доконниках в классных или же спальных комнатах, читали. Словом, это был очень уютный уголок. Здесь никогда не было слишком жарко из-за деревьев с их пышной листвой и близости океана, от которого временами доносился шум прибоя.
Айао очень скучал. За исключением тех дней, когда он уезжал к дядюшке Экуэффи, свободное время он, в основном, проводил или играя на тобе[42], или прогуливаясь по пляжу с кем-нибудь из своих товарищей. Айао буквально задыхался здесь, то ли оттого, что ему нечем особенно было заняться, то ли оттого, что он не привык жить взаперти. Одно время он, глядя на черепичные крыши домов, которые по своей окраске едва выделялись на фоне цветущих деревьев, уносился мыслями в воображаемый мир: видел красивые кварталы Сенегала или же живописную природу Иль-де-Франса, описанную в прочитанных им романах. Но постепенно и это ему надоело. Товарищи вокруг него зубрили с утра до вечера, а он не знал, чем заняться, и это его особенно раздражало. Но Айао умел скрывать свои чувства, и никто не замечал его плохого настроения!
В течение трех лет он учился по выработанной им системе. Однажды он получил письмо от Лалейе в ответ на свое, посланное школьному учителю год тому назад. Это было для Айао неожиданностью. Два раза в своих письмах Сита упомянула имя учителя: «Господин Лалейе приехал в Югуру в прошлый четверг, — писала она. — Он ходил по твоему участку и любовался деревьями». В другом письме она сообщала: «Лалейе, кажется, заинтересовался твоей идеей... Он провел всю вторую половину воскресенья в наших краях».
Сам учитель ему писал, что он долго размышлял, прежде чем ответить. «Ваш замысел, мой дорогой Айао, заслуживает похвалы. Он зародился у вас от любви к своей деревне. К тому же в вас чувствуется жилка первооткрывателя. Вы из той породы людей, которые без ума от педагогики и у которых жажда просвещения стала неизлечимой болезнью. Они заражают ею всех вокруг. Прекрасная болезнь! И мне бы хотелось, чтобы она охватила всю Африку.
Скажу вам откровенно, ваше желание — это желание состоятельного человека, увлеченного идеей, достойной похвалы. Можно только вам позавидовать или же возненавидеть вас за то, что вы располагаете как интеллектуальными, так и материальными возможностями для осуществления своего замысла при условии, что Городское управление или какая-нибудь другая темная сила не воспротивятся этому. Лично я не испытываю к вам неприязни. Наоборот, я вам завидую. У вас есть возможность возделывать сад, к которому я даже не смею приближаться, потому что я рожден бедняком.
Охотно с вами встретился бы, если вы этого хотите, так как ваша мечта — немножко и моя. Ваш замысел меня интересует. И мне бы хотелось поделиться с вами кое-какими мыслями...»
Айао несколько раз перечитал письмо и не увидел в нем ничего такого, что требовало бы срочного ответа. Намек Лалейе на разницу в их происхождении несколько смутил Айао, но он не придал ему особого значения. «Идея возникла у меня не потому, что у моего отца есть участок земли. Она завладела мной, как лихорадка, и притом именно после той незабываемой речи Лалейе. Разве это моя вина?»
50. АЙАО ХОЧЕТ УЧИТЬ ДЕТЕЙ ПО-НОВОМУ
В педагогическом училище имени Монтеня[43] Айао вел нечто вроде дневника, куда записывал свои наблюдения над студентами училища, группируя их по происхождению из того или иного народа. Его разговоры с товарищами редко касались школьной жизни, повседневных студенческих забот и других мелочей, которые ему были совершенно безразличны. Школа в Афежу не раз казалась ему местом встречи детей окрестных деревень. В училище Монтеня, в течение трех лет, пока он там находился, он видел зарождение какой-то новой группировки молодых людей из самых различных социальных слоев. Многие из них, попав в училище, стали пренебрежительно относиться к своим родным местам, стесняясь недостатков и смешных сторон их жизни. Некоторые совсем бы забыли родину, не останься у них там родители. Айао знал это. Он слышал, как они, словно посторонние, ко всему безразличные наблюдатели, рассказывали о своих деревнях и земляках. Но все они любили по-настоящему родителей, неустанно вспоминали сказки и народные предания, танцы и шутки, рожденные в их местности. Айао с удивлением и разочарованием отметил, что даже студенты, неплохо владеющие французским языком, не знали, как называются по-французски африканские овощи, фрукты и предметы домашнего обихода.
— Что тебе это даст, если ты будешь знать, что фрукт, который все называют кажу, обозначает по-французски «плод красного дерева», или то, что обычного нашего рачка профессор биологии называет «креветкой»? — спросил его Салйф.
— Ты путаешь разные вещи. Меня, например, поражает, что ты и многие другие здесь не знаете, что слово тарйт по-французски обозначает «летопись», — сказал Айао.
— Ты думаешь, что у нас есть время заниматься сравнениями французских слов со словами местных языков? Для нас сейчас главное — вызубрить программу и быть допущенными к экзаменам, — мрачно заметил Идиссу.
— Вы рассуждаете так по вине ваших учителей. Они не сумели научить вас сочетать требования учебной программы с вашей любознательностью. А ведь это помогло бы вам лучше понять и изучить ваши родные края. Знания нужны не только для получения диплома, они прежде всего необходимы нам, чтобы разобраться во всем происходящем на родине.
— Дорогой Айао, с такими мыслями ты далеко не уедешь, — сказал Малик. — Мой дядя вот уже десять лет работает директором школы в Фукийе, и напрасно.он старается приблизить школу к жизни своего края — жизни, которую некоторые местные молодые люди, вернувшиеся из Европы, пытаются модернизировать. Если ты поедешь в Фукийю, ты увидишь, что существует целая пропасть между тем, что дается школьной программой, и реальной жизнью деревни, для детей которой знания, получаемые в школе, совершенно не применимы на практике. Уж я-то это знаю.
— Именно поэтому вопросам преподавания в школе нам нужно уделять больше внимания. Тогда и детей учить мы сможем по-новому.
— Ну, это будет видно потом: когда мы кончим училище, а затем институт Вильяма Понти, — сказал Салиф.
«Потом»... Нет, Айао не любил откладывать на завтра то, что можно и нужно сделать сегодня. Поэтому он упорно продолжал свои поиски.
51. РАЗОЧАРОВАНИЯ АЙАО
Когда Айао, при свете заходящего солнца, окрасившего в пурпур небо над горой Югуруной, приехал в деревню в конце третьего года своей учебы в педагогическом училище, длинный соломенный навес возвышался над его участком. Сита, которую он буквально засыпал вопросами, смутившись, не знала, что ответить.
— Не горячись так, Айао, отец все тебе объяснит лучше, чем я.
— Что вы надумали, Сита? Разве участок мне больше не принадлежит?
— Да нет же... Как ты можешь так говорить? Отец тебе его дал, и он навсегда твой. Если его доводы тебя не убедят, Лалейе добавит к ним кое-что от себя, и ты все поймешь...
— Лалейе? А какое отношение к моим делам имеет Лалейе?-—удивился он.
— Я догадываюсь, о чем вы говорите, — вмешался Киланко, который вместе с женой и Ситой пришел на пристань встречать сына. — Ты прекрасно знаешь, Айао, что у меня нет секретов от тебя. Поэтому я сразу же объясню тебе, какое отношение Лалейе имеет к нашей семье. Мы вам об этом ничего не писали, ни тебе, ни твоим братьям и сестрам, потому что к вашей учебе это не относится. Лалейе через несколько недель станет членом нашей семьи. Он просил у нас руки Ситы, и они должны пожениться.
— Вот как? — удивился Айао.
— Разве тебя это не радует, Айао? — спросила мать.
— Я не знаю, мама. Если они любят друг друга, тогда я рад за них и желаю им счастья.
— Твой ответ меня огорчает, Айао, — сказала Сита.
— Ты что, хочешь, чтобы я заплясал от радости, что ты влюблена?
— А я-то так ждала твоего приезда...
— Я тоже ждал этой минуты, Сита, и рад снова видеть тебя, но меня расстроило то, что ты ни в одном из своих писем даже намеком не упомянула о своих отношениях с господином Лалейе. Именно эта скрытность с твоей стороны, которой я до сих пор у тебя не замечал, меня и огорчает, а совсем не мысль о твоем счастье. Его я желаю тебе от всего сердца.
Держа в одной руке чемодан своего брата, Сита другой взяла руку Айао и крепко пожала ее.
— Не сердись на меня, Айао. Может быть, я несколько суеверна, но мне всегда вспоминаются слова нашей старой, доброй Алайи: «Успех всякого дела висит на кончике хорошо хранимых секретов».
Быстро наступали сумерки, унося с собой последние красноватые отблески уходящего солнца. Айао, Сита, Мумуни и их родители пришли домой. После ужина студент допоздна разговаривал с родными. Они подробно рассказали ему о Лалейе, о том, как он собирается помочь Айао в осуществлении его заветной мечты.
— Он считает, — объяснила Сита, — что постройка в Югуру школы по инициативе частного лица, какие бы ни возникали при этом трудности, какое бы чувство ревности и вражды это ни вызывало, будет полезно не только для жителей нашей деревни, но и для тех, кто живет в Киле́, Фаруне́, Сейбе́ и Боншунго́. Эти места слишком удалены от Афежу, поэтому там очень многие дети не учатся.
— В рассуждениях Лалейе мне нравится его вера в то, что если твоя школа откроется, она позволит детям других деревень получше познакомиться с ребятами Югуру и это положит конец ссорам между деревнями, — сказала мать Айао.
— Как я вижу, господин Лалейе вместе с сердцем Ситы покорил и сердца ее родителей, — заметил Айао.
— Да, ничего не скажешь, славный молодой человек, — ответил Киланко.
Айао проснулся довольно поздно. Сита приготовила ему на завтрак кукурузные лепешки и жаренную на углях рыбу. Такая еда была более сытной, чем кукурузная или просяная каша, которую в детстве им всегда давали по утрам.
— Да, по тому, как ты ловко меняешь привычки нашего семейства, сразу видно, что ты собралась замуж, — пошутил Айао.