мурашов! Давай! — крикнул кто-то из задних рядов.
Дядя Семен точно ждал этих слов. Он выпрямился и подался весь вперед.
— Правильно здесь говорил товарищ комиссар! — выкрикнул он. — Правильно! Я вот про себя, конечно, скажу. Я двадцать девять годов на свете прожил. А как я их жил? Как?..
Дядя Семен заговорил быстро и горячо. Он торопился, ему не хватало слов, но он не смущался своей нескладной и взволнованной речью. Он видел, как серьезно и внимательно слушают его бойцы. Тишина была в огромном зале Арсенала, переполненном людьми.
Семен вспомнил голодное, безрадостное детство, когда после смерти отца больная мать послала его и двух сестренок просить милостыню. Зимой у них на троих была одна пара залатанных валенок. Восьми лет он нанялся в пастухи к богатому и прижимистому мужику Вишнякову, прозванному в деревне за жадность и скопидомство Сундуком. Немало доставалось Сеньке от хозяина оплеух и затрещин за проклятых гулён-коров, которые иной раз пропадали по два, а то и по три дня. Немало натерпелся он страха и от сундуковского быка — злого и бодучего Яшки, который так и норовил пырнуть его рогом.
До двадцати лет маялся Семен в батраках. Потом его забрали на «действительную». Три года выносил он тупую и жестокую муштру, и даже во сне ему чудился сердитый окрик фельдфебеля и звон офицерских шпор.
После «действительной» — Прохоровка. Грошовое жалованье с вычетами и штрафами, придирки старшего мастера, беспросветная фабричная жизнь, где единственным развлечением у рабочей молодежи по воскресеньям были игра в «три листика» и в «козла» да выпивка в складчину.
Потом война. Рижский фронт. Сырые окопы, голод, тиф, вши. В штабе солдат презрительно называли «серой скотинкой». Со всех концов России пригоняли их тысячами на фронт в вагонах с надписью: «40 человек 8 лошадей». И здесь гибли они — рабочие и крестьянские сыны. Умирали от германских пуль, умирали от удушливых газов, умирали от сыпного и брюшного тифа. Умирали за господское добро, за сытое и бездельное житье генералов и помещиков.
— Теперь у нас воля, родная власть! Наша, рабоче-крестьянская! Не всем только привелось дожить до такой большой радости. — Голос у дяди Семена неожиданно дрогнул.
«Это он о Кате», — подумала Клаша.
— Много наших товарищей погибло от юнкерских и офицерских пуль. Да. Много убито наших дорогих товарищей… Слава им и вечная память.
Дядя Семен замолк, и, словно в ответ на его слова, все, кто был в Арсенале, запели нестройными голосами не знакомую Клаше песню. Пели все — красногвардейцы и солдаты, пели матросы из Питера, пел Миронин, пел дядя Семея и седой комиссар:
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем!
Пели усталые, грязные, но счастливые люди. Песня лилась и ширилась, и Клаше казалось, что эту песню, торжественную, как клятва, жадно слушает старый Кремль и вечерняя притихшая земля.
Об авторе книги — Антонине Голубевой
Не часто бывает, чтобы только что вышедшая книга сразу полюбилась читателям, стала передаваться из рук в руки, переиздавалась, быстро исчезала с прилавков книжных магазинов. Но так именно случилось с вышедшей в 1936 году книгой Антонины Голубевой «Мальчик из Уржума».
В течение первых же лет своей книжной жизни «Мальчик из Уржума» выходил одним изданием за другим, книга была переведена на языки братских народов нашей страны, она была издана в Чехословакии, Польше, Болгарии, Румынии, Югославии…
Это могло показаться удивительным: в этой повести не было никаких приключений, которые так любят молодые читатели; в ней рассказывалось о детстве и юности известного большевика, видного деятеля партии Сергея Мироновича Кирова. Да и фамилия автора никому не была известна — это была ее первая книга…
Почти четыре десятка лет прошло со дня выхода первой книги Антонины Голубевой; после этого она написала еще не одну книгу, и стоит подумать о том, что делает ее произведения привлекательными для читателей, а первую и главную ее книгу — такой живучей, не перестающей вызывать интерес у нескольких поколений детских читателей.
Для этого следует, прежде всего, заглянуть в прошлое писательницы. История ее жизни — история жизни человека, ищущего деятельность, которая была бы не только профессией, но и призванием.
А профессий Антонина Голубева переменила множество. Она была и продавщицей в магазине игрушек, и экскурсоводом, и драматической актрисой. Везде ей было интересно, но всегда ей казалось, что эта работа — не самая главная для нее, что ее ждет что-то другое… Что же?
О литературной работе она тогда не думала, хотя книги она /побила страстно и все свое свободное время непрерывно читала, стараясь приобщиться к тому великому, что оставили людям русские и иностранные писатели. Но вскоре Антонина Голубева поймала себя на том, что ей нравится не только читать, но и самой сочинять… В магазин, где она продавала игрушки, мамы любили приводить своих детей. Продавщица, помогая выбрать интересную игрушку, рассказывала о них детям сказки. Они были поинтереснее кукол и зверьков, которых она продавала…
А работая актрисой на Севере, Антонина Голубева начала записывать в деревнях сказки, ходившие среди поморов, и обрабатывать эти сказки так, что они становились уже настоящими литературными произведениями.
И постепенно все яснее становилось молодой актрисе, что не театр, а литература является ее настоящим призванием. Без колебаний она бросила театральную работу и поступила учиться в Ленинградский литературный рабочий университет — так назывались в те годы литературные курсы, куда шли учиться литературно одаренные люди, работавшие на фабриках, заводах, в учреждениях. В 1934 году Антонина Голубева окончила Литературный рабочий университет, а драматическое событие в жизни нашей партии и всей страны подсказало ей тему первой книги.