Голос Юрия дрожал от волнения.
– Я любил, папа, но ты не знал этого, я вырос – ты этого даже не заметил. Ты был рядом, но между нами все время существовал барьер, через который мы не слышали друг друга... Я не виню тебя... просто то место, которое должен был занимать ты, заняли другие люди. Они толкнули меня на подлость... Я продал картину, слышишь, продал... Два года, вместо того чтобы заниматься настоящим делом, я копировал коллекцию, копировал, чтобы отдать подлинники подлецу. Ты его знаешь – это Маркин... Сейчас у меня есть девушка, есть работа, которую я люблю, есть друзья, но там, за дверью, ждут, чтобы я расплатился за свои ошибки... Мне надо отдать долг, пойми, и я не могу обойтись без тебя, без твоей помощи...
– Иди, – прошептал Иван Матвеевич.
– Тебе плохо, отец?
– Иди, сынок, – повторил Вышемирский. – Иди, все будет нормально...
– Мне стыдно просить у тебя деньги, но другого выхода нет...
– Я понимаю... Возьми там, на полке...
По звукам можно было догадаться, что Юрий сдвинул стул, влез на него и потянулся к коробке.
– ...Я люблю эту девушку. И хорошо, что у нас будет ребенок...
Вниз посыпались книги.
– ...Я скоро вернусь. Спасибо, папа...
Утихли шаги Юрия.
Наступила тишина. И только прислушавшись, можно было различить неровное дыхание профессора. Вскоре оно тоже стихло...
Мы молча вышли на веранду.
Небо на востоке поблекло, стало похожим на театральный задник, подсвеченный голубым прожектором. Звезды исчезли. Из глубины заброшенного сада раздавались первые робкие голоса птиц.
Я посмотрел на свисающие с яблоневой ветки качели, и мне показалось, что за секунду до этого кто-то, кого я хорошо знаю, встал с них и ушел. Ушел, не выслушав меня, хотя мне было что ему сказать.