— Да, мой мальчик, я ее любила, как свою родную мать...
— Сколько же будет продолжаться траур?
— Траур по бабушке я бы носила и целых два года, мне все равно, — сказала она.
— Бабушке это не понравилось бы. Ты должна снова стать красивой, должна вернуться к жизни, — ответил ей Айао.
— Мы постараемся.. Истинный траур носят в сердце, — сказал Киланко.
48. ВНЕШНОСТЬ ОБМАНЧИВА
Грустно прошли каникулы. Дети помогали отцу- собирать апельсины. После господина Непота, возвратившегося во Францию, откуда он время от времени писал «своему другу» Айао письма, главным инспектором кооператива стал господин Бернарди́. При первой встрече с молодыми людьми, два года тому назад, они друг другу не понравились. Плотный, коренастый, весь волосатый, этот блондин с удивительно белой кожей настолько поразил всех присутствующих в саду своим видом, что дети Киланко, хотя и не были стеснительными и привыкли к белым людям, встречаясь с ними на базаре в Афежу и в Джен-Кедже, не могли удержаться, чтобы не уставиться на господина Бернарди, как на диковинного зверя.
— Эй вы, черномазые, что, никогда не видели белого человека?
— Извините нас, господин Бернарди... — начала было Фива.
— Ну, ты, негритоска, я запрещаю вам называть меня по фамилии! — прервал ее Бернарди.
— Извините нас, господин. Конечно, мы видели белых людей и встречаемся с ними с самого раннего детства. Господин Непот был нашим общим другом. Только нам никогда не приходилось видеть таких блондинов среди белых людей, как вы, — сказала Фива, тщательно подбирая слова.
— Зачем ты зря тратишь время на разговоры с ним? Он же называет нас черномазыми и принимает за дикарей, этот господин европеец, — сказал Камара.
— Это ты обо мне так говоришь?
— Я запрещаю вам обращаться ко мне на «ты». Мы с вами не родственники! — возразил Камара.
— Это неслыханная дерзость!..
— Господин, если вы чем-то недовольны, уезжайте. Мы-то здесь, в Югуру, у себя дома, — сказал Исдин.
— Вы совсем не похожи на господина Непота, который до сих пор остается нашим общим другом, — добавил Айао.
Это заставило Бернарди задуматься, и с тех пор он во многом изменился...
— Айао, послушай меня. Я, конечно, понимаю, вы все глубоко огорчены смертью бабушки. Она была очень доброй. Жак рассказывал мне о ней в одном из своих писем. Правда, я не успел узнать ее получше, но она произвела на меня очень хорошее впечатление за те два раза, что я ее видел. Но будьте же мужчинами, придите в себя!
— Если бы вы по-настоящему знали нам Алайю... — сказала Сита.
— Верю, Сита. Сейчас я вам расскажу одну маленькую историю. Я не знал своей бабушки. Мой отец умер незадолго до моего рождения. Мать я потерял в семь лет, и больше у меня никого не осталось. Воспитало меня так называемое благотворительное общество. Так что я, можно сказать, сын народа. А вы выросли под опекой родителей...
Все внимательно смотрели на него. То, что они услышали, произвело на них тягостное впечатление. Перед ними был круглый сирота.
— Наверное, вы очень страдаете от этого, — сказал Ассани, думая о самом себе.
— Не знаю, не задумывался, у меня на это нет времени...
— Вы что, не любили свою мать? — спросила Ньеко.
— Почему же, любил... Иногда я беру фотографии своих родителей и подолгу рассматриваю их. Моя мать была очень красивой. Я похож на отца. Вы сейчас удивитесь, но это правда. Два месяца тому назад в Джен-Кедже на меня напала хандра. Тогда я взял свой фамильный альбом. В нем фотографии моих дедушек, бабушек по отцовской и материнской линии, тетушек и дядюшек, которых я никогда не видел, и моих родителей. Я долго рассматривал фотографии отца и матери и плакал, как маленький...
При этих словах Сита разрыдалась так, что губы и подбородок у нее задрожали, а зубы застучали как в лихорадке. Засунув руки в карманы, Айао сжал зубы и, сдержав слезы, готовые хлынуть из покрасневших глаз, с трудом овладел собой.
— Слишком уж ты чувствительна, Сита!
— Может быть, но ваш рассказ очень на меня подействовал.
— Что ж поделаешь! Умерших не воскресишь! Нужно жить и работать. На вас тошно смотреть — вы все заросли! И вашим родителям скажите, чтобы они привели себя в порядок. Вам же я желаю прожить столько, сколько прожила ваша бабушка.
С тех пор как он перестал с ними грубо разговаривать, ему удалось даже завоевать их симпатии, и теперь все они относились к нему по-дружески.
— Твои планы, мой дорогой Айао, насчет школы и обучения грамоте всех местных крестьян довольно смешны. Но если ты все-таки настаиваешь, я тебе помогу.
— Как? — заинтересовался Айао.
— Очень просто: все, что тебе будет нужно для твоей школы, я постараюсь во что бы то ни стало достать.
— Сейчас или несколько позже?
— Когда захотите, молодой человек.
— Ловлю вас на слове.
— Ну что ж!
— Об этом мы поговорим с вами потом... когда я закончу свою учебу.
— Надеюсь, что к тому времени я еще буду в Джен-Кедже или, вернее, мне бы хотелось дожить до этого времени.
— Вы будете жить долго, как наша бабушка, — сказал Айао, и господин Бернарди рассмеялся.
49. СОМНЕНИЯ АЙАО
В этот свой приезд Айао только и сделал, что выполол траву, проросшую кое-где среди камней его «владения», вокруг которого деревья разрастались все гуще и пышнее. К тому же идея, неотступно преследовавшая его в течение последних трех лет, показалась ему вдруг во время этих каникул нелепой и неосуществимой. А ирония, которую он почувствовал в словах Бураймы, студента-медика, учившегося в Дакаре, чуть было совсем не положила конец его планам. «Тебя увлекло красноречие молодого учителя... Не завидую тебе. Когда я был в твоем возрасте, мне приходила в голову мысль жениться на девушке из нашего народа, тогда бы я врос в свою землю, как гора Югуруна. Может быть, тебе больше повезет там, где споткнулся я... Анату, должно быть, сейчас очень красива».
Айао не было никакого дела ни до Анату с ее красотой и тем более до насмешек Бураймы. Его гораздо больше взволновали слова Ситы, когда она сказала ему, что почувствовала ревность со стороны старого Джамарека, узнавшего о намерениях Айао создать школу в Югуру. «Школа по инициативе господина Айао Киланко? Значит, та, которую я возглавляю вот уже двадцать два года в Афежу, показалась ему слишком маленькой? А педагогика устарев-
шей? Но как господин Айао Киланко мыслит создать учебное заведение, если он еще сам не закончил учебу и не знает, куда его потом назначат?» — сказал Джамарек, ставший к тому времени противником всего нового.
Эти слова, передаваемые из уст в уста, дошли до Ситы, и она сказала об этом своему брату. Юноша расстроился, потому что он всегда относился к директору школы с уважением и восхищался им. Теперь он предстал пред ним в виде старого ревнивого педагога, недоброжелательно относящегося не только к тому, что молодым приходится уступать дорогу, но и к самой мысли о любом нововведении, способном сломить рутину в преподавании. Любому бывшему ученику, вздумавшему посидеть сейчас на уроке Джамарека, показались бы смешными его устарелые методы обучения. С самого начала у этого ученика появилось бы чувство, что он слышит словно записанный на магнитофонную ленту, без всяких изменений, вплоть до запятой, старый, знакомый ему наизусть припев. Единственно, в чем он уловил бы разницу, так это в интонациях голоса своего преподавателя, который теперь дышал тяжелее, чем двадцать, пятнадцать и даже пять лет тому назад. Лалейе, последний школьный учитель Айао в Афежу, понимал, что было устаревшим в методике Джамарека. И время от времени очень осторожно старался внести в нее поправки, даже нововведения, если считал, что это может принести пользу.
— Во имя верности бабушке, мне нужно увидеться с господином Лалейе. Если моя идея покажется ему химерой, я отступлюсь от нее и ограничусь тем, что создам для детей и взрослых курсы по ликвидации безграмотности и буду проводить их вечерами и по четвергам, когда в школе нет занятий. Если же он одобрит ее и поддержит меня, я объявлю войну Джамареку, — сказал Айао Сите.
Спустя некоторое время он написал Лалейе, проводившему свой отпуск в Икпе́не, длинное письмо, которое заканчивалось словами: «Я был бы счастлив, если бы вы мне позволили навестить вас в Икпене. Потом мне придется вернуться в Джен-Кедже для окончания учебы, с тем чтобы в следующем году поехать учиться дальше в Сенегал».
Но он так и не получил ответа от Лалейе и вынужден был покинуть Югуру с чувством растерянности, разочарования и досады.
И вот учебный год закончился. В течение первых двух семестров Айао сумел проработать все основные, предусмотренные программой, произведения по литературе, истории, географии и другим предметам. Теперь ему не нужно было, как многим другим, сидеть часами, обложившись грудами книг, или подолгу ходить из конца в конец широкого двора педагогического училища, уткнувшись носом в учебник.
Здание училища занимало более двух гектаров и было обнесено железобетонной стеной высотой в полтора метра. За три года до приезда Айао однажды глубокой ночью какой-то студент, то ли лунатик, то ли влюбленный, перелез через эту стену и, упав плашмя, словно лягушка, по другую ее сторону, сломал себе обе ноги. После этого над стеной натянули колючую проволоку. Кусты боярышника, посаженные внутри двора, вдоль стены, разрослись. Их постоянно подрезали, и они стали настолько густыми, что совершенно скрывали стену, словно умышленно держа учащихся от нее на расстоянии. Теперь те больше и не думали к ней приближаться. Огромные фламбуаяны цвели почти круглый год яркими цветами и покрывали своей тенью весь двор. Под их сенью учащиеся собирались маленькими группами, чтобы повторить уроки или обсудить прочитанные ими в местных газетах статьи. Некоторые из студентов упражнялись на турнике или на кольцах и брусьях. Другие, тренируясь, бегали вдоль стены. А были и такие, которые, сидя на по