Я должен быть совсем один.
Держись подальше от меня.
Ну, да, – вспомнил я. Потом будет про змею на груди. И про скелет в шкафу. И что-то еще, про любовь. И про то, что в будущем все обязательно будет хорошо, особенно если сходить за вином.
Вот я и познакомился с автором. Хотя стихи у него, если сказать честно…
– Дер-рьмо, – прошептал я.
Приступ боли в желудке заставил меня согнуться пополам. Бумажку я выронил. Это все коктейль, подумал я. Мастер и Маргарита, черт их дери обоих.
– Так точно, – услышал я голос. – Настойка цикуты. Любимый напиток поэтов и философов. Изрядно сократил жизнь Сократу.
Воланд бесшумно приблизился. Положил руку мне на плечо, медленно и веско, будто хотел вдавить в пол по плечи.
– Да ты не бойся, чего там, – сказал он. – Это же легко. Умереть – уснуть.
Следующий приступ едва не повалил меня на пол; отдышавшись, на нетвердых ногах я отступил и уперся спиной в умывальник.
– Больно? – поинтересовался Воланд. – Боль пройдет. Взамен придет покой. А вот света традиционно не обещаю.
Лампы под потолком мигали. Мне стало так тяжело, как никогда до этого.
Господи, как я устал от этой черноты, думал я. Как хочется увидеть солнце. Хоть какое-нибудь солнце. Хоть на миг. А потом можно и ослепнуть.
– Не дождешься, – сказал W. – Его нет. Ты его тоже придумал.
– Заткнись, – прошипел я. – Вонючий вирус.
– Что-о?
Воланд потемнел лицом. И шагнул ко мне, шевеля пальцами, как профессор Мориарти из советского фильма.
Тут-то я и выпалил первое, что пришло в голову:
– Спокойно, Маша, я Касперский!
Он застыл и выпучил глаза. И я ударил его в лицо ладонью.
Под рукой что-то хрустнуло, и весь он как-то неловко дернулся, взмахнул руками, поскользнулся на мокром полу – и полетел спиной вперед прямиком в туалетную кабинку; там он врезался затылком в бачок, перевернулся набок и заелозил, силясь подняться. К черту, подумал я. Шагнул к нему, ухватил за сальный пони-тэйл и макнул головой в унитаз, а сам нажал на рычаг слива. Поток воды с шумом выплеснулся мне на брюки, и стало холодно; скрюченные пальцы моего друга цеплялись за бортики унитаза, и фальшивый бриллиант совершенно погас (батарейка подмокла, подумал я). Вдруг решившись, я сорвал перстень с его пальца – и кинул в бурлящую глубину.
Бриллиант вспыхнул в последний раз, рассыпав искры, и все кончилось.
На полу у моих ног лежал знакомый официант – похоже, без сознания. Из рассеченной губы текла кровь. И еще он был мокрый по пояс.
Я нагнулся над ним. Он тихонько застонал и открыл глаза.
– Эй, – позвал я. – Вы живы?
– Голова, – пожаловался он. – Голова болит. Блин, надо же было так рухнуть. На ровном месте. Сегодня весь день какой-то тяжелый.
– Бывает, – сказал я и протянул ему руку.
Он встал на ноги. Шатаясь, подошел к умывальнику. Пригладил волосы перед зеркалом. Прислушался.
– Не люблю поэтов, – пробурчал он. – Зала все равно не собирают. По кухне выручки ноль, зато пол вечно пивом залитый. Чтоб я еще хоть раз во вторник вышел… никакого здоровья не хватит…
Я усмехнулся.
Зашел в кабинку. Довольно долго возился с молнией. Потом, наконец, сделал то, что давно хотел сделать.
Бачок с шумом и скрежетом наполнялся водой. Фаянсовая крышка была надета на нем набекрень, грозя вот-вот свалиться. Я осторожно приладил ее на место.
– Ну, я пойду, – сказал за спиной официант. – А вам спасибо. Напитки за счет заведения.
Оставшись один, я огляделся. На полу все еще белела бумажка с текстом. Была она теперь мокрой и грязной, будто кто-то наступил на нее и хорошенько проехался по полу.
Я поднял ее. Сполоснул под краном. Бережно разгладил и положил на край умывальника.
Меня больше не тошнило.
Когда я вернулся в зал, там уже не было никого; только охранник уносил куда-то огнетушитель. Над мокрой сценой горело тусклое аварийное освещение.
Официант приблизился и улыбнулся. Выглядел он посвежевшим. Даже рубашку успел сменить.
– Скоро закрываемся, – виновато проговорил он. – Через полчаса мосты сведут, так что уедете. Вам такси вызвать?
– Сам доберусь, – сказал я. – До встречи.
За серой железной дверью было свежо и почему-то пахло морем. Сумрак белой ночи таял на глазах: где-то там, за высокими жестяными крышами, уже взошло солнце. В тесном скверике цвела сирень и верещали воробьи. За ними, прячась в тени кустов, следил рыжий котенок. Бомж выполз из подворотни, окинул меня пустым взором и побрел вдоль кирпичной стены по утренним своим делам.
Я сделал шаг по солнечной дорожке. Котенок выскочил из засады, зафыркал и выгнул спину, желая меня напугать. Мне стало смешно. Я заметил с удивлением, что совершенно не пьян. Ночь кончилась, и ночные вопросы больше не требовали ответов.
Сквозь щель меж домов виден был петропавловский шпиль. Солнечные молнии били в него и разливались расплавленным золотом. Сунув руки в карманы, я отправился туда. Я вдруг ощутил себя абсолютно свободным. Нет, я не поеду на такси, думал я. Скоро откроют метро. Мне все пофигу, я больше не боюсь спускаться под землю. Я сяду на «Горьковской», а оттуда по прямой, как стрела, синей ветке, – полечу домой. И когда на станции «Купчино» поезд вылетит из тоннеля на свет, я чуть не ослепну с непривычки. И даже внезапно поверю, что у этой истории еще может случиться счастливый финал – вот бы не ошибиться?
Солнце начинало припекать, и лужи таяли на глазах. Ветерок тревожил листья тополей, ветерок приносил с разных сторон знакомые запахи – перепрелой земли, мусора и свежесваренного кофе. Грузовая «газель» неспешно катилась к торговому центру. «Газель» на белом боку везла рекламу:
M&M’s. В любом месте веселее
Я посторонился и подождал, пока она проедет. Знакомые высотки обступили меня. В окнах верхних этажей отражалось солнце.
Прищурившись, я смотрел на крыльцо своего дома. Интересно было бы встретить здесь тебя, думал я. Таким, как раньше, в белых кедах и растрепанным. Будто ничего и не случилось. Просто так, в порядке продолжения чудес.
Срежиссировать сцену встречи не составляло труда. В плохом советском фильме мы синхронно и очень ловко обнялись бы, похлопав друг друга по плечу, не говоря ни слова и нечеловечески глядя вдаль, каждый в свою сторону, но оба – в счастливое будущее; в российском сериале про бандитов, который недалеко ушел от советского фильма, мы сделали бы то же самое, но не так ловко, потому что с одного дубля; в хорошем авторском кино не узнали бы друг друга и разошлись восвояси; в очень хорошем авторском кино отворилась бы вон та железная дверь, оттуда вышел бы киллер и пристрелил обоих.
Железная дверь отворилась. Оттуда вышел Савик Рогозинский. С его лица понемногу сползала остаточная брезгливость. Волосы он по-старому собирал в косичку.
На ходу Савелий поправлял ремень. Поднял голову и рассмеялся:
– О, Сергей Владимирович, – сказал он. – Привет. Славное утро.
Только теперь я закрыл рот.
– Ты уж извини, долго ждать пришлось. Мусоропровод пришелся очень кстати. Хотя и вонюч, вонюч.
– Долго ждал? – спросил я.
– Часа полтора. Я же с ночного поезда. Да пока еще дом нашел.
(При этих словах он вынул телефон, показал свой трекинг на карте).
– Кстати, привет тебе от твоего доктора, – продолжал он. – Тимур Макбетович – милейший человек. Жаль, что совсем без чувства юмора, – тут лицо Савика на мгновение сделалось жестким. – Пришлось напомнить ему… про клятву Гиппократа…
Савелий умолк. Нагнулся к сумке.
– Вот, забирай, – сказал он. – Паспорт. Часы. Телефон. Кредитка. Одежду я не потащил, лень было.
Сумрачно улыбаясь, я надел часы. Повертел в руках карту.
– Значит, так, – Савелий выпрямился и приобрел официальный вид. – Мы тут с товарищами посовещались и решили: надо нам обратно труппу возрождать. И выходит, что без тебя никуда, Сергей Владимирович.
Он явно играл кого-то, без этого он не мог. И все же он волновался. Это было видно по блеску глаз и по тому, как блестяще он старался казаться спокойным. Савик Рогозинский волновался редко. В последний раз я видел, как он волнуется, на памятной многим премьере «Маргариты».
– С кем же это вы посовещались? – спросил я холодно.
Савелий не дрогнул.
– С вашей супругой, как владельцем доли в предприятии, – сказал он невозмутимо. – Во избежание недопонимания, она готова выйти из состава акционеров.
Он вдруг перешел на «вы». Знакомые речевые конструкции сделали свое дело: в эту минуту я почувствовал себя прежним. Успешным московским продюсером на белом «кайене».
Я представил, что завтра окажусь в Москве. В Москве, раскинувшей свои змеиные кольца, слепящей фарами, подмигивающей мигалками. В этой урне, полной скомканных пакетов из «макдональдса». В этом клубке нейролингвистических червей. В этой блядской раскинувшей ноги любимой Москве. Погружусь в ее душную черную дыру и больше не увижу солнечного света.
Да, Светка, все это будет круто, но…
– Я остаюсь в Питере, – сказал я.
Савик Рогозинский пожал плечами. Зачем-то посмотрел на небо. Похлопал себя по карманам.
– Очень жаль, – сказал он. – А я, пожалуй, поеду. У меня и обратный билет куплен. Вообще-то даже два.
– Очень жаль.
Савелий покачал головой. Вздохнул. Подхватил сумку и сбежал вниз по ступенькам.
Там остановился и поглядел на меня снизу вверх:
– Через неделю вернусь в Питер. У родителей все равно комната пустует. Машину вашу перегоним. Петрович говорил, какой-то упырь ему всю бочину помял на парковке. Да так, сука, незаметно, в тумане, и спросить не с кого.
– Вот как, – сказал я.
– Ничего. Страховая заплатит. Так что ждите гостей в скором времени. Мы от вас так просто не отстанем.
Он помахал рукой и пошел прочь, не оглядываясь.