Некий круглый предмет медленно выкатился из арки. Он светился фосфорическим светом, мягко и укоризненно.
Это была отрезанная голова Берлиоза.
Иван вскрикнул и вскочил. Немедленно вслед за этим фонари погасли, и наступило полное затемнение. Только языки пламени вырывались из-за арок, будто пронесшийся поезд оставил за собой след из горящей нефти. Было видно, как длинная щуплая фигурка мечется по платформе, не зная, что предпринять; гул поезда, против ожидания, не стихал, а висел в воздухе, висел – и вдруг оборвался.
Фигура бездомного поэта возникла в световом луче.
– Профессор, – произнес Иван. – Где вы?
Свет погас. В зале перешептывались.
В абсолютной темноте прошло с полминуты. Потом стало светлее, словно после тяжелой ночи наконец наступило утро; лунные фонари разгорелись в полную силу, сполохи пламени, напротив, куда-то делись. Ничего нехорошего больше не было в «Красных Воротах», и даже буква «М» приняла обычный вид. Вот какой-то человек из массовки будто бы спустился с эскалатора, и поспешил, и скрылся под аркой; другой спустился следом и тоже поспешил.
Третьим был милиционер. Он не торопясь подошел к лежавшему на лавке человеку. Ткнул черной дубинкой.
– А? Чего? – испуганно прохрипел бездомный.
Милиционер стоял над ним, строгий, как ангел смерти. Человек в лохмотьях опустил ноги на пол. Потер лоб грязной ладонью. Попробовал пригладить вихры – не вышло.
– Пройдемте, – лаконически предложил милиционер.
Свет вдруг стал ослепительно ярким. Прожектора били сверху и снизу, с рампы. Это заменяло занавес.
Раздались редкие хлопки. Софиты погасли. Осветители включили люстры в зале.
– Ну ладно, – сказала мне Светка. – Для первого раза неплохо.
Я улыбнулся. В целом всё и вправду было здорово. И костюмы пришлись впору.
Иван Бездомный – ты то есть – пружинисто соскочил со сцены и подбежал к нам, на ходу причесываясь пятерней. Твои глаза блестели.
– Как вам? – теперь ты старался поскорее сбросить рваное пальто из бомжовского реквизита. – Мы немножко недожали в начале. Ничего?
– Савик просто золото, – сказала Светка. – Берлиоз тоже в порядке.
Я глядел на тебя. В мокрой футболке, в джинсах Trussardi ты выглядел поэтично. Нет, я не ошибся с выбором. Только какая-то мелочь не давала мне покоя. Какая-то крохотная неувязка.
– Что это за самостоятельные находки? – спросил я. – Зачем ты звал профессора?
– Я сам придумал, – смутился ты. – Там в сценарии как-то глупо. Он стоит и молчит. Типа в трансе.
– А почему так проникновенно? Он же на твоих глазах человека убил. Надо было орать во всю глотку. Милицию звать.
– Ну… как-то не получилось.
– Да ладно, – сказала Светка. – Все верно. Я тут тоже подумала: Савик же к нему обращался перед тем, как… в общем, нужно было закрыть диалог.
– Поговорить ему захотелось, – сказал я. – Все-то ему слов мало.
– Не ворчи.
Светка тронула меня за плечо. Она была довольна. Мы отрепетировали только несколько картин, но пока что всё шло по плану.
– На сегодня довольно, милостивые государи? – пробасил подошедший Савик Рогозинский (уже без портфеля). Он улыбался. Я пожал ему руку:
– Колечко работает?
– Моя прелес-сть, – обрадовался Савелий. – Да. С колечком засада. Из кармана долго вытягивать… и лампочка включается со второго раза… на али-экспрессе брал?
– Забей, – махнул я рукой.
А ты глядел на бывшего Воланда с восторгом. У Савика было чему поучиться. Он мог сыграть хоть кого: от местечкового хулигана в «Криках» до темного рыцаря Гильденстерна в нашумевшей постановке «Принц Гумберт».
Рогозинский добродушно похлопал тебя по плечу:
– Молодец. Как ты на чужой контракт повелся, даже румянец на щеках заиграл! Я, правда, совсем не уверен, надо ли оно по сценарию?
– Это новое прочтение, – пояснила Светка.
Ну, а мне-то не надо было ничего объяснять.
Мы ехали из театра на нашем старом «кайене». Петровича я отпустил по случаю завтрашней субботы (блэк шабат, – как говорит Рогозинский). Светка уселась рядом, ты занял свое место сзади на диване. Включил там планшет и внимательно пересматривал сегодняшнюю запись – в наушниках и дурацкой мальчишеской бейсболке (ее мы тоже прихватили в бутике, до кучи).
– Я знаю, зачем ты ездил в Питер, – тихо сказала Светка.
Не ответив, я кинул взгляд в зеркало и перестроился вправо.
– Там все кончено? – спросила Светка.
Я кивнул.
Светка отвернулась и долгое время следила за пролетающими огнями.
– Это из-за того, что у нас нет детей, – сказала она потом. – Весь этот театр. Я иногда думаю – мы ведь тоже когда-то подписали контракт. Знать бы только, когда… и с кем…
Я покачал головой. Притормозил у светофора немного резче, чем было нужно.
Мне не очень нравилось водить «кайен» самому. Я забывал габариты. Меня убаюкивал его плавный ход, и я боялся в один прекрасный день проснуться в кювете.
– Мы ничего не подписывали, – сказал я. – И ничего не потеряно. Мы можем завести ребенка. Поедем в Германию. Там всё сделают как надо.
На глазах у Светки блестели слезы.
– Тебе это не нужно, Сережка, – прошептала она. – И времени нет. Оставим этот разговор.
Твоя голова в бейсболке просунулась между кресел, и я вздрогнул. Ты развернул козырек назад и вынул наушники из ушей:
– А ведь удивительно смотрится, – сказал ты довольно громко. – Наконец-то в костюмах, ага. Оказывается, у меня на сцене голос такой странный. И реверберация, как в холле. Но это ведь всегда так бывает, когда пустой зал, да?
– Так и бывает, – откликнулся я.
– Какие вы молодцы. Не, правда. И Рогозинский. Он вообще лучший. Как скажет чего-нибудь, так даже мурашки по спине. У меня такое было… в детстве, когда я вашего «Ливингстона» на видео смотрел… где ты играл, Сергей. Если помнишь.
Я помнил. Это был наивный ранний спектакль, для подростков-миллениалов.
– Сиди спокойно, – сказал я тебе. – Хватит восторгов. Нам еще работать и работать.
Ты послушно откинулся на диван. Кажется, включил запись снова.
– Ну и зачем тебе дети, Сергей, – сказала Светка еле слышно. – Ты и так счастливый.
Все было гораздо сложнее, но доля истины содержалась в ее словах. И я уже забыл, когда в последний раз Светка была со мной откровенной.
Впрочем, мы уже подъезжали.
– Улица Эйзенштейна, – объявил я. – Иди спать. Завтра репетиция.
– А можно… – начал ты («Нельзя», – отрезала Светка).
Я развернул машину. А ты остался стоять у подъезда, в новых джинсах и белых кедах, светящихся в темноте. У меня по спине вдруг поползли мурашки. Я вспомнил, что обычно случается после таких сцен прощания в голливудских фильмах.
Но Светка положила руку мне на колено. Это был ее проверенный жест примирения. И я успокоился. Какого черта, подумал я. Мы сами делаем свой Голливуд.
Оглянувшись, я успел заметить, как ты легонько взмахнул рукой, как тогда, в бункере, по-немецки. Потом повернулся и взбежал по ступенькам на крыльцо – только пятки засверкали.
Все в порядке, подумал я. И надавил на педаль.
А потом зарядили дожди, и запахло настоящей осенью; сезон дождей означал для нас новые капающие с неба денежки. Сделав кое-какие подсчеты, я повеселел. «Коллекционер» в Питере делал неплохие сборы. Чёс юмористов по провинции приносил пусть и стыдную, но совсем не скудную прибыль. Теперь мы могли по-серьезному вложиться в «Маргариту».
Появилась и первая пресса.
«Маргарита»: коктейль для маргиналов, —
это был заголовок одного сетевого доноса, который я даже читать не стал. Другой напоминал о «Битлз» и понравился мне гораздо больше:
Magical Mystery Дурь
Конечно, мы маялись дурью. Причем не особо это скрывали. Иные картины придумывались прямо на репетициях. Как, например, твое явление на фуршете у Грибоедова – помнишь?
На сей раз сцена представляла собой интерьер модной художественной галереи: гладкие стены, расписанные веселыми мухоморами, ускользающий свет по углам, как-бы-случайно-разбросанные предметы – они должны были изображать инсталляции. Так, у дальней стены был хорошо виден большой силиконовый член и пояснительная надпись над ним: «Art de cock». «Это про кокс?» – спросил ты как бы даже смущенно, когда увидел инсталляцию впервые. «Это про искусство», – отвечал Савик Рогозинский, усмехаясь.
Искусно подобрав фильтры софитов, осветители добились мистического эффекта: сцена превратилась в экран телевизора. Картинка вроде даже подрагивала слегка, как будто камера дрожала в руках у телеоператора, пропустившего третий welcome drink. Люди из массовки слонялись по сцене и спускались в зал, с бокалами в руках и со скучающими рожами. Зритель должен был чувствовать себя взаправду на закрытой презентации – а ведь наш зритель в обычной жизни только и делал, что шлялся по таким презентациям, так что попадание было стопроцентным.
В углу сцены, между прочим, громоздился белый рояль Yamaha. Длинноволосый тапер вполсилы наигрывал «Hallelujah» из Ника Кейва. Я бы никогда не узнал об этом, но мне рассказала Светка. Она обожала песни этого мрачного барда из ее детства. Я их терпеть не мог.
Ждали Мастера, и не было Мастера; так прошло минут пять или даже больше. Заунывно пел рояль. Длинные патлы пианиста свисали до самых клавиш.
Наконец скрипнула дверь. Через весь зал проследовала процессия: три или четыре охранника в удушливо-черных костюмах и в черных же очках, волшебная Маргарита с букетом роз и позади всех автор, ведомый под руку еще одним статистом.
Внесли и книгу. Бутафорский томик режиссер попросил сделать побольше и поярче, чтобы было видно даже из последних рядов. На обложке что-то алело и белело, а надпись
АЛЫЙ ПОДБОЙ
издалека читалась двусмысленно. Будто с какой-то подшлёпкой, – заметил в свое время Савик, и все согласились.