Но, несмотря на такое явное различие, Кофио и Олекан дружили между собой, ходили друг к другу в гости и в трудную минуту выручали один другого.
Однажды, когда Олекан возвращался с прогулки из-за горы Ологбо. у подножия которой находилась его деревня, он упал и сломал себе руку. Кофио принялся за ним ухаживать. Он ходил с глиняным кувшином к ручью за водой. А отправляясь на рынок, не забывал спросить у друга, не надо ли ему что-нибудь купить. Все это время он готовил Олекану пищу, беспрерывно пробуя ее. И прежде чем накормить Олекана, он, под всякими предлогами, умудрялся плотно поесть сам. То ему надо было проверить, хорошо ли проварился толченый ямс, то он с невинным видом говорил, что, кажется, забыл посолить соус, и съедал чуть ли не половину.
Олекану приходилось дорого платить за дружбу, которая связывала его с Кофио. Он лишался на три четверти своей еды и лучших кусков мяса и рыбы...
Но дружбе их все-таки настал конец. И случилось это после того, как Кофио пришел к своему другу почему-то хромая, весь в слезах, едва сдерживая стоны.
Обжора, каких еще свет не видывал, Кофио был на редкость скуп. Чтобы не тратить своих денег, он ночью ходил на участки соседей воровать ямс, маниоку и батат. Кофио предпочитал жить за чужой счет, а свои продукты продавать.
Соседи напрасно сторожили огороды, надеясь поймать вора. Им это никак не удавалось. У Кофио зрение было как у кошки. Он хорошо видел в темноте и никогда не приближался к огородам, если там были сторожа, хотя они и прятались. Но как только уставшие сторожа уходили, появлялся Кофио с большими корзинами и быстро их наполнял, радуясь своей удаче.
Утром хозяева, обнаружив, что их огороды кто-то опять опустошил, начинали причитать, взывая ко всем богам и к самому Шембелебе, прося их обрушить на вора свой страшный гнев.
Но у Шембелебе и прочих богов были и другие дела, поважнее проделок Кофио. «Подними сам кувшин с водой и поставь себе на колени, а потом уж проси других водрузить его тебе на голову». Иными словами, на бога надейся, а сам не плошай.
Те из хозяев, которые особенно пострадали, решили последовать этой народной мудрости. Они договорились по очереди по двое каждую ночь сторожить огороды, которые они обрабатывали группами по десять человек, распределяя урожай поровну.
Решено было взять луки, спрятаться в кустах и, как только появится вор, стрелять в него.
Первая ночь прошла безрезультатно. Кофио заметил сторожей как раз в тот самый момент, когда они уже подходили к огородам, и тут же вернулся. Вечером следующего дня он вышел без своей корзины и, увидев двух сторожей, набросился на них, громко крича, что поймал воров, опустошающих огороды. Сбежались встревоженные люди кто с мачете, кто с дубиной, а кто просто с первым попавшимся под руку тяжелым предметом, чтобы как следует проучить нахалов.
Каково же было разочарование, когда они увидели верзилу Кофио, сжимающего в своих объятиях их несчастных собратьев, готовых уже испустить последний дух. Пришлось даже благодарить хитрого пройдоху и объяснить ему, что эти двое мужчин как раз и охотились за настоящим вором.
На другой вечер сторожа пришли раньше Кофио и спрятались в кустах. Но Кофио, неистощимый на выдумки, придумал новую хитрость: он соорудил себе странный наряд из шкуры лани, вроде комбинезона, и набил его соломой. Одевшись таким образом, он взял под мышку свои корзины и окольной дорогой вышел к огородам. Быстро накопав ямса и батата, Кофио наполнил обе корзины и отнес их домой. Затем вернулся с мешком, который тоже наполнил и унес.
Похоже, что эта ночь началась для него удачно. Он уже подходил к огородам в третий раз, как вдруг один из сторожей, заслышав странный шорох, прицелился в темноте и отпустил тетиву своего лука.
Скорее страх, а не боль заставила Кофио вскрикнуть. Но так как одежда у него была набита соломой, то стрела только оцарапала его. Второй сторож тоже выпустил свои стрелы. Кофио, встав на четвереньки, пустился бежать, и стрелы впились ему в бедро. Хотя штаны его и были набиты соломой, все же на этот раз он почувствовал сильную боль.
С трудом выдернув на ходу попавшие в него стрелы, он продолжал бежать, сквозь зубы обзывая крестьян безмозглыми дикарями.
Сторожа напрасно гнались за ним, громко призывая на помощь остальных. Кофио все-таки удалось от них ускользнуть. Переступив порог дома, он быстро разделся и улегся в постель.
Теперь Олекану пришлось ухаживать за ним. В благодарность поправившийся Кофио пригласил его к себе на обед.
Олекан, прекрасно зная самый большой недостаток своего друга, прежде чем пойти к нему, плотно поел. Кофио же, несмотря на то что за завтраком уплел три больших калебасы просяной каши, на обед отварил столько батата, словно рассчитывал на двенадцать человек. Он приготовил даже соус из душистого пальмового масла со свежим перцем и нарезанным кружочками луком. Глядя на такой соус, прямо слюнки текли. А от батата, выложенного в большую калебасу, шел аппетитный запах.
«О! Какой прекрасный обед!»—воскликнул Олекан.
«Дорогой Олекан, если ты мне позволишь, — сказал Кофио,—я сейчас только почищу все бататы, а уж потом мы будем спокойно брать их, макать в соус и есть в свое удовольствие».
Олекан, уверенный в том, что этот неисправимый обжора просто искал предлога для того, чтобы срезать потолще кожу с клубней, — оставшись один, он сможет объесть ее как следует зубами, — не стал предлагать свою помощь. Но коварный Кофио придумал новую хитрость: разрезая клубень на две половинки, он смотрел на каждую из них с расстроенным видом и восклицал: «Совсем порченный... И этот несъедобен!.. Этот тоже не годится!.. Чем я прогневил богов, что у меня столько гнилых бататов!.. Вот еще один!.. О великий Шембелебе, мне стыдно за то, что так все получилось, и именно сегодня, когда я пригласил на обед моего лучшего друга Олекана!..» После каждого такого причитания с отвращением отбрасывал разрезанный батат в сторону.
Олекан молча — сначала с удивлением, потом с грустью — наблюдал за Кофио. Но вот лицо у него помрачнело. В голове Олекана созрел довольно хитроумный план, как отомстить наглецу за все его проделки. В глазах засверкали зловещие огоньки, а губы искривила злорадная усмешка. Он провел рукой по лицу и решительно встал.
«О, неужели ты так и уйдешь голодным? — воскликнул Кофио, притворяясь, будто ничего не понимает. — Ведь ты же знаешь, что, по законам африканского гостеприимства, нельзя есть, не пригласив к столу даже чужого человека, хотя и самому-то еле-еле хватает. А ты, Олекан, кажется, не чужой мне, а друг и даже больше, чем друг, ты мне брат родной!»
«Я это знаю», — сквозь зубы процедил Олекан.
Наклонившись, он поднял один из бататов, которые хитрец Кофио откинул в сторону, посмотрел на него, бросил с отвращением на землю и заявил, что он действительно никуда не годится.
Кофио был доволен, уверенный, в дом, что после этого его друг уйдет домой, а он спокойно соберет все клубни и наестся до отвала.
Но Олекан снова наклонился, поднял еще один батат, опять посмотрел на него и опять сказал, что он совершенно гнилой. С отвращением он бросил его на землю и с силой раздавил ногой.
Кофио даже подпрыгнул на месте.
Олекан, наблюдая за ним краем глаза, заметил это и разошелся вовсю:
«Гнилой батат, гнилой!
Гнилой и несъедобный!
Гнилой, совсем гнилой!
Гнилой, батат, гнилой,
Гнилой, гнилой!»
Так он напевал, продолжая с яростью топтать все клубни без разбору.
На глазах у Кофио будущий обед превращался в жалкое месиво. Негодуя, бедняга то и дело откидывался назад, воздевал руки к небу, моля о защите, но высказать свои мысли вслух не решался.
«О, мои циновки, что с ними стало! Мне наплевать на эти гнилые бататы, но мне жалко моих циновок! Что ты с ними сделал, Олекан?.. Хватит же, Олекан! Ради Шембелебе, что с тобой случилось, Олекан? Да... да... ты с ума сошел, Олекан!» — стонал он, заливаясь горючими слезами, потому что у него от голода начало уже сосать под ложечкой.
Не обращая внимания на его причитания, Олекан довел до конца свою затею, решив на всю жизнь проучить Кофио. После этого он собрал циновки и понес мыть их в прозрачной воде источника, журчащего среди камышей и замшелых камней, неподалеку от жилища своего столь негостеприимного друга.
Вернувшись, он разложил их во дворе Кофио, который все еще продолжал содрогаться от рыданий, и отправился домой.
В тот день Кофио понял наконец, что обжорство — это отвратительный порок, что обман не проходит безнаказанно и от возмездия никуда не уйдешь, — закончила свою сказку нам Алайя.
Дети, довольные тем, что зло наказано, поднялись со своих мест, пожелали доброй ночи любимой бабушке и пошли спать.
Якубу, захлебываясь от восторга, сказал Айао, что бабушка у него — то, что надо, и рассказывает она чудесные сказки.
Матрацы маленьких друзей лежали рядом. Они до самой ночи шептались, вспоминая разные истории, и никто из старших на них не ворчал. А после того как они наконец заснули, им всю ночь снились сны. Один из них даже два или три раза засмеялся во сне.
Утром, когда они проснулись, у Якубу ноги оказались в изголовье, Айао же лежал поперек своего матраца — голова на полу, а ноги на животе друга.
Мальчики открыли глаза, с удивлением осмотрелись и весело рассмеялись.
34. В АПЕЛЬСИНОВОЙ РОЩЕ
Как обычно во время сбора урожая, у дома Киланко собралось много народу. Все были весело настроены: оживленно болтали, подшучивали друг над другом, курили. Вдруг небо, предвещавшее ясную погоду, стало темным и тяжелым. Огромные свинцовые тучи грозно надвигались на Югуру. Послышались мощные раскаты грома. Застигнутые врасплох, птицы метались по небу, словно спасаясь от погони. Вся домашняя живность забилась под навес. В испуге козы, овцы сбились в одну кучу. Деревья, как в танце, размахивали ветвями. Чувствовалось приближение страшной бури. Гора Югуруна, ка