Луна скрылась за облаками, и действие клонилось к финалу.
– Что за горькая ирония, – обратился я к публике. – Мастер становится бездомным. А Поэт получает процент от сделки. О времена, о нравы!
– Уж извините, Мастер, – откликнулся бывший Бездомный Поэт. – Ваше время кончилось. Мы тоже хотим войти в историю.
– Так точно, – подал голос Алоизий. – Прикажете еще вина?
И в этот миг что-то случилось. В зале кто-то негромко вскрикнул, кто-то уронил стул, и на него зашикали; но кто-то стоял в дверях, там, далеко, и чей-то голос разносился над головами зрителей:
– Не надо! Пожалуйста!
Глава 3. Продолжение предыдущей
Я подошел к краю сцены. Встал там в некотором замешательстве.
– Пожалуйста, не надо, – услышал я тот же голос. – Это плохая пьеса. Не надо ее играть.
– Т-твою мать, – сказал Савик за моей спиной. – Это же…
В белых кедах, с сумкой через плечо, ты стоял внизу и смотрел на меня. Узнать тебя было непросто. Твоя коротко стриженая голова была довольно небрежно перевязана белым шелковым шарфом чуть повыше ушей, да так, что из-под повязки только глаза блестели. Ты даже улыбнуться не мог, пусть и хотел. Левый уголок рта улыбался, а правый как-то безнадежно тянулся вниз.
– Вот черт, – сказал я сам себе.
Наверно, ты не расслышал. Только взмахнул ресницами.
Путаясь в дурацком черном плаще, я присел и спрыгнул со сцены. И оказался рядом с тобой.
Раньше мы были одного роста, но ты сильно похудел за время болезни и от этого словно вырос. И рука заодно стала тоньше.
– Я же понял, – сказал ты, стиснув мои пальцы. – Это про нас с тобой спектакль. Ты думаешь, я тебя предал. Ты только об этом и думаешь. Ты даже пьесы про это ставишь.
– Да мне все равно, – соврал я. И освободил руку.
Тем временем и Бездомный Поэт соскочил со сцены. Вот кто уж точно ничего не понимал.
– У нас перерыв? – спросил он.
Я пожал плечами. Поэт поправил очки, близоруко вгляделся и узнал твое лицо:
– О, ты Митя из «Фаста»? У меня подруга смотрит. Подпишешь ей фотку?
Он простодушно улыбался. Нас понемногу обступали студенты. Кто-то из девочек лез в сумочку за телефончиком – для селфи.
Ты отшатнулся. Обратился ко мне:
– Он теперь у тебя играет? Вместо меня? Почему? Он что, лучше? Потому что стихи пишет?
Улыбка сползла с лица очкарика.
– А тебя это сильно волнует? – спросил он. – Хочешь поговорить об этом? Ну, поговори…
Сбросив сумку на пол, ты вплотную подступил к нему (он был пониже ростом). Поднял руку и зачем-то ухватил его за подбородок двумя пальцами. Бездомный Поэт сердито мотнул головой. Отпихнул тебя, да так, что ты с трудом устоял на ногах.
– Держите своего героя, – сказал он мне. Снова поправил очки. Развернулся и пошел прочь. Кто-то из студентов последовал за ним. Девочки захлопнули сумочки.
Твои губы дрожали, на глазах показались слезы.
– Стихи пишет, – повторил ты не очень внятно. – Тоже хочет быть… мастером…
– Не плачь, – сказал я. – Что у тебя вообще с головой?
Вместо ответа ты взял да и сдернул повязку. Студенты ахнули: выше лба у тебя тянулся зашитый и заживший длинный уродливый шрам, похожий на неровный красный пунктир – от разбитого стекла, подумал я. Выглядело это так, будто кто-то злой, но неумелый собирался снять с тебя скальп, но почему-то не довел свое намерение до конца.
– Так получилось, – сказал ты, глядя только на меня.
Я молчал.
– Голова постоянно кружится, – сказал ты мертвым голосом. – И рука двигается плохо. Врачи предупредили, если я не буду слушаться, то они ни за что не отвечают.
Савик Рогозинский на сцене негромко похлопал в ладоши:
– Всем спасибо, все свободны, – объявил он зрителям. – Репетиций сегодня больше не будет.
– Я соберу реквизит, – сказал он мне.
– Держись, – это уже тебе.
Ты кивнул. С некоторым трудом вскинул сумку на плечо. Я помог тебе, поправил сползший ремень. Ты снова попытался улыбнуться – левым уголком губ. Я заметил, что пара твоих зубов на этой стороне куда-то делись. Зажившие десны казались алыми, наверно, из-за света софитов.
Чувство вины, что я почувствовал, было неожиданно острым. Я поборолся с ним и, кажется, поборол.
– Ну и куда ты теперь? – спросил я.
– Не знаю… Вернусь к маме. В Костомукшу.
– Опять врешь, – сказал я устало.
– Ты думаешь, я вру? Да. Я такой. Я всегда врал. Я тебя предал. И Макса, и всех вас… Просто я думал… я хотел… стать самым лучшим. Впереди вас всех. Я ведь когда… тогда… убрался на «мерсе»… я хотел трансляцию включить. Типа видеострим. Прямо на ходу. Для тебя. Чтоб ты видел: скорость двести, и уже никто не догонит… ну да, это было глупо…
Я вздохнул. Я все равно не увидел бы твою трансляцию, думал я. Мой телефон хранился в сейфе у доктора, Тимура Макбетовича. А я сам – в одиночной палате с дверями без ручек.
Ты про это не знал. Ты говорил дальше, глотая слова и запинаясь:
– Я тогда больше всего хотел, чтобы ты пожалел, что меня выгнал. Чтобы ты вст… встревожился. Чтобы ты сказал… что ты беспокоишься… чтобы ты позвонил и сказал: куда ты гонишь… стой… а я бы не остановился…
Я вздохнул еще тяжелее. Какой ты к черту übermensch. Просто мальчишка из неполной семьи. Ни отца, ни братьев. Только бредни про театр.
– И еще… – проговорил ты. – Еще я очень хотел… чтобы ты сказал… чтобы я вернулся.
Я не смог сдержать усмешку:
– И ты бы вернулся?
Я живо представлял себе этот твой стрим. Ты ерзал в кресле белой кожи, вытянув руку с телефоном, и ловил ракурс получше, чтобы было видно спидометр. Другой рукой держался за руль. Скорость ползла вверх. Справа и слева другие пацаны в глянцевых торпедах мчались по трассе к своему успеху. Но ты же хотел быть первым.
Хрен бы ты вернулся, думал я.
Ты молчал и смотрел на меня. Слезы текли у тебя по щекам. Странно, думал я дальше. Я сто раз видел твои слезы, но никогда не видел, как ты плачешь по-настоящему.
– «Мерина» так жалко, блин, – выговорил ты наконец. – AMG, шесть литров. Такой… классный… он такой один в салоне был… а я его так про[…]бал по-глупому. Я же только первый взнос и успел заплатить. Помню, договор подписывал… еще ручка была такая красивая, черная, с золотым пером…
– Какая еще ручка, – сказал я. – С каким еще… пером… Митька… эй… погоди, ты чего?
Здесь по ряду причин мне придется остановиться и прервать мой рассказ. Я даже не спрашиваю у тебя разрешения, потому что ты все равно не ответишь.
Эпилепсия – скверная штука. Сперва ты начинаешь заговариваться. Потом твой взгляд теряет концентрацию. Потом ты пытаешься успеть позвать на помощь и чаще всего не успеваешь. Да и помочь тебе никак нельзя. Можно лишь попробовать разжать тебе зубы и вложить между челюстей платок, свернутый жгутом, чтобы ты не прикусил язык, и положить тебя на бок, чтобы ты не задохнулся. Бессмысленно даже вызывать скорую помощь, потому что она приедет через сорок минут, когда приступ уже пройдет, и только потребует денег за какой-нибудь уже ненужный укол. Да еще заявит, что ты сам виноват, потому что самовольно прервал курс процедур и в таком вот плачевном состоянии ломанулся из Москвы в Питер, неизвестно зачем.
Неизвестно зачем. Это еще один вопрос, на который я так и не получу ответа. Потому что пройдет час, и другой, и целые сутки, а речь к тебе так и не вернется, вопреки прогнозам врачей из института Бехтерева, и сами эти прогнозы будут все более и более туманными.
Настанет день, и я вообще перестану слушать их прогнозы. Я буду приезжать к тебе в клинику. Я буду сидеть рядом с тобой, у самого изголовья, и рассказывать тебе всю нашу историю с самого начала, точно так, как сейчас.
Вряд ли ты меня слышишь. Ты не открываешь глаз. Вот разве что когда я пожимаю твою руку, твои пальцы тоже сжимаются в ответ – вот так.
Впрочем, есть несколько историй, которые я постараюсь удержать в секрете. Когда-нибудь я расскажу их тебе, но это произойдет еще не скоро, потому что тебе нельзя волноваться, в этом все врачи сходятся.
К примеру, тебе совершенно необязательно знать, что шоу-бизнес быстро забыл о твоем существовании. Бурая болотная жижа булькнула и сомкнулась над твоей головой. Между тем рейтинги «Фаста» растут от серии к серии. Во втором сезоне в роли главного вампира снялся некий Костик, про которого известно, что его взяли в проект прямо с улицы, а точнее, из кафе на Большой Никитской, где он служил официантом. Теперь нашего Костика ожесточенно любит все девичье население страны от 12 до 45. Несмотря на такую популярность, новая звезда сияет ровным голубоватым светом и не позволяет себе неподобающих выходок. Ездит Костик исключительно с водителем. Он с удовольствием дает интервью и выступает на пресс-конференциях, где весьма разумно рассуждает о будущем искусства.
Играет он отвратительно.
Также не нужно тебе знать о том, что ваша со Светкой страшная тайна больше таковой не является, по вине самой Светки, которая однажды, краснея, эту тайну мне разболтала. Ты, Митька, всегда был врун, вруном и останешься, и когда-нибудь я расскажу тебе, что в курсе: в тот раз у тебя с ней мало что вышло – один сплошной театр, – а другого раза и не было. Нифига ты не был похож на меня, übermensch. У меня такие дела всегда получались. Кстати, это Светка уладила вопросы с автосалоном и со страховой. Ты никому ничего не должен.
Есть и еще одна вещь, которую я не скажу тебе. Я и сейчас уверен, что из тебя получился бы превосходный актер, лучше всех, кого я за последние годы видел на сцене, в кино, по ящику и в независимых сериалах. Я знаю и то, что твою болезнь не вылечить полностью. Твоя карьера закончилась, даже как следует не начавшись.
Но я знаю и еще кое-что. Я хотел, чтобы ты вернулся, и ты вернулся. Я занесу докторам кучу денег, но поставлю тебя на ноги. И пусть меня сожрет нейролингвистический червь, если я этого не сделаю.
Вот сейчас я произнес это вслух, и ты сжал тонкими пальцами мою руку – вот так. Будем считать, что ты слышал.