сайсэн-ба́ко, – чтобы верующие складывали в него пожертвования.
История, которую вам предстоит услышать, как раз об этом самом ящике.
Однажды в холодный зимний вечер примерно тридцать пять лет тому назад[66] женщины и девушки, работавшие на пеньковой фабрике в Куросаке, закончив трудовой день, собрались в прядильне. Подмораживало, они замерзли и, чтобы согреться, расселись вокруг жаровни и принялись развлекать себя историями о привидениях. Рассказали десяток или полтора, и стало им как-то тревожно. Во всяком случае, некоторые из девушек выглядели явно напуганными. И тогда одна из них, вероятно, чтобы разрядить обстановку, воскликнула:
– Вы только представьте, а каково будет, например, той, что прямо сейчас отправится одна-одинешенька к водопаду Призраков!
Предположение это заставило всех вскрикнуть, а у некоторых вызвало даже приступ нервического смеха…
– А я, – заявила одна с вызовом, – всю свою пеньку́, что начесала за день, отдала бы той, которая пошла туда!
Разумеется, она говорила не всерьез, а так – чтобы покрасоваться…
Но ее игру подхватили.
– И я отдала бы, – сказала другая.
– И я! – закричала третья.
– Да каждая из нас… – заверила четвертая.
И тогда одна из работниц – ее звали Ясумото О-Кацу, она была женой плотника – встала и сказала:
– Послушайте, если вы на самом деле обещаете отдать все, что наработали за день, то я, пожалуй, схожу к Юрэй-даки.
Предложение встретили шумно: кто с протестом, отговаривая, но большинство – с изумлением. Тем более что она была с ребенком – ее малютка-сын, мальчик двух лет, спал у нее за спиной в специальной сумке, и шум его, похоже, совсем не тревожил – он мирно посапывал.
Так вот, сначала, конечно, к ее словам отнеслись без должной серьезности. Но когда она повторила свое предложение несколько раз, стали обсуждать детали. По очереди каждая из прядильщиц подтвердила – да, она отдаст все, что сделала за день, О-Кацу, если та сходит к Юрэй-даки. Но одна из женщин задала резонный вопрос:
– А как мы узнаем, что ты там действительно побывала?
Ответила самая старшая из женщин-работниц. Все ее уважительно звали Оба-сан или просто «бабушка»:
– Пусть она принесет ящик для пожертвований, что там стоит. Этого доказательства будет достаточно.
– Я принесу! – крикнула О-Кацу. И немедля выскочила из прядильни на улицу. Ребенок мирно спал у нее за спиной.
Ночь стояла морозная, но было ясно. О-Кацу торопилась, поспешая вниз по дороге. Двери и ставни домов, выходящих на улицу, были плотно закрыты – холод усиливался, и обитатели стремились защититься от него.
Покинув деревню, женщина очутилась в царстве тишины. По обе стороны дороги расстилались безмолвные, припорошенные инеем замерзшие рисовые поля. Ночь была безлунной, но звезды светили. Стук сандалий по мостовой – пик-ба́, пик-ба́ – звонко разносился в тишине. Часа полтора она шла по проезжей дороге, а затем свернула на тропу. Та была узкой и, петляя, теснилась к утесам. Чем дальше женщина шла, тем труднее было двигаться – тропа была неровной. И сгущалась тьма. Но О-Кацу знала путь и вскоре услышала шум падающей воды. Через несколько минут тропа вывела в узкую горную долину, и глухой прежде звук водопада превратился вдруг в густой мощный рокот – еще до того, как стала видна громада потока, тускло мерцающего на фоне тьмы. С трудом женщина разглядела храм – он был едва виден во тьме, а затем и ящик для пожертвований. Она рванулась к нему, протянула руку…
– Здравствуйте, О-Кацу-сан! – вдруг раздался ясный голос откуда-то из глубины падающего потока.
Женщина застыла – ужас сковал ее.
– Здравствуйте, О-Кацу-сан! – вновь произнес тот же голос. Но тон его изменился. Теперь в нем слышалась угроза.
Но О-Кацу была храброй женщиной. Преодолев испуг, она схватила ящик для пожертвований и побежала. Больше она ничего не видела и не слышала – страх подгонял ее, и она бежала во весь дух, пока не выскочила на проезжую дорогу. Тут она немного отдышалась и пошла уже медленнее, но все равно споро; и в округе был ясно слышен стук ее сандалий по мостовой – пик-ба́, пик-ба́. Она вошла в деревню и вскоре уже отворила дверь в прядильню.
Как ее встретили товарки, едва она, задыхаясь, ввалилась в помещение с ящиком для пожертвований в руках! Они закричали, загалдели, приветствуя ее! А потом, затаив дыхание, слушали рассказ: общий крик ужаса раздался, когда она сказала о голосе, что звучал из вод потока и дважды окликнул ее по имени…
– Что за женщина! – наперебой говорили они. – Отважная О-Кацу! Она честно заработала свою пеньку!
Но тут раздался голос самой старшей из женщин, Оба-сан:
– О-Кацу! Сынок твой, поди, совсем замерз! Давай его сюда, ближе к огню. Пусть погреется.
– Он, должно быть, проголодался, – отвечала мать. – Я должна дать ему молока.
– О бедная О-Кацу, – сказала Оба-сан, помогая матери снять со спины сумку, в которой лежал малыш. – Смотри-ка, он совсем мокрый! – А потом внезапно севшим голосом вдруг хрипло вскрикнула: – Да это кровь!
И тотчас из снятой заплечной сумки на пол вывалился ворох окровавленной одежды ребенка. Из тряпок торчали две маленькие смуглые ручки и две маленькие смуглые ножки… Головы не было. Она исчезла!
Чашка чая
Доводилось ли вам когда-нибудь подниматься в полной темноте по лестнице в старой башне и вдруг обнаружить, занеся ногу для следующего шага, что ступеньки перед вами нет? Или, например, вы идете по узкой тропе, вырубленной над пропастью, и внезапно, повернув за очередной выступ, видите, что она заканчивается и дальше только пустота да выщербленные отвесные склоны утеса? С литературной точки зрения сей эмоциональный опыт весьма ценен: и по силе ощущений, который он вызвал, да и тем, что хорошо помнится.
В старых японских книгах можно найти фрагменты историй, которые способны вызвать очень близкие ощущения.
Что это за истории? Как они рождаются? Причины могут быть разные. Возможно, автор поленился или повздорил с издателем и потому остановился, не доведя повествование до финала, и остановился на самом интересном месте. А может быть, его позвали и назад он больше никогда не вернется, навсегда оставив свой маленький столик с письменными принадлежностями… Могло случиться и так, что смерть остановила руку писателя и он не успел завершить предложение… Но гадать тут бессмысленно – едва ли кто-нибудь из смертных способен точно указать причину, почему та или иная история так и осталась незаконченной…
И вот вам пример из этого ряда. Он довольно типичен.
В четвертый день первого месяца третьего года эпохи Тэнва – то есть около двухсот двадцати лет тому назад[67] – владетельный князь Накагава Садо в ходе своего ежегодного визита к императору остановился передохнуть в чайном домике в местечке под названием Хакусан, что в пригороде Эдо, в районе Хонгё. Пока господин и его приближенные отдыхали, один из его стражников, вакато[68] по имени Сэкинай, почувствовав жажду, решил попить. Он взял большую чашку и налил в нее чая. Поднеся ее к губам, он заметил вдруг в бледно-желтом чайном зеркале отражение лица – но это было не его лицо. Вздрогнув, он оглянулся. Но подле никого не было. Судя по прическе, лицо, отражавшееся в чашке, принадлежало самураю. Странным образом, даже отведя сосуд в сторону, юноша видел образ совершенно отчетливо: он был очень привлекательным, даже походил на девичий. Лицо было живым: глаза и губы двигались. Обескураженный тем, что увидел, молодой человек вылил чай из чашки и внимательно ее исследовал. Но сосуд был совершенно обыкновенный. Это была обычная дешевая чашка, каких множество. На ней не значилось даже клейма мастера. Тем не менее будущий самурай взял другую и налил в нее чая. И снова чужое отражение возникло на поверхности напитка. Юноша вновь выплеснул содержимое и налил свежего чая. Но лицо опять появилось. Однако теперь на нем было иное выражение, – казалось, его обладатель насмехается. Но Сэкинай не мог дозволить себе испугаться.
– Кто бы ты ни был, – пробормотал он, – ты не собьешь меня с толку.
И выпил чай – с лицом, улыбкой и всем остальным, что в нем отразилось. А затем пошел своей дорогой, размышляя: «А не проглотил ли я вместе с жидкостью и само привидение?»
В тот же день поздно вечером юноша стоял в карауле во внутренних покоях дворца князя Накагавы. В какой-то момент он увидел, что в комнату, в которой он находился, вошел незнакомец. Он был молод и одет богато, как самурай. Подойдя, сел прямо напротив Сэкиная и, едва кивнув, произнес:
– Меня зовут Сикибу Хэйнай. Мы встречались сегодня. Но у меня такое впечатление, что ты меня не узнаешь…
Пришелец говорил очень тихим, но словно пронизывающим голосом. И юноша с удивлением понял, что перед ним тот самый самурай, прекрасное лицо которого он видел, – это было привидение, которое он проглотил! Теперь оно улыбалось, но улыбалось так, как может улыбаться только призрак, – взгляд над улыбкой был совершенно холоден, и в нем читались одновременно и вызов, и обида.
Юноша хотел вспылить, но сдержал гнев и равнодушно ответил:
– Нет, я вас не узнаю. Будьте так любезны, скажите, как вы проникли в этот дом?
[В феодальной Японии княжеские резиденции строго охранялись круглые сутки; никто не мог войти внутрь без предварительного многократного гласного объявления; исключение делалось только для челяди; без объявления также сменялись караулы.]
– Ах, ты не признал меня?! – воскликнул визитер. И в голосе его ясно читалась ирония. Говоря это, он приблизил лицо к собеседнику. – Не-е-ет, ты не признал меня! Тем не менее не далее как нынче утром ты нанес мне смертельное оскорбление!..
В ответ Сэкинай тотчас взялся за рукоятку и выхватил из-за пояса свой