Я уже подумывал, не стоит ли начать день с пива, как раздался телефонный звонок. Я поискал глазами трубку. Нашел возле кровати. Поднял и вытаращил глаза.
– Ты дома? – спросила Светка. – Не пропадай, я заеду. Сходим, скушаем карпаччо?
– Не уверен.
Светка помолчала. Кое-что она поняла по голосу. Я задумчиво провел пальцем по отросшей щетине.
– Не уверен, – повторил я.
– Не уходи, я скоро буду, – повторила она.
Светка выглядела свежей и неотразимой. Глядя мимо нее в зеркало, я впервые за эти дни был смущен.
– Чем обязан? – спросил я, стараясь держаться в тени.
– Не хами, – просто ответила Светка. – Разбери лучше пакеты. Не хочешь карпаччо – будем пиццу жрать. С бутылочкой «кьянти».
Бутылка и вправду была водружена на столик.
– Я видела тебя вчера в зале, – сказала Светка, и я застыл со штопором в руках. – С какой-то девицей. Наш красавец ничего не заметил, а я видела.
– Да, я был там, – кивнул я. – Почему бы и нет?
Светка пожала плечами.
Пицца была поставлена в микроволновку и теперь вращалась там, как сонная летающая тарелка. Мы выпили по бокалу, стараясь не смотреть друг на друга. Я чувствовал себя героем малобюджетного телесериала. Дело даже не в мебели и не в видах из окна. Дело в наших лицах и улыбках, одноразовых и дешевых, будто наспех наклеенных гримером. Улыбки заменяют нам слова, потому что нам нечего сказать друг другу. Все наши мысли куплены в «икее». Мы собираем из них фразы в режиме DIY, и эти фразы предельно функциональны и прекрасно вписываются в окружающую обстановку.
– Кончай грузиться, – велела Светка. – И не пей так быстро.
– У меня есть еще, – признался я.
Светка окинула взглядом комнату. Два стаканчика так и стояли забытыми у кровати. Там же белела пустая тарелка из-под пирожного: минимальный продуктовый набор соблазнителя.
– А-а, вот оно что, – протянула Светка. – Значит, девушка нашла свое счастье. Надеюсь, у вас всё не слишком серьезно?
– А у вас?
Светка глотнула из своего бокала и не ответила.
– Это ты ее надоумил спросить про театр будущего? – спросила она.
– Она сама.
– Надо же. Какая умница. Как зовут?
Я махнул рукой неопределенно.
– Понятно. Ты всё такой же.
Тут Светка вздохнула.
Все-таки она припасла для меня что-то помимо «кьянти», думал я. Уж я-то знал все ее подтексты. И эти едва заметные пятна на ее щеках я фиксировал тоже.
– А между прочим, сегодня у нас праздник, – сказала она. – Пятнадцать лет, как мы…
Я вздрогнул. Раньше я помнил. Потом мы перестали это праздновать.
– У меня даже подарок есть, – сказала Светка.
И она достала из сумочки плоскую коробку DVD с обложкой домашнего дизайна – и чрезвычайно знакомой фотографией. Моей и ее.
На фотке нам было примерно, как тебе сейчас.
Я смутно помнил этот наш спектакль. Самый первый. Глупая студенческая самодеятельность, да еще и нелегальная.
– Откуда это? – только и спросил я.
– Прислали. Представляешь, кто-то оцифровал кассету. Я уж даже не помню, как звали того оператора?
– И я не помню.
Со странным чувством я вертел в руках эту коробку. Так отец мог бы рассматривать порнуху, найденную в компьютере пятнадцатилетнего сына. С очевидным узнаванием, огорчением и завистью.
Вынул диск. И вставил, как монетку, в щель медиаплейера.
Вначале была неизбежная темнота. Затем на экране появилась неровная надпись, словно набранная вырезанными из бумаги литерами, которые кто-то прикрепил булавками к черному куску бархата прямо перед камерой:
ГУМБЕРТ
п*ц д*тский
Возможно, недостающие буквы просто сорвались со своих булавок. Вслед за этим черный бархат вместе с надписью сполз куда-то вниз кадра, и под ним обнаружилось следующее послание – на алом шелке:
шикспир
набок
off
Еще ниже значилось:
проект Сережи Черкасова
Мне было и весело, и стыдно. Я даже и не знал, что у кого-то сохранилась такая запись. Все-таки с тех пор прошло пятнадцать лет, а ведь за пятнадцать лет сменилось уже два стандарта видео и два поколения зрителей. Пятнадцать лет назад кто-то снимал наш дебют на старомодную камеру Sony с откидным экранчиком, – кто-то из фанатов, которых у нас уже было немало, – но готовый фильм так куда-то и сгинул. А вот, однако же, не пропал.
Спектакль был дешевым и нахально-эклектичным. Однако сюжет не был лишен новаторства.
Как можно было понять уже из названия, режиссер-постановщик попросту перемешал куски из Шекспира и Набокова, как в популярной детской игре «чепуха».
Это была моя идея – хамски перемножить Гамлета и Гумберта. Оба стоили друг друга. Обоих я считал унылыми и неловкими неудачниками, но если Гумберт был хотя бы последователен в своих поступках, то Принц Датский ни одного дела не мог довести до конца. Если первого было жаль, то второго – нисколечко. Ему катастрофически не хватало обаяния. К тому же я прекрасно понимал, что нам предстоит заинтересовать своим сюжетом как минимум нескольких влиятельных взрослых, а одного Гамлета для этого явно было мало. Очевидно, я уже в те времена интуитивно понимал основные законы маркетинга.
Свои мысли я поведал тогдашнему проректору по учебной части. Он расхохотался, потрепал меня по тогдашней длинной челке и разрешил постановку. Много позже я узнал, что его хотели уволить из театралки по скандальной статье, да так и не уволили, – но наш бедный «Гумберт» был здесь совершенно ни при чем.
Сюжет начинался примерно там, где закончил его Набоков. Господин Гумберт отбывал заслуженное наказание в камере-одиночке. Камера эта имела угнетающий – и совсем не американский – вид. Вся обстановка состояла из железной кровати с привычно провисшей сеткой, прикроватной тумбочки и складного деревянного шезлонга, как на небогатой дачке. В углу мы воздвигли треснувший унитаз, принесенный с помойки: часть своих монологов Гумберт произносил, восседая на этом троне (с рулоном туалетной бумаги и ершиком в руках).
Было и еще кое-что. На стене висела фоторепродукция: полуобнаженная девочка самого нимфеточного склада сидела в садовом кресле, грациозно закинув ножку на ножку (в белых носочках). Рядом с фотографией был прикреплен лист бумаги с одним-единственным словом:
Quilty!
Это должно было напоминать о непримиримом враге Гумберта – о застреленном им же театральном продюсере, том самом ненавистном Ку, – но также легко читалось как приговор уважаемых господ присяжных:
Виновен!
Было даже страшно представить, какие сеансы мозгового мазохизма творились в этой камере в то время, когда зал был пуст и герой оставался наедине со всеми этими развешенными там и тут скрытыми смыслами. Кажется, мы еще не знали милого театрального анекдота «кто здесь?», но, как можно было понять, уже всерьез задумывались о проблеме «игры без зрителя».
Хотя в этот раз со зрителями было все в порядке.
В кадр попали лохматые затылки мальчиков и девочек, что сидели на полу у самого края сцены. Ввиду молодости и тесноты сидели они обнявшись.
А на сцене заключенный Гумберт готовился произнести заходной монолог. Угнездившись на унитазе, он писал стихи прямо на коленке, разматывая рулон туалетной бумаги.
Стихи были такие:
Где ты теперь, Долорес Гейз?
Не скучно ли в твоем офисе?
Сколько у тебя друзей на MySpace?
Твой муж такое же чмо, как все?
Сегодняшний зритель подметил бы анахронизм: при чем тут вообще MySpace? Не помню, кто предложил эту рифму, но все подозрительно быстро согласились. Уж больно было красиво и многозначительно.
Прочитав стихи, Гумберт пригорюнился на своем сиденье. Теперь он выглядел вполне по-гамлетовски. Наконец, поднявшись с унитаза, он подтянул штаны, лязгнул пряжкой ремня и обратился к публике:
Тут он остановился, будто вспомнил о чем-то крайне важном. Щелкнул пальцами и застегнул молнию на джинсах. А потом запустил руку в карман и извлек оттуда крохотный белый носочек. В свете прожектора он, казалось, светился изнутри.
Подумав, Гумберт надел носочек на руку – получилась симпатичная кукла. В зале раздались смешки. Но герой принял серьезный вид и заговорил снова:
Её любил я; сорок тысяч братьев
удельной мощностью своей любви
со мною не сравнялись бы. Куда им!
Мой Thunderbolt и толще, и длинней.
Лолитин носочек согласно кивал. Гумберт продолжал бы и дальше в таком духе, как вдруг что-то изменилось. Камера дернулась и неумело отъехала назад. Стало видно, как по узкому проходу между стульями плывет настоящий призрак.
Это была девушка, тоненькая и грациозная, наряженная в полупрозрачное газовое платье наподобие свадебного. Под этим платьем совершенно отчетливо проявлялись белые трусики и лифчик. Вот девчонка остановилась; ребята из публики потянулись помочь, и на их руках она взлетела на сцену. Повернулась лицом к публике и слегка поклонилась. Ее глаза блестели. Чуть припухшие губы были слишком призывными для призрака. Гумберт не мог этого не оценить.
Я пригласил ее на репетиции с месяц назад. Тогда мы были едва знакомы, но почему-то она сразу согласилась. Я знал, что она из Москвы, что она сбежала от родителей и теперь живет у каких-то неясных питерских друзей. Как-то сразу получилось, что в нашем спектакле мы дали ей главную роль. Ее звали Светкой.
– Hello, hello. My name is Долли, – сказала она насмешливо.