Однако Хамагути не пришлось слишком заждаться, прежде чем подоспела первая партия помощников – два десятка резвых молодых крестьян, готовых сразу вступить в борьбу с огнем. Но Тёдза, вытянув вперед обе руки, жестом остановил их.
– Стойте, ребята, пусть горит, – скомандовал он, – не тушите пламя! Я хочу, чтобы вся мура была здесь. Всем грозит ужасная опасность – тайхэн да!
Деревенский люд продолжал прибывать, а Хамагути вел подсчет. Вскоре здесь уже были все молодые парни и мальчишки, а также несколько самых расторопных женщин и девушек; затем подоспел почти весь народ постарше, а также матери с младенцами за спиной и даже дети, ибо дети могли помогать передавать воду; а на крутом склоне видны были взбирающиеся что было сил старики, слишком слабые, чтобы угнаться за примчавшейся первой молодежью. Толпа продолжала расти, и люди, по-прежнему ничего не понимая, в мучительном недоумении переводили взгляд с охваченного пламенем поля на безучастное лицо их тёдзя. А солнце клонилось к закату.
– Дедушка сошел с ума, я боюсь его! – всхлипывал Тада, отвечая на недоуменные вопросы, во множестве обращенные к нему. – Он сумасшедший. Он нарочно поджег рис. Я сам это видел!
– Что касается риса, – воскликнул Хамагути, – ребенок говорит правду! Я сам поджег рис… Все люди здесь?
Все Куми-тё и главы семейств, осмотревшись вокруг и оглядев склон, отвечали:
– Все уже здесь или совсем скоро здесь будут… Но мы не можем понять, что здесь происходит.
– Кита! – воскликнул старик во всю силу своего голоса, указывая в сторону открытого моря. – А сейчас скажите, сошел ли я с ума!
Сквозь сумерки все обратили взгляды на восток и увидели на краю сумеречного горизонта длинную, тонкую, темную полоску, подобную тени берега там, где никакого берега не было, – линию, которая утолщалась у них на глазах, становясь все шире, подобно тому как ширится морской берег в глазах приближающегося к нему морехода, хотя несравнимо быстрей. Ибо этой длинной тенью было возвращающееся море, высящееся подобно утесу и мчащееся к берегу стремительней, чем полет коршуна.
– Цунами! – в ужасе закричали люди; а затем все крики, и все звуки, и любая возможность что-либо слышать пропали в грохоте, передать который невозможно, более оглушительном, чем самый сильный раскат грома, когда огромный вал обрушился на берег всей своей массой, от которой содрогнулись окрестные холмы, со шквалом пены, подобным разряду молнии. Затем на какое-то мгновение все пропало из виду, кроме урагана брызг, несущегося вверх по склону подобно облаку; и люди в панике отпрянули и бросились прочь от одной только угрозы, таящейся в нем. Когда они вернулись к краю склона, чтобы видеть происходящее, то увидели лишь белый кошмар моря, бушующего там, где раньше стояли их дома. Оно отхлынуло, ревя и вспахивая недра земли, пока отступало. Дважды, трижды, пять раз обрушивалось и откатывалось море, и каждый раз его накат был ниже предыдущего; затем оно вернулось в свое старое ложе и осталось там, по-прежнему клокоча, как бывает после тайфуна.
Какое-то время на плато царило гробовое молчание. Все в немом оцепенении взирали на опустошение, произведенное внизу, – на ужасающего вида вывороченные валуны и оголенные прибрежные скалы, на беспорядочные нагромождения вырванных с корнем глубоководных водорослей и морской гальки, посреди пустоши, где раньше стояли их жилища и храм. Деревня исчезла; бо́льшая часть полей исчезла; даже террасы перестали существовать; а от всех домов, стоявших вдоль залива, не осталось ничего узнаваемого, кроме двух соломенных крыш, дико швыряемых волнами где-то далеко в море. Ужас, охвативший людей, чудом избежавших неминуемой гибели, и ошеломление от всеобщей утраты на какое-то время лишили всех дара речи, пока вновь не послышался голос Хамагути, который тихо молвил:
– Вот почему я поджег рис.
Он, их тёдзя, сейчас стоял среди них, почти столь же бедный, как беднейший из них, ибо все его достояние было утрачено, – но своей жертвой он спас четыре сотни жизней. Маленький Тада подбежал к нему, и схватил его за руку, и просил прощения за то, что говорил о нем жуткие вещи. И тогда люди вдруг осознали, почему все они живы, и они начали изумляться простой бескорыстной прозорливости, которая спасла их; и старосты простерлись в пыли ниц перед Хамагути Гохэем, и все люди вслед за ними.
После этого старик немного всплакнул, отчасти потому, что был счастлив, отчасти потому, что был стар и слаб и к тому же ужасно устал.
– Остался мой дом, – сказал он, как только смог подобрать нужные слова, машинально поглаживая смуглые щеки Тада, – и в нем найдется место для многих. Также нагорный храм стоит, как и прежде, и там найдут себе кров все остальные.
Потом он повел людей в свой дом; и люди шумели и плакали.
Время нужды и лишений было долгим, ибо в те дни не существовало средств быстрого сообщения между разными округами и необходимую помощь приходилось направлять издалека. Но когда наступили лучшие времена, люди не забыли, чем они все обязаны Хамагути Гохэю. Они не могли наделить его состоянием; да и он сам никогда не позволил бы им сделать это, даже если бы такое было возможно. К тому же никаких приношений не было бы достаточно, чтобы выразить то благоговейное чувство, что они испытывали к нему, ибо они верили, что дух, обитающий в нем, божественен. Поэтому они объявили его богом и после этого всегда называли его не иначе как Хамагути Даймёдзин, полагая, что не способны оказать ему более высокую честь; и в самом деле, никакая более высокая честь ни в какой стране не могла бы быть оказана смертному человеку. И когда они вновь отстроили свою деревню, они возвели для его духа храм и прикрепили над его фасадом табличку с его именем, начертанным на ней золотыми китайскими иероглифами; и они поклонялись ему там с молитвами и приношениями. Что он испытывал по этому поводу, не могу сказать – знаю только, что он по-прежнему жил в своем старом, крытом соломой доме на холме, со своими детьми и детьми своих детей, столь же по-человечески и столь же просто, как и ранее, в то время как его душе поклонялись в стоящем внизу храме. Прошло уже более ста лет, как он умер, но его храм, как мне сказали, по-прежнему стоит, и люди по-прежнему молятся его духу доброго старого земледельца, чтобы он помогал им в минуту страха или тревоги.
Я попросил одного японского философа и друга объяснить мне, на каком разумном основании крестьяне могли представлять себе, что дух Хамагути находится в одном месте, в то время как его живое тело – в другом. Я также спросил, не была ли это лишь одна из его душ, которой они поклонялись при его жизни, и не могли ли они представлять себе, что какая-то особая душа отделилась от всех остальных, чтобы принимать дань уважения.
– Крестьяне, – ответил мой друг, – думают о разуме или духе какого-то человека как о чем-то, что может, даже при его жизни, в одно и то же мгновение находиться во многих местах… Подобная идея, разумеется, весьма отличается от западных идей о душе.
– А еще какое-то разумное основание? – иронично спросил я.
– Ну что ж, – ответил он с буддистской улыбкой на устах, – если мы примем доктрину всеобщего единства разума, то идея японского крестьянина вполне может показаться содержащей по меньшей мере хоть какой-то намек на истину. Я не мог бы то же самое сказать в отношении ваших западных представлений о душе.
Фудзи-но-Яма
Китэ мирэба,
Саходо мадэ наси,
Фудзи-но-Яма.
Пойти посмотреть,
Такая ли ты на деле,
Фудзи-гора.
Из сборника «Exotics and Retrospectives», 1898
Самый красивый вид в Японии и, бесспорно, один из красивейших в мире – это вид Фудзи издали, в безоблачные дни, особенно в дни весенние и осенние, когда бо́льшая часть пика покрыта поздними или ранними снегами. Вы редко сможете различить бесснежную подошву, которая окрашена в тот же цвет, что и небо: вам будет виден только белый конус, кажущийся подвешенным в небесах; и японское сравнение его формы с перевернутым полуоткрытым веером становится изумительно точным благодаря тонким полоскам, что тянутся от усеченной вершины вниз, подобно теням ребер веера. И даже легче веера кажется это видение – скорее призраком или иллюзией веера; однако материальная реальность, за сто миль от вас, представляет собой одну из величайших гор земного шара. Воздымаясь на высоту почти 12 500 футов[143], Фудзи видна из тринадцати провинций империи. Тем не менее это одна из самых легких для восхождения высоких горных вершин; и уже на протяжении тысячи лет каждое лето на нее взбираются целые толпы паломников. Ибо это не просто священная гора, но и самая священная гора Японии – святейшая вершина страны, зовущаяся Божественной, – Верховный алтарь солнца; и взойти на него, хотя бы один раз в жизни, является долгом каждого, кто почитает древних богов. Поэтому паломники из всех областей империи ежегодно держат свой путь к Фудзи и почти во всех провинциях есть общества паломников – Фудзи-Ко, образованные, чтобы помогать всем тем, кто желает побывать на священной вершине. Если этот акт веры не может быть совершен каждым лично, то, во всяком случае, он может быть совершен через своего представителя. Любая деревушка, какой бы отдаленной она ни была, в состоянии время от времени направлять одного своего ходока вознести молитву пред святилищем божества Фудзи, и приветствовать восходящее солнце с этой высочайшей вершины страны. Как следствие, в одной компании паломников на Фудзи могут собраться люди, прибывшие из сотни различных мест.
Фудзи почитается обеими национальными религиями. Синтоистское божество Фудзи – это прекрасная богиня Ко-но-хана-саку-я-химэ – та, что безболезненно родила своих детей в огне и чье имя значит «излучающая-цветущая-подобно-соцветиям-деревьев» или, согласно некоторым комментаторам, «побуждающая-цветы-цвести-ярко». На вершине воздвигнут ее храм, и в древних книгах записано, что смертные глаза видели ее парящей, подобно светящемуся облаку, над краем кратера. Ее невидимые слуги зорко следят