ь, я спрошу у нее сам...»
Айао чуть не задохнулся от волнения, когда они приехали в Они́тшу. Был базарный день. Никогда в жизни молодые люди, приехавшие из Джен-Кедже, не видели ничего более грандиозного, многолюдного и оживленного, не видели такого изобилия всевозможных товаров. «Кто эти люди?.. Откуда? Как здесь много народу, просто не верится, что так может быть!» — восклицали они то и дело, испуганно и восхищенно переглядываясь. Они держались за руки, боясь отстать друг от друга и затеряться в этом людском океане, волны которого расходились в разные стороны. «Никогда еще, ни в одном романе, ни в одном учебнике, я не встречал описаний Онитши или какого-нибудь африканского рынка, похожего на тот, который я только что покинул, усталый, разбитый, еле волоча ноги, но очень довольный... Я не преувеличиваю: точно описать рынок в Онитше невозможно. Нельзя ухватить и передать более или менее правдиво все, что там видишь, слышишь и чувствуешь. Невозможно описать это смешение красок и звуков многолюдной, оживленной толпы. Кажется, что сюда съехались торговцы со всей Африки...»
Каждое из писем, которые два раза в неделю в течение двух месяцев Айао посылал Сите, — она читала их родителям в кругу братьев и сестер — было насыщено тонкими замечаниями, вопросами, подробными описаниями людей и их нравов. Однажды Айао услышал английское выражение good husbandry, что означает «хорошее ведение хозяйства, умелое управление», и невольно вспомнил отца.
В этом выражении, словно в зеркале, отразилась вся жизнь Киланко. Именно к этому стремился его отец как в домашней жизни, так и во всем, что касалось его хозяйства. Находясь более чем за тысячу километров от Югуру, Айао почувствовал прилив гордости за отца, и это чувство наполнило его огромной радостью.
«Как он, человек необразованный, который без меня и без Ситы не знал бы ни одного французского слова, смог достичь всего этого? Отец, ты необыкновенный человек, и мне бы хотелось быть похожим на тебя, когда я открою свою школу».
«Прежде ты должен много и упорно учиться, мой мальчик», — подсказал ему какой-то внутренний голос.
«Знаю. Именно это я и делаю».
«Зачем тебе понадобилась школа в Югуру?» — продолжал все тот же внутренний голос.
«Я не хочу больше, чтобы дети моей деревни ходили каждый день в школу за двенадцать километров. Туда и обратно— это более двадцати километров».
«Двадцать километров — да это же пустяк для маленьких африканцев!»
«Конечно, но зачем такая трата времени?»
«У нас в Африке его вполне достаточно...»
«Но нужно из него извлечь как можно больше пользы».
«Ты смешишь меня, Малышка».
«Ты разве не веришь, что даже взрослые люди нуждаются в образовании?»
«А зачем?»
«Затем, что, научившись читать, писать и понимать белых людей без переводчика, наши старые родители, бабушки и дедушки, все наши крестьяне будут чувствовать себя увереннее и жизнь у них будет лучше, потому что они полнее смогут воспользоваться благами цивилизации».
«О, Айао, хочешь, я скажу тебе правду?»
«Я не боюсь правды, даже самой неприятной».
«Так вот, ты рассуждаешь, как все белые люди, даже хуже: как неискренние белые. В тебе не осталось ничего от крестьянского мальчика с его здоровыми и естественными понятиями. Школа тебя перекроила по своему образу .и подобию, и из тебя вышел стандартный современный молодой человек».
«Ты хочешь сказать, что я ничем не отличаюсь от моих сверстников?»
«Абсолютно ничем».
«Ты преувеличиваешь. Нам Алайя говорит, что никто ничего не придумывает заново. Нам кажется, что мы создаем новое, а на самом деле все старо, как мир, и мы только повторяем сделанное до нас. По ее словам, своеобразие — это сам человек и его характер. Я не совсем согласен с ней...»
«Ты даже оспариваешь истины твоей бабушки!»
«Она согласна со мной в том, что в Югуру должна быть школа. От нее я узнал много древних мудростей, и я буду всю жизнь руководствоваться ее наставлениями...»
И тут Айао опомнился. В этот момент они находились в школе в Сурулере́, куда их пригласили незадолго до отъезда из Нигерии. Задумавшись, он почти не слышал, как учитель школы говорил, что он очень рад видеть у себя молодых африканцев, которые, не ограничиваясь знаниями французского языка, изучают еще и английский. Осматривая школу, Айао невольно представил себе, как будет выглядеть его школа у подножия горы Югуруны.
47. ПАМЯТЬ О НАМ АЛАЙЕ
Когда за месяц до начала занятий Айао вернулся в Джен-Кедже, он был очень удивлен, увидев дядю, тетю и всю свою родню в трауре. Почувствовав, неладное, он спросил, в чем дело.
— Умерла нам Алайя, — ответил ему Экуэффи.
Не в силах задать ни одного вопроса, Айао горько заплакал, словно непоправимая беда случилась с ним самим. Он плакал несколько часов подряд и был в таком отчаянии, что казалось, никогда уже больше не появится улыбка на его красивом лице, никогда не засияет она в его больших умных и лукавых глазах.
— Когда же это случилось?.. — спросил он наконец спустя несколько часов.
Ему сказали всю правду. Рассердившись, он схватил чемодан и тут же отправился в Югуру. Никто не смог его отговорить... Он ехал всю ночь, спал в лодке, и на рассвете, с первыми лучами восходящего, ярко-красного солнца, когда петухи своим пением начали будить всех вокруг, Айао прибыл в родные края. Повинуясь какому-то внутреннему велению, он направился в глубь двора. Там росла дикая смоковница, в тени которой нам Алайя любила отдыхать в своем старом шезлонге. Бабушка неоднократно вы-
сказывала всем свое заветное желание быть похороненной под этим деревом: «Я не хочу после смерти быть замурованной в тесном склепе. Пусть меня похоронят здесь, возле этой старой смоковницы. Мне приятна тень от нее, и я надеюсь, что буду испытывать то же самое чувство, когда покину этот мир». Она так часто повторяла эти слова своему сыну и внукам, что те, к великому возмущению всей деревни, несмотря ни на что, исполнили последнюю волю умершей.
По дороге домой, когда он спал в лодке, Айао видел сон: будто он разговаривал со своей бабушкой перед ее смертью. Она просила его не плакать, потому что смерть в ее возрасте, когда позади так много прожитых лет, не должна никого огорчать. Ей, уже переселившейся в другой мир, хотелось бы «увидеть, как Амаду, его жена и все их дети проживут такую же долгую жизнь». И Айао, оказавшись во сне на ее похоронах, не плакал...
На самом деле нам Алайя никому ничего не сказала. Поэтому все в доме плакали в три ручья. Зная, какое место она выбрала для своей могилы, Айао, как только приехал, сразу же пошел туда. Было еще раннее утро, и Айао стало немножко страшно. Но он подумал о бабушке и прошептал со слезами на глазах:
— Я очень огорчен... Как мне мучительно больно оттого, что ты ушла и я не смог обнять тебя в последний раз. И вот твой Малышка пришел на могилу, чтобы поклониться тебе.
Твердым шагом направился он к маленькому холмику под сенью дикой смоковницы, последнему убежищу нам Алайи, и пробыл там около часа. Вся жизнь бабушки прошла перед его мысленным взором, а в ушах, не переставая, звучал ее нежный голос, будто она рассказывала одну из своих волшебных сказок.
Затем он пошел к дому. Над Югуру занималась заря. Перекликались петухи, пели птицы. И гора Югуруна, медленно сбрасывая свой ночной наряд, сотканный из белого тумана, казалось, выпрямляется во весь свой рост, как бы защищая дом Киланко от непредвиденных напастей. Айао сначала хотел постучать в дверь хижины, где спали его братья, — теперь, когда девочки стали взрослыми, у них была своя хижина. Но потом он передумал и сел на землю у входа в большую хижину. Упершись локтями в колени, положив подбородок на ладони, он сидел неподвижно, словно изваяние, поставив рядом с собой сделанный из светлой фанеры и покрашенный в коричневый цвет сундучок.
Когда около пяти часов утра отец вышел из своей хижины и увидел сына, сидящего на пороге, он нисколько не удивился. Ему не показалось также странным, что Айао никого не разбудил, хотя и нуждался в отдыхе и сне после дороги. Киланко понял его мрачное настроение и возмущение тем, что ему не сообщили о смерти бабушки.
— Идем, бабушка похоронена здесь, — сказал отец, нежно положив руку на его голову.
— Знаю, я уже видел ее могилу.
— Тогда не надо ни на кого сердиться.
— Я ведь тебя не упрекаю в том, что ты все скрыл от меня. Но мне кажется, теперь я имею право больше не открывать перед тобой своего сердца... — сказал он с грустью.
— Не говори так, Айао! Клянусь памятью моей матери Алайи, я ничего ни от кого не скрывал! Она умерла не от болезни. Накануне мы, как обычно, болтали с ней вечером, после ужина. Она была в хорошем настроении и рассмешила всех нас, рассказав забавную историю про моего отца, когда они еще не были женаты.
«Как были бы счастливы твои внуки услышать эту историю из твоих уст, нам», — сказала ей твоя мать. И моя бедная мама ответила ей:
«Мои дорогие мальчики, они меня больше не увидят... Я уйду до начала их каникул».
«Ты всегда так странно шутишь», — сказал я ей, и мы отправились спать. На следующее утро, когда было уже около десяти часов и она еще не проснулась, твоя матушка, удивившись, послала меня посмотреть, что с ней...
Киланко тихо заплакал. Растроганный Айао тоже не смог сдержать слез. Поднявшись, он обнял отца за шею и, не сказав больше друг другу ни слова, они молча пошли к могиле.
Айао заметил, что, по случаю траура, отец отпустил бороду и длинные волосы. Когда его братья и сестры проснулись и вышли на улицу, их тоже трудно было узнать, такие всклокоченные и непричесанные они были. Мальчики не брились, девочки не заплетали волосы в косички. Его мать, обычно такая красивая и опрятная, теперь в своей черной кофте и черной пани была похожа на безумную. Айао пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отпрянуть перед этим неузнаваемым подобием его матери.
— Наа... смерть нам Алайи очень на тебе отразилась, — только и сказал он, бросаясь в ее объятия.