Затем мертвый начинает отвечать на задаваемые вопросы, но при этом постоянно причитает:
– Спеши, спеши, ибо мучительно мое возвращение и долго оставаться здесь я не могу!
Ответив, дух исчезает, а священник падает наземь без чувств.
Нехорошо вызывать духов мертвых. Это им вредит. По возвращении назад, в царство теней, им приходится занимать уже иное место – ниже того, что прежде.
Теперь эти обряды (некогда они утешали скорбящих) запрещены законом… Закон этот правильный и справедливый, поскольку находились люди, которые глумились над божественным и вечным, что живет в людских сердцах.
И вот однажды ночью О-Тоё очутилась в небольшом уединенном храме на окраине города. Она стояла на коленях перед ихай своего мальчика, вслушиваясь в обряд заклинания. И вот из уст священника зазвучал голос – мать сразу узнала его – голос того, кого она любила больше всех на свете. Он был очень тихий и слабенький, как вздох ветра.
Сын промолвил:
– Спрашивай, мама. Но прошу – скорее, скорее… Я должен скоро уйти, а путь долгий и темный…
Голос ее дрожал. Она спросила:
– Как случилось, что я потеряла тебя? Где здесь справедливость богов?
И ответ был дан:
– Не тоскуй так сильно по мне, мама, не оплакивай. Я умер, чтобы избавить от смерти тебя. То был год болезней и скорби, и мне дано было знать, что ты назначена к смерти. Я стал молиться, чтобы меня забрали вместо тебя.
Никогда не плачь по мне, мама! Нет ничего хорошего в том, чтобы лить слезы по умершим. Путь их безмолвен и безгласен, но проходит он через реку слез. Когда матери плачут, поток этот ширится, и душа не может его одолеть, а только терзается в тщетных попытках.
Потому, мамочка моя, молю тебя, не плачь! Только время от времени давай мне немного водицы…
С той поры никто не видел, чтобы О-Тоё плакала. Как в былые времена, она спокойно и безмолвно исполняла свои дочерние обязанности.
Время шло. Отец стал задумываться над тем, чтобы подыскать ей другого мужа. Он говорил жене:
– Если бы у нашей дочери снова родился сын, то для нее это была бы великая радость, да и для всех нас.
Но жена была мудрее и отвечала:
– Теперь она не страдает. Не может быть и речи о втором замужестве. Она сейчас как маленький ребенок – не ведает ни забот, ни греха.
Это было правдой: боли теперь она не чувствовала. У нее появилась странная привязанность к маленьким предметам. Сначала ей пришло в голову, что кровать ее слишком велика. Возможно, вследствие того, что рядом не было ее дитяти, она и ощущала образовавшуюся пустоту. Затем и все остальное стало казаться ей слишком большим: дом, в котором она жила, комнаты, спальня и вазы для цветов, что там стояли, даже кухонная посуда и принадлежности. Рис она теперь ела из миниатюрных детских мисочек маленькими палочками, какими пользуются дети.
Никто не мешал ей делать так, как она хочет. Тем более что во всем остальном никаких странностей за нею не наблюдалось. Старики-родители толковали о ней часто. Наконец однажды отец сказал:
– Трудно будет нашей дочери жить с чужими людьми. А мы стары, и скоро нам придется расстаться с нею. Лучше всего ей стать монахиней. Нам следует построить для нее небольшой храм.
На следующий день мать спросила О-Тоё:
– Не хотелось бы тебе стать праведной монахиней и жить в маленьком-маленьком храме с маленьким алтарем и с маленькими изображениями Будды в нем? А мы будем всегда рядом с тобой. Если ты желаешь этого, мы попросим священника, чтобы он обучил тебя молитвам, службам и ритуалам.
О-Тоё с радостью согласилась и немедленно попросила сшить ей монашеское одеяние – самое маленькое, какое только возможно. Но мать ее отвечала:
– У хорошей монахини всего мало. Но одежда у нее должна быть длинной и просторной – таков закон Будды.
И потому ей сшили такую одежду, что носят и другие монахини.
Внутри ограды, на пустом пространстве, там, где прежде стоял другой, и очень большой, храм в честь богини Амиды (он назывался Амида-дзи), родители возвели маленький, под названием Ан-дера, или храм монахини. Этот храм люди тоже стали называть Амида-дзи, как и тот, что стоял здесь прежде и был посвящен Амида-Нёрай и другим воплощениям Будды. В храме возвели маленький алтарь, расставили миниатюрную мебель и утварь, изготовили столик для чтения сутр, что были начертаны на крошечных свитках бумаги, расставили небольшие экраны и ширмы, а на стенах развесили колокольчики и маленькие какэ́моно[45]. О-Тоё поселилась там и жила долго – уже после того, как родители умерли. Люди прозвали ее Амида-дзи но Бикуни, что означает «монахиня из храма Амиды».
Неподалеку от входа в храм стояла статуя Дзидзо – друга и покровителя больных детишек. На площадке у ее подножия всегда лежали рисовые лепешки: это означало, что ребенок болен и за него молятся. В каждой горке было столько лепешек, сколько лет исполнилось больному. Чаще всего лепешки лежали по две-три штуки, реже их было от семи до десяти. Амида-дзи но Бикуни заботилась о статуе, зажигала палочки с благовониями и украшала цветами из сада, что устроила подле своего храма.
Утро монахиня начинала со сбора милостыни – у нее имелась специальная миска для подаяния, с которой она обходила округу. Затем садилась за ткацкий станок. Он был совсем крошечный, и ткани, что она выделывала, выходили слишком узкими для употребления. Тем не менее торговцы, которым была известна ее печальная история, неизменно брали их, одаривая взамен чашечками, вазочками для цветов и карликовыми деревьями бонсай для сада.
Неизменной отрадой для женщины было общение с детьми, и их всегда рядом с нею было много. Жизнь японских детишек большей своей частью проходит возле храмов: там, за его оградой, они играют. Много счастливых детских лет прошло и подле храма Амида-дзи. Все матери в округе с удовольствием посылали туда своих малышей поиграть, но неизменно при этом предостерегали, чтобы те не смеялись над Бикуни-сан.
«Временами она бывает странной, – должно быть, говорили своим детям матери, – но это потому, что однажды умер ее маленький сынок и эта боль оказалась чрезмерной для ее материнского сердца. Будьте очень добры и почтительны с нею».
Дети неизменно были добры к монахине, но на свой лад. Они чувствовали, что́ ей необходимо. Будучи приветливы, всегда называли ее Бикуни-сан, но в остальном относились к ней как к равной. Вместе с ней они играли в игры, а она их угощала чаем из очень маленьких чашечек и кормила рисовыми пирожками величиной с горошину; ткала на своем станочке ткани из хлопка и шелка, а потом дарила им, чтобы они могли пошить платья для своих кукол. Малыши любили ее, как старшую сестру.
Так, в каждодневных играх, проходило детство. Потом малыши вырастали и покидали двор храма Амиды, с тем чтобы начать взрослую, трудную жизнь. Затем они становились матерями и отцами и отсылали уже собственных детей туда, где играли прежде сами. И жизнь Бикуни-сан продолжалась – теперь она играла с детьми тех детей, с кем играла в начале своего нового пути, а потом и с детьми этих детей – тех, кто еще помнил, как строился храм монахини.
Люди заботились о том, чтобы она ни в чем не знала нужды. И ей всегда приносили куда больше того, что было необходимо. Потому Бикуни-сан могла баловать детей, да еще и делиться с птицами и зверьками. Птицы в великом множестве гнездились подле храма. Они кормились с ее рук, а она приучала их не садиться на головы статуй воплощений Будды.
Но пришло время, и она умерла. Через несколько дней после похорон стайка детей подошла к моему дому. Заговорила маленькая девочка лет девяти. От имени всех она обратилась ко мне:
– Господин, мы обращаемся к вам во имя умершей Бикуни-сан. На могиле в ее честь воздвигли большой памятник-хака. Это очень красивое надгробие. Но мы хотим подарить ей очень-очень маленький памятник-хака. Потому что еще при жизни она часто говорила о своем желании, чтобы ее хака был совсем маленьким, даже крошечным. Мы говорили с каменотесом, и он обещал нам вырезать такой. Он сделает его очень красивым, если мы принесем денег за работу. Поэтому, может быть, и вы пожертвуете что-нибудь?
– Конечно, – отвечал я, – но где же теперь вы станете играть?
Она отвечала, смеясь:
– Да все там же – во дворе храма Амиды. Там, где похоронена Бикуни-сан. Ей будет слышно, как мы играем, и это порадует ее.
Хару
Хару воспитывалась в отчем доме и потому получила традиционное образование – то самое, что создает самый замечательный тип женщины, когда-либо виденный на свете. Это домашнее воспитание пестует сердечную простоту, послушание и безыскусную грацию, а также великое чувство долга – свойства характера, развитые в Японии больше, чем где бы то ни было. Они и сохранились только там. Потому что нигде больше – ни в какой современной стране – этим высоким моральным качествам не уцелеть. Девушку из хорошей семьи воспитывали таким образом, чтобы она знала, что существует в полной зависимости от мужа. Ее учили никогда не выказывать ревности, скорби или гнева – даже в обстоятельствах, когда не испытывать их невозможно. От нее ожидали, что все изъяны и недостатки супруга она способна победить своей кротостью. Иными словами, от нее требовалось стать почти сверхчеловеком – по крайней мере, внешне воплотить собой идеал самоотречения. Но все это было возможно лишь при условии, что супруг женщины равен ей по положению. Если он получил такое же воспитание, наделен тактом, способностью понимать и уважать ее чувства и никогда не ранить ее.
Так сложилось, что Хару вошла в семью человека, который был значительно ниже ее по происхождению. Она была слишком хороша для него, и он никогда по-настоящему не способен был понять свою жену.
Они поженились совсем молодыми и поначалу были очень бедны, но потом стали богатеть, потому что муж Хару имел хорошую деловую хватку и торговый талант. Иногда ей казалось, что, когда они были бедны, он любил ее куда сильнее; а женщины в таких вещах ошибаются очень редко.