Фудзи уже утратила синеву любого оттенка. Сейчас она черная – черная, как древесный уголь, – внушающая трепет угасшая груда вулканического пепла и шлаков и застывшей лавы… Зелень по большей части уже исчезла. Равно как и всякая иллюзия. Громадная, обнаженная, черная реальность, которая становится все резче, все мрачней, все ужасающей в своем проявлении, – нечто поразительное, некий кошмарный сон… Выше – на много миль выше – снежные пятна блестят и мерцают на фоне сплошной черноты ужасно и зловеще. Мне вспоминается мерцание белых зубов, однажды виденное мною на черепе, женском черепе, в остальном сгоревшем в погребальном огне и похожем на закопченную скорлупу.
Таким образом, одно из прекраснейших, если не самое прекрасное из земных видений при ближайшем рассмотрении превращается в призрак ужаса и смерти… Но разве не все человеческие идеалы красоты, подобно красоте Фудзи, зримой издалека, были созданы силами страдания и смерти? Разве не все они в своем роде всего лишь соцветия смерти, видимые в ретроспективе сквозь волшебный туман наследственной памяти?
Зелень совершенно исчезла, вокруг все сплошь черно. Дороги нет – лишь обширная чернопесочная пустошь, наклонно уходящая вверх и сужающаяся к тем ослепительно оскалившимся снеговым прогалинам. Но есть тропа – желтоватая тропа, образованная из тысяч и тысяч сношенных соломенных сандалий (варадзи), брошенных паломниками. Соломенные сандалии быстро изнашиваются на этом грубом черном песке, и каждый паломник, отправляясь в этот поход, несет с собой несколько запасных пар таких сандалий. Если бы мне пришлось совершать восхождение одному, я мог бы найти дорогу, следуя этой стезей из разбитых сандалий, держа свой путь по этой желтой жилке, зигзагами взбирающейся вверх по склону и совершенно исчезающей из виду где-то в черной дали.
6:40 утра. Мы добрались до Таробо, первого из десяти приютов на этом восхождении: высота – шесть тысяч футов. Приют – это большой деревянный дом, в двух комнатах которого устроен магазин, где продаются посохи, шляпы, плащи, сандалии – все то, что требуется паломникам. Я встретил здесь странствующего фотографа, предлагающего на продажу фотографии горы, которые и впрямь очень хороши, равно как и дешевы… Здесь горики первый раз едят, а я отдыхаю. Курума никуда дальше двигаться не может, и я отпускаю своих трех возчиков, но оставляю лошадь – послушное, крепконогое и уверенно идущее по тропе животное, ибо верхом на ней я попробую добраться до Ни-го-госэхи, или приюта № 21/2.
Выходим и движемся в направлении № 21/2 по чернопесочному склону, не давая лошади остановиться. № 21/2 закрыт по завершении сезона… Склон делается все круче, и дальше ехать верхом становится опасно. Спешиваюсь и готовлюсь к восхождению. Холодный ветер дует столь сильно, что мне приходится потуже затянуть завязки своей шляпы. Один из горики разматывает накрученный на него длинный пояс из хлопковой ткани-двунитки и, вручив мне один его конец, чтобы мне за него держаться, другой перекидывает себе через плечо, чтобы тянуть меня за него. Затем он идет дальше по песку, подавшись всем телом вперед и двигаясь коротким твердым шагом, а я следую за ним; другой проводник идет за мной по пятам, чтобы предотвращать мое падение всякий раз, когда мне случится оступиться.
В этом восхождении нет ничего особо трудного, помимо утомительности ходьбы по песку и вулканическому пеплу: это как хождение по дюнам… Мы поднимаемся зигзагами. Песок движется под действием ветра, и я испытываю слегка нервирующее чувство – всего лишь ощущение, но не восприятие, ибо я все время смотрю на песок, – высоты, постоянно возрастающей над бездной… Мне приходится идти очень осторожно и постоянно опираться на посох, ибо склон сейчас сделался очень крут… Мы вошли в белый туман – идем сквозь облака! Даже если бы я захотел оглянуться назад, я ничего не смог бы увидеть за этими испарениями, но у меня нет ни малейшего желания оглядываться. Ветер внезапно стихает, отсеченный, быть может, грядой, и воцаряется тишина, которую я помню со дней, проведенных в Вест-Индии. Безмолвие высокогорий. Оно нарушается лишь хрустом вулканического пепла у нас под ногами. Я могу отчетливо слышать биение своего сердца… Проводник говорит мне, что я слишком подаюсь вперед, велит мне держаться прямей и при каждом шаге опираться сперва на пятку. Я следую его наставлению и чувствую, что идти стало легче. Но восхождение по этой удручающей смеси из вулканического пепла и песка начинает меня изнурять. Проводник советует мне держать мой драгоценный рот закрытым и дышать только моим драгоценным носом.
Мы вновь выходим из тумана… Внезапно я примечаю над нами, совсем рядом, нечто подобное квадратному отверстию на лике горы – какая-то дверь! Это дверь третьего приюта, деревянной избушки, полупогребенной в черных наносах… Как приятно вновь сидеть, поджав под себя ноги, даже в голубом мареве дыма от горящих дров и под закопченными стропилами!
Время 8:30 утра. Высота 7085 футов.
Несмотря на дровяной дым, внутри приюта довольно уютно; в нем уложены чистые циновки и есть даже подколенные подушечки. Окон нет, разумеется, как и никакого иного проема, помимо двери, ибо эта постройка наполовину вкопана в склон горы. Мы садимся завтракать… Смотритель приюта рассказывает нам, что недавно один студент прошел от Готембы до вершины горы и обратно – обутый в гэта! Гэта – это тяжелые деревянные сандалии, или сабо, которые удерживаются на ноге лишь ремешком, проходящим между большим и вторым пальцем. Ноги этого студента, должно быть, были выкованы из стали!
Отдохнув, я вышел наружу, чтобы оглядеться вокруг. Далеко внизу белые облака, клубясь, проплывают над землей огромными пушистыми сугробами. Выше избушки, фактически нависая прямо над ней, вороненый конус высоко парит на фоне неба. Но вид воистину изумительный, это линия исполинского склона слева – линия, на которой сейчас не видно ни единого изгиба, но которая устремлена вниз, под облака, и вверх, только богам известно куда (поскольку мне не видно, где она заканчивается), прямая, как натянутая тетива лука. Правый склон каменист и изрезан. Что же касается левого – я никогда не мог бы представить себе, что идеально прямая, ровная линия, простирающаяся на дистанцию огромного размера и под таким удивительным углом, может существовать даже на вулкане. Этот потрясающий уклон вызывает у меня чувство головокружения и совершенно непривычное ощущение трепета. Подобная правильность кажется неестественной, пугающей; даже кажется искусственной, но искусственной в сверхчеловеческом и демоническом масштабе. Я представляю себе, что падение оттуда, сверху, – это будет падение, которое продолжится на многие лиги. Удержаться там совершенно не за что. Но горики заверяют меня, что на том склоне никакой опасности нет, ибо весь он сложен из мягкого песка.
Хотя и насквозь промокший от пота из-за напряжения первого восхождения, я уже совсем обсох и продрог… Снова вверх… Подъем сперва идет по вулканическому пеплу и песку, как и ранее, но сейчас к песку начинают примешиваться крупные камни и путь становится все круче и круче… Я постоянно оступаюсь.
Нет ничего твердого, ничего устойчивого, на что можно уверенно ступить: камни и куски пемзы катятся вниз при каждом шаге… Что, если где-то над нами вдруг отколется крупный обломок лавы?.. Несмотря на моих помощников и посох, я постоянно оступаюсь, и я вновь обливаюсь по́том. Почти каждый камень, на который я ступаю, переворачивается подо мной. Как это возможно, что ни один камень никогда не переворачивается под ногами горики? Они никогда не оступаются – никогда не делают неверного шага – и никогда не выглядят менее непринужденно, чем если бы шли по устланному циновками полу. Их небольшие смуглые широкие ступни всегда ступают на каменную крошку под идеально прямым углом. Они тяжелей меня, но они движутся с легкостью птиц… Сейчас я вынужден останавливаться для передышки через каждые полдюжины шагов… Стезя из изношенных соломенных сандалий следует теми же зигзагами, которыми идем и мы… Наконец-то – наконец-то еще одна дверь в лике горы. Входим в четвертый приют, и я в полном изнеможении валюсь на циновки. Время 10:30 утра. Высота всего лишь 7937 футов, однако какой огромной показалась мне эта дистанция!
Вновь трогаемся в путь… Тропа все хуже и хуже… Испытываю новое мучение, оттого что воздух разрежен. Сердце колотится, словно в горячке. Склон становится крайне неровным. Это больше не мягкий вулканический пепел и песок вперемешку с камнями, но одни лишь камни – обломки лавы, куски пемзы, всякого рода вулканические шлаки, все с острыми краями, будто только что отбитые молотком. К тому же впечатление такое, что всем им нарочно была придана такая форма, чтобы переворачиваться, стоит только кому-то на них ступить. Однако должен признаться, что они никогда не переворачиваются под ногами горики… Выброшенные сандалии устилают склон во все большем количестве… Если бы не горики, мне уже немало раз пришлось бы лететь кувырком: они не в силах помешать мне оступаться, но они никогда не позволяют мне упасть. Все говорит за то, что я не гожусь для лазания по горам… Высота 8659 футов – но пятый приют закрыт! Делать нечего, приходится зигзагами продолжать подъем к следующему. Начинаю сомневаться, буду ли я вообще в состоянии добраться до него!.. А ведь есть люди, и поныне живущие, кто восходил на Фудзи трижды и даже четырежды удовольствия ради!.. Даже не решаюсь оглянуться назад. Не вижу ничего – лишь черные камни, постоянно переворачивающиеся подо мной, а еще бронзовые ступни этих изумительных горики, которые никогда не оступаются, никогда не задыхаются и никогда не потеют… Посох начинает отдаваться болью в моей руке… Горики тянут и толкают: мне становится стыдно за себя, оттого что я доставляю им столько хлопот… А! Наконец-то шестой приют! Пусть же все сонмы богов благословят моих горики!
Время 2:07 пополудни. Высота 9317 футов.