– Даже не знаю, о чем можно просить литературного героя, – сказал я. – Особенно если он тебе снится.
– И не говори! – подхватил бывший Воланд. – Ты прав тысячу раз! Всегда был смышлен! Помнишь, что я говорил в Мастере-Маргарине? Никогда и никого ни о чем не проси. Сами предложат и сами все дадут. Как я всё запутал, а? Бедные, бедные советские училки! Год за годом они роняли слезы умиления на замусоленные странички, при свете зеленой лампы, и все надеялись, что их услышат… мысль, конечно, ретроспективно хороша, если знаешь, что в следующей главе скромность будет вознаграждена. А если нет? А если окажется, что волшебная ночь ушла безвозвратно, и приема больше не будет?
Консультант снова оглянулся.
– Или вот взять этих бедолаг, – сказал он. – О чем они спорят в последний вечер перед вечностью? О лишней бутылке водки. Кстати, я тут подумал: не завернуть ли и нам в лавочку?
Он развернулся и уверенным шагом направился к омегамаркету. Ничего не оставалось, как последовать за ним.
Мы поднялись на пандус. Мигранты, что толпились у входа, нас как будто не замечали. Но стеклянные двери послушно растворились, пропустив нас в торговый зал, похожий на все торговые залы; вот разве что на кассах не было кассиров.
Я шел мимо бесконечных рядов полок. Здесь действительно продавались товары в дорогу, главным образом водка, пиво и нехитрые закуски. Спустя минуту я заметил кое-что необычное: товары на полках незаметно менялись, и этикетки на глазах становились ярче и привлекательнее. Хотя сказать «на глазах» было бы неправильно. Обновление происходило именно в мгновение ока – то есть, картинка перезагружалась в тот самый краткий момент, когда зрителю приходилось моргнуть.
– Что я говорил? И просить никого не нужно, – заметил W. – Автонастройка на любой вкус. Ну, чего возьмем? Старого доброго фалернского? Или как обычно, нашу марку?
Он взвесил в руке фляжку black label. Подмигнул мне:
– За что люблю этот duty-free, так это за толерантность. Где еще так охотно выполняют последнее желание потребителя?
Без нашей режиссуры бывший Воланд сделался болтлив и развязен, как торгаш средней руки, случайно принявший стимуляторы в ночном клубе. Эта его эволюция мне категорически не нравилась.
Должно быть, он прочитал мои мысли.
– Ладно. Ближе к делу, – сказал он каким-то новым голосом. – Ты можешь увидеть своего друга. Если будешь вести себя правильно. Будешь?
Я вздрогнул и поднял глаза. Он протягивал мне уже открытую фляжку. Машинально я взял и глотнул. Жидкость оказалась непривычно горькой.
– Только нужно это дело подмазать, – продолжал он. – Ты же знаешь, как это делается. Небольшая взяточка. Только вот что, думаю я, взять с артиста? Может, контрамарку на спектакль?
– На какой спектакль?
– На твой. Сыграешь для меня? Тряхнешь стариной?
На секунду я почувствовал слабость в ногах.
– Зачем тебе это? – спросил я.
– Будем считать, что я просто соскучился. Напрасно ты оставил сцену, поверь мне.
– А почему я должен тебе верить?
– Потому что ты сам меня придумал. Как можно не верить своему воображению?
Я не нашелся, что ответить. Просто сделал еще один глоток. Результат был не совсем обычным. Разом у меня потемнело в глазах, а может, и вправду разом погасли ртутные лампы под потолком.
– Жмем enter, – услышал я.
Открыв глаза, я обнаружил, что вокруг по-прежнему темно. Несмотря на это (смотреть и вправду не очень-то получалось), эта новая реальность казалась знакомой. Полузабытой, но чертовски знакомой.
Не было больше торгового зала, не было стеклянных дверей. Окружающее пространство ограничили по краям старомодные бархатные кулисы. Я сидел на полу в самом центре просторной сцены.
– С возвращением, – произнес невидимый консультант.
Я поднялся на ноги. Огляделся. Ряды пустых стульев уходили в темноту. Оттуда тянуло сыростью.
Нет, все-таки это был бутафорский зал, ненастоящий. В нем и не пахло театром. Пахло плесенью, машинным маслом и еще какой-то химией, как если бы в мягкой обшивке мебели завелись клопы и их усердно травили карбофосом.
Мой спутник уселся в первом ряду. Отставил фляжку в сторону. Невозмутимо вытащил сигарету и чиркнул спичкой.
Как по команде, под потолком зажглись софиты. Посреди сцены обнаружилось кресло – старомодное, темного дерева, с резными ручками. На спинку этого кресла небрежно был наброшен белый плащ, словно забытый после дневного спектакля. Я сразу его узнал и поморщился. Атласный плащ с алым подбоем больше походил на реквизит фокусника. Не хватало лишь волшебного цилиндра.
– Опять пилатчина? – спросил я.
– Вечная тема, – отозвался W. – Классика. А тиражи-то какие!
Я промолчал. Встряхнул плащ. Накинул на плечи, продел руки в широкие рукава (правильнее было бы называть это одеяние мантильей, или еще как-нибудь по-средневековому). Против ожиданий, плащ пришелся впору. Сшитый из белоснежного шелка, он играл и переливался в лучах прожекторов. Алая подкладка даже не успела выгореть. Словом, костюм был хорош. В нем было даже приятно побыть немного Пилатом Понтийским, римским эквитом.
– Общий сюжет тебе известен, – сказал W. – Напомню преамбулу: руководитель молодежного театра из провинции приходит на прием к серьезному столичному чиновнику, по культурной части. Приходит не вполне добровольно. К нему есть ряд вопросов: репертуар не согласован наверху, да и сам герой уже приобрел скандальную славу… так сказать, зазвездился… От чиновника зависит, разрешить всю эту самодеятельность или зарубить. Поставить жирный крест. Мне продолжать?
– А кто будет… – начал я. И тут разом всё понял.
Я не успел разглядеть, откуда ты появился на сцене. Должно быть, из боковых кулис. В белой рубашке и в брюках, но без пиджака. Воротник рубашки был расстегнут. Под ним виднелась тонкая золотая цепочка (без крестика). Волосы были подстрижены коротко, еще по-вампирски, и лицо казалось бескровным и безжизненным. Вряд ли ты мог выглядеть лучше после своей неудачной гонки. Понимая это, здешний костюмер украсил твое бледное чело белым венчиком из колючих цветов, отдаленно похожих на розы. Может, это и есть asphodelus, подумал я – и даже улыбнулся. Но не от радости. Нет, не от радости.
Ты попробовал улыбнуться в ответ, но у тебя не получилось.
Я пригляделся: длинный шрам – скорей даже не шрам, а тень от шрама – пересекал твое лицо поперек лба, до самого уха. Раньше его не было. Интересно, как ты выглядишь на самом деле, подумал я. И где ты на самом деле – там, в Склифе, вероятно, весь замотанный бинтами, или здесь, в дурацкой рубашке от Trussardi и в белом венчике из роз.
Где бы ты ни был, ты держался уверенно. Даже увереннее меня.
– Начинайте, – нетерпеливо произнес режиссер.
– «Алый Подбой», – объявил ты, как на экзамене. – Евангелие от Воланда.
Тотчас на заднике сцены будто бы включился экран проектора: на этом экране был виден условный ближневосточный пейзаж с масличными рощами и песочными горами у горизонта.
Я не знал, с чего начать. Подумав, уселся в кресло – в перекрестных лучах прожекторов. На своем троне я выглядел внушительно. Особенно пока молчал.
– Гм… я уже готов, – проговорил ты, немного растерявшись.
Я не проронил ни слова.
– Сцена девять, суд Пилата, – по-суфлерски зашептал W. – Давай, поехали. Первая реплика: «Правда ли, что ты – Царь Иудейский?»
Я тупо молчал.
– Ты говоришь! – подсказал и ты тоже.
Но я ничего не говорил.
– Стоп, стоп, стоп, – махнул рукой W. – Так не пойдет. Разберитесь, с чего начинаем. Тут важна интонация. Пилат типа понтуется, он же в авторитете…
Жестом я остановил его. Ты ждал, что я скажу, и я (несколько неожиданно для себя) начал именно так, как просили:
– Неважно выглядишь, герой. Перебрал скорости?
– М-м, – ты замялся и беспомощно поглядел на режиссера. Но тот не отреагировал. Даже как будто зевнул там, на первом ряду.
Тогда ты собрался с духом. Щелкнул пальцами.
– Это всё Иуда, – сказал ты вдохновенно. – Сидел он рядом на банкете в «GetTheMoney». И вот, нечестивец, всё подливал да подливал мне в чашу. По слухам, он раньше был прислужником в харчевне. Его оттуда и в сериал взяли.
– Так, – хмуро кивнул я.
– А после целоваться лез. Предатель.
– Э-э, – встрепенулся режиссер. – Не отвлекайтесь. Какой еще сериал? Начните снова. Ближе к тексту!
Но было поздно. Я тоже почувствовал вдохновение. Суровый римский прокуратор вдруг ожил во мне, но одновременно с этим стало ясно, что ни одна его реплика из всех известных мне редакций никуда не годится. Я решил импровизировать.
– Добрая встреча, комедиант, – сказал я. – Твое имя?
– Деметриос, – живо подхватил ты. – Можно просто Митя.
– Кто ты по крови? – спросил прокуратор резко и хрипло, словно сорвал голос когда-то давно, командуя кавалерийской турмой на полях забытых сражений – по крайней мере, зритель должен был в это верить.
– Кто по крови? – смешался Деметриос. – Э-э… я же не еврей? А кто тогда?
Наш режиссер хмыкнул и махнул рукой.
– Сколько лет тебе? – продолжал Пилат свой допрос.
– Двадцать один. Скоро будет.
– Откуда родом?
– Из Карьялы, – ответил гость, острым носиком показывая, что где-то там, на далеком севере, есть провинция с таким названием.
– Родные есть?
– Мама. В Костомукше.
– Где ты живешь постоянно?
– У меня нет постоянной регистрации, – застенчиво ответил гость. – Я раньше жил у одного центуриона, из милости. Но после добрые люди приютили нас с нашей труппой… в частном отеле, на Пресне… ну, где Зоопарк.
– Тебе и твоим друзьям как раз и пристало ночевать в зверинце, – заметил прокуратор. – Дабы все остальные добрые люди могли от вас отдохнуть. Но как же зовется твоя труппа?
Не сморгнув, гость отвечал:
– «Двенадцать». По числу участников.
– Ах, вот как, – Пилат оглядел розовый венчик и усмехнулся. – Вот сколько вас свалилось на мою голову! Ни много, ни мало – двенадцать остолопов! Но каким ветром, скажи, занесло вас в столицу? – величественным жестом прокуратор обвел просцениум. – Увы, Иерусалим не слеплен из смолы кедра ливанского… не лучше ли было лицедействовать в своей Карелии, пастухам на потеху? Напрягать расслабленных? Заряжать воду на свадьбах?