– Смешно, – сказал ты, облизывая распухшую губу.
– Лежи, лежи, – посоветовал я.
Перебирая руками по дивану, ты все же уселся. И сказал жалобно:
– Сергей… Я не могу… Мне же завтра на репетицию.
– Переиграем, – отвечал я тускло.
А сам обдумывал сразу несколько мыслей одновременно. Я соображал, что сказать Светке. На экране высветился пропущенный вызов – от нее. Я вспоминал, какой срок воздействия имеют барбитураты. И еще гадал, кем тебя заменить.
Эпилепсия. Дело дрянь. Такие штуки не бывают одноразовыми.
– У меня так было в детстве, – признался ты тихо. – Последний раз лет в пятнадцать. Врачи сказали, возрастное.
– Тебе нужно спать, – сказал я.
– Ты меня снимешь со спектакля?
– Давай завтра поговорим, – сказал я.
– Я вылечусь. Серёж… ну прости. Я не хотел. Это случайно. Я хотел, чтобы ты приехал.
– Дур-рак, – сказал я вполголоса. – Опять ты ерунду несёшь.
– Ты не веришь. А тот… дьявол? В него надо верить. Видел, какой алмаз? Он настоящий…
Понемногу ты начинал отрубаться, как и должно было быть изначально после приема фенобарбитуратов. Разговор терял смысл. Твое сознание сужалось и меркло, как лампочка в торшере, если пошевелить регулятор: в комнате стало темнее, зато луна в окне зажглась. Я сидел в кресле и смотрел, как ты спишь. Виталий Иваныч притих за стеной. Светке я написал, чтоб не волновалась.
Лампочка светила себе под нос. Это была старая добрая лампочка накаливания, яркость которой можно регулировать. Вместе с глубиной мыслей в три часа ночи.
Я продолжал думать о разных вещах. Одной из них была такая: «карийену» мы так и не допили, что досадно. Другая мысль была значительно масштабнее. Я размышлял о том, что дьявол среднего возраста к каждому приходит в разных обличьях. У кого-то возникают проблемы в личной жизни, и даже привычка свыше не спасает. К кому-то на спектакли вместо старшеклассниц начинают приходить учительницы, что тоже никак не ведет к поднятию самооценки. А кому-то жизнь посылает и вовсе неожиданные напоминалки. Вроде человека на диване, который и вовсе был бы твоей копией, если бы не был прорисован ярче и рельефней.
Даже болезнь у него серьезнее моей. У меня случались всего лишь приступы головокружения. Которые и прошли немедленно после того, как я… ну, в общем, прошли. Это была какая-то странная аллергия к сценическому паркету. К запаху перегретых софитов. К пыли кулис и ко всему прочему. Выражаясь по-умному, идиосинкразия.
Да, кстати, – потянулась сонная мысль дальше. – А любил ли я вообще этот самый театр?
Вопрос был не так уж прост. Я владел ремеслом регулярно и не без взаимности. Но это запросто могло быть не любовью, а привычкой.
Я никого не люблю на свете, – сказал Юра Ким в роли Мастера. Поменял слова местами, красавчик.
Я ничего не чувствую, сказал он. Я как мертвый.
Он и вправду умер, этот Мастер, и умер гораздо раньше, чем выпил свой бокал фалернского.
От него осталась пустая оболочка. Имя на обложке.
Поэтому Юрка не слишком любит эту роль. Предлагал мне сыграть Мастера, надо же. Тряхнуть стариной. Что он этим хотел сказать?
Я поморщился и открыл глаза. Ты лежал на своем диване, спрятав руку под подушку. Дышал ровно.
Нет уж, никуда ты не денешься, подумал я. Придется доиграть до конца.
Запахло жареным: от этого я и проснулся.
Открыв глаза, я обнаружил себя в кресле. Отчаянно болела шея. Надуло от окна, понял я.
Со стоном поднялся и прошелся по комнате.
– Сереж, – ты заглянул в дверь. – Ты не спишь?
Что за фамильярность, подумал я и улыбнулся.
– Иваныч на рынок поехал за продуктами, сказал его дождаться, – сообщил ты. – Но я сделал яичницу. Очень есть хочется после… всего.
А сам взглянул на меня – с очень глубоко скрытым беспокойством.
– Как здоровье? – спросил я.
– Нормально.
В белой, уже не слишком свежей повязке на голове ты выглядел похожим на юного бродягу-дервиша. Или асассина под вечным кайфом. Да еще с красными воспаленными глазами.
Распухшую губу ты прикрывал рукой.
– Т-твою мать, – выругался я, неловко повернувшись.
– А? Что?
– Ты посмотри на себя, – сказал я сердито. – Ну и личность. И кого мы будем фотографировать на афишу?
Едва не подпрыгнув от радости, ты все же успел сдержаться. Просто помотал головой, как конь.
– Ага. Вот и я не в курсе, – сказал я. – Ни один фотошоп не справится. Разве что в виде бомжа тебя снять? Бездомного поэта?
Ты расширил глаза. Это удалось сделать безболезненно. Смеяться было труднее.
– Хорош, хорош, – сказал я. – Еще пару раз по ночным разливухам потусишь, войдешь в образ окончательно. Этого хочешь, übermensch?
– Я не буду больше.
– Забудь про это вообще навсегда. Как ты думаешь, почему сцена всегда выше зрительного зала? На нас люди должны смотреть снизу вверх.
– Мы – небожители?
– Правильно понимаешь.
С кухни потянуло дымом, и разговор был поспешно свёрнут. «Вот чертовы яйца», – бормотал ты, хватая сковородку за ручку. Яичница все равно получилась мастерской. Что бы ты ни делал, у тебя всё получалось.
Глава 3. Князь Тьмы
На афише было четыре фотографии. Даже четыре с половиной. Воланд и Мастер глядели в разные стороны, как антагонисты. Позу Маргариты мы скопировали с тициановской Магдалины. Юный поэт стоял, ссутулившись и склонив голову, откинув ладонью отросшие волосы. Заодно и распухшую губу прикрыл.
В нижнем углу помещалась отрезанная голова Берлиоза. Выглядело это вполне по-библейски.
«Mystery Маргарита» было набрано неоготикой, золотыми буквами на антрацитово-черном фоне.
Театр – темное искусство, с этим ничего не поделаешь. Ты выходишь из зала и видишь звезды над головой. Даже летом в Питере, когда белые ночи, солнце все равно куда-то прячется, давая понять, что на улице ночь. А закрытая премьера «Маргариты» была в октябре, при большом скоплении звезд разной степени блеска.
В холле со мной здоровались. Я жал руку спонсорам. Все шло как обычно. Самая реальная публика приезжала и вовсе ко второму отделению.
Перед началом я зашел в гримерку. Это было просто необходимо сделать.
Мы вышли с тобой в коридор. Технари протащили мимо тележку с огнетушителями. Степенно прошла уборщица с ведром, как в районном ДК.
Когда их шаги стихли, я спросил:
– Боишься?
Ты кивнул. Конечно, ты был бледен. Этого не следовало стесняться.
– Это очень страшно, – согласился я. – Очень страшно. Ноги, правда, подкашиваются. Я видел, как люди по первости вообще не могли шага ступить.
– Я всю первую сцену на скамейке сижу, – напомнил ты, улыбаясь одними губами.
– Вот и сиди. Движение – серебро, недвижимость – золото. Голову Берлиоза смотри, не пинай. Это не мяч, ты не Месси.
Ты послушно улыбнулся. Поморгал. Ты ждал чего-то. А я привык в таких случаях обходиться с актерами жестко. Кое-кто из пионеров меня не любил за это.
– Так, – сказал я. – Как реплики пойдут – не выёживаемся. Руки не заламываем. Глаза не уводим. Это с первых рядов видно. Понял? Станут хлопать или там свистеть – не зажимайся. Считай, что это звуковое сопровождение. Типа море шумит. Пошумит и перестанет. Все остальное ты помнишь. Помнишь?
Ты все равно чего-то ждал.
– Тогда послушай, – сказал я. – Сегодня ты не играешь для меня. Считай, что меня нет. И никогда не было. Ты сам за себя. И зрителя нет тоже. Есть только партнер. И сценарий. Понимаешь?
Я знал: это правило работает не всегда, но сегодня нужно было действовать только так. Твои губы перестали дрожать, ненадежный блеск пропал из глаз. Я знал и еще кое-что. Сейчас нужно было остановиться.
– С богом, – сказал я.
И все равно не удержался. Протянул руку и положил тебе на плечо. Твой ответный жест был бы вовсе нескромным, если бы кто-нибудь это увидел. А так – вроде и ничего.
Я осторожно высвободил руку.
– Вперед, – сказал я.
Мы вернулись в гримерку. Савик (в облачении портфельного инвестора) поднял на нас серьезные глаза. Сказал густым воландовским голосом:
– Благословите, падре. – И потупил взор, делая вид, что разглядывает свои ботинки – дорогие, с новыми набойками.
– Все будет ofigenno, – пообещал я.
И ушел.
Нельзя сказать, что первые сцены прошли как по маслу. Но ты тут был ни при чем. Во втором действии заходной диалог Мастера и Маргариты получился несколько напряженным. Неземной любви между ними не наблюдалось. Хорошо еще, в сознании зрителя жили крепкие булгаковские шаблоны: как бы по умолчанию М&М’s являли собой возвышенный и романтический идеал чувств. Зрителю это нравилось, и разбивать стереотипы было рановато.
Никому даже не казалось странным, что вся любовь у героев почему-то вертелась вокруг придуманного Мастером текста.
Отрывки из своего романа Мастер читал холодно и отчужденно. Я и сам никогда не восторгался историей Всадника в белом плаще и его печального собеседника. Эта история казалась мне недожатой и какой-то чересчур уж толерантной. На месте Пилата, всадника с алым подбоем, я по праву оккупационной власти расшвырял бы всю эту ораву фарисеев, лгунов и начетчиков, устроил бы небольшой погром и получил бы за это выговор от Цезаря, только и всего. А так – все участники, вплоть до последнего Иуды, оказывались по-своему правы.
Для доброго конфликта очень не хватало воплощенного Зла. Нет, бесспорно, оно присутствовало в каждой странице. Дьявол как будто бы стоял за спиной у каждого, и подсказывал, и посмеивался, и радовался полученной неразберихе. Только ничем себя не проявлял.
О чем-то подобном, казалось, догадывался и Мастер. Иногда в ходе монолога он вдруг озирался с тревогой, будто с минуты на минуту ждал появления настоящего героя своего романа.
Никто из публики, конечно, ничего не замечал. Напряжение нагнеталось исподволь.
Бал у Сатаны должен был олицетворять всесилие и мудрость Зла – точно как в оригинальной версии. Однако первоначальный сценарий был переделан. Пару сцен я вычеркнул без сожаления. В финальной части должны были появиться другие герои.