Больше часа мы просидели в моем кабинете, суммируя то, что успели выяснить за первую половину дня.
Логвинов изъял телеграмму, поступившую на имя Вышемирского «до востребования». Текст был следующий:
«ПРИЕЗЖАЮ СРЕДУ ЕСЛИ СМОЖЕТЕ ВСТРЕЧАЙТЕ ПОЕЗД 186 ВАГ 9 СКУЧАЮ КЛАВА»
Никакой другой корреспонденции для Вышемирских не было ни в районном отделении, ни на главпочтамте. Тем внимательней мы разбирали текст телеграммы. Информации она содержала маловато, и вывод сделали один: отправительница, несмотря на официальное «Вы», была с Иваном Матвеевичем в довольно близких отношениях. Это был шанс узнать о профессоре больше, и мы не могли им пренебречь. Предпринимать что-либо сегодня не было никакого смысла – знакомая Вышемирского приезжала в среду вечером. Узнать подробности об отправительнице и встретить Клаву я поручил Логвинову.
Сотниченко вернулся тоже не с пустыми руками. В горотделе ему удалось разузнать следующее: каминные часы с надписью «Адвокату, не знающему поражений» значились похищенными у гражданина Перевозкина Федора Трофимовича.
– Этот «адвокат» живет в поселке Красине, – объяснил Сотниченко. – Туда всего два часа езды. Разрешите съездить за ним, Владимир Николаевич. Я его мигом доставлю.
Я дал «добро» и внес соответствующие коррективы в составленный утром план работы.
Первым пунктом в нем значилось: «Определить круг знакомых отца и сына Вышемирских, для чего побывать в институте и на художественном комбинате». Среди других, состоящих в основном из одного слова пунктов (например, «Черпаков?», «Часы?», «Маркин?»), попадались и более пространные. Пятый, например: «В срок до пятницы провести предварительный осмотр и оценку специалистами коллекции картин». Или шестой: «С двадцать пятого сентября организовать скрытый пост у дома Вышемирских ».
– Муха не пролетит, – пообещал мне Логвинов, которому было поручено выполнение шестого пункта.
Объективности ради приходилось признать, что в графе для отметок об исполнении галочек пока было мало, а конкретно две: против фамилии Корякина и слова «корреспонденция». У нас в милиции, как и везде, планы составляются для того, чтобы их выполнять. Напомнив об этом своим помощникам, я закрыл совещание и направился в редакцию журнала.
В погоне за следующей галочкой я хотел проверить показания Черпакова о том, что рассказы, которые писал Юрий Вышемирский, собирались публиковать в журнале.
В редакции Юрия Вышемирского еще помнили («Такой милый, вежливый молодой человек») и сказали, что шесть лет назад им занимался литсотрудник, а ныне заместитель редактора Васильев.
Прежде чем встретиться с ним, я на свой страх и риск (с любезного разрешения секретарши, конечно) проник в архив и с полчаса копался в забитых до отказа шкафах с рукописями. Я слабо разбираюсь в литературе, ничего не смыслю в редакторском деле, поэтому вопрос о том, есть ли в шкафах гениальные сочинения или нет, меня не волновал. Я искал нечто другое и, представьте, нашел: на одной из полок, как мне показалось, самой тесной и пыльной, под тяжелой стопой бумаги я нашел тонкую папку, на обложке которой под стандартной надписью «Дело №» стояла знакомая фамилия.
Первой в папке лежала заколотая скрепкой рукопись рассказа под названием «Март». Тут же, не выходя из архива, я прочел первые строчки. Начинался он так:
«Я возвращаюсь домой с урока музыки. В футляре скрипка. Которую я ненавижу. Иду к матери. Которую люблю. Я еще не знаю, что она умерла».
Перечитав эти строки дважды, я опустился на стул. Написанное слово в слово совпадало с фактами из биографии автора! Для меня это было полной неожиданностью. Мать Юрия умерла в марте (рассказ назывался «Март»), сам он занимался в музыкальной школе и именно по классу скрипки. Я перелистал рукопись, все еще боясь верить в удачу. Это было все равно, что найти подробный дневник человека, о котором знаешь мало, а хочешь знать все.
Всего в папке оказалось четыре рассказа. Чтение заняло меньше часа, и я направился в кабинет заместителя редактора, почти уверенный в том, что не узнаю от него больше, чем только что узнал о Юрии из его же рассказов.
Но вторник оказался днем больших сюрпризов.
Во-первых, заместитель редактора Васильев Андрей Иванович оказался тем самым Андрюшкой Васильевым, с которым мы много лет назад учились в университете: я на юридическом, а он на истфаке. А помнил я его по комсомольской работе: оба мы принимали в ней наиактивнейшее участие.
Когда навстречу мне поднялся невысокий, лет тридцати пяти мужчина, я еще сомневался, но, увидев на его загорелом лице светло-голубые глаза, смотревшие, как и прежде, внимательно и улыбчиво, сомневаться перестал.
И он и я были рады встрече, и ему и мне было что вспомнить. Лишь после того, как плечи начали побаливать от дружеских похлопываний, а среди общих знакомых не осталось ни одного, кого бы мы не вспомнили, Андрюшка, он же Андрей Иванович, поинтересовался целью моего визита.
И тут меня ждал второй сюрприз: Васильев прекрасно помнил Юрия Вышемирского, и, что еще важнее, ему было что о нем рассказать.
– Ты что, помнишь каждого автора? – задал я естественный в такой ситуации вопрос. – С тех пор прошло, по моим подсчетам, лет пять-шесть, не меньше.
– Не всех, конечно, – улыбнулся Васильев. – С Юрием особая статья. И потом я давно на редакционной работе, хочешь не хочешь появляется мыслишка: сегодня мальчишка, которого, забывшись, еще можно назвать по имени, а завтра большой писатель. Вот и присматриваешься повнимательней, чтобы было о чем в мемуарах писать.
– И как выглядела бы глава о Вышемирском?
Веселый блеск в глазах у Андрея чуточку потускнел.
– В несколько строк, – сказал он. – Удачно начал. Талантлив. Знал цену слову. Складывался свой стиль письма. Надо было работать и работать. Вместо этого пониженная требовательность к себе, лень, эпигонство. Творческая смерть. Такая вот глава, Володя.
– Больше похоже на эпитафию, – заметил я.
– Печально, – согласился Андрей. – Но для нас автор перестает быть интересным, если бросает работать над собой и над своими произведениями! Ты читал его рассказы? – Он кивнул на папку.
– Нет, – схитрил я.
– Тогда послушай. Он пришел к нам совсем еще молодым парнем. Нескладным, взъерошенным и полным надежд. Почти каждый, кто переступает порог редакции, верит в собственную гениальность, но гением является далеко не каждый. Юрий не был исключением. В его возрасте пишут многие, почти все, половина из них приходит в редакции, а издаются единицы. Юрий принес два рассказа и был уверен, что их сразу пустят в набор...
– Разве так не бывает? – перебил я.
– Большим терпением ты и в университете не отличался, – поддел Васильев. – Мы должны знать автора, знать его возможности.
– Понятно, – буркнул я.
– В первом рассказе, как мне помнится, речь шла о мальчике лет двенадцати. В школе во время перемены он съел конфеты своей соседки по парте. Девочка обнаружила пропажу и пожаловалась учительнице. Та, не долго думая, подняла ребят и весь урок продержала на ногах, требуя, чтобы виновник признался. Мальчика мучают угрызения совести, но он боится сказать, что сделал это он. Возвращаясь из школы, он решает рассказать все матери и поступить так, как посоветует она. Но дома его ждет ужасное известие: мать умерла. Всю ночь он бродит по городу, плачет, вспоминая маму, а под утро, вернувшись домой, идет в сад и там с ожесточением разбивает о ствол дерева скрипку, которую подарила ему мать. Приблизительно так.
Андрей выждал некоторое время и продолжил:
– Вот тебе сюжет второго рассказа: молодой человек в минуту глубокого душевного кризиса пишет письмо, содержание которого аналогично знаменитому монологу Гамлета. Помнишь? «Достойно ли терпеть удары и щелчки обидчицы-судьбы? Иль лучше с оружьем встретить море бед и положить конец волненьям?!» Герой рассказа адресует письмо самому себе, предполагая вскрыть его через месяц и, если ничего не изменится в его жизни за это время, привести в исполнение свое решение: бросить дом, отца, друзей и уехать из города, чтобы начать новую жизнь. Проходит год. Молодой человек так и не вспомнил о письме. Однажды в его доме собирается компания. Он берет с полки какую-то книгу, чтобы показать ее гостям. Оттуда выпадает запечатанный конверт с надписью «Вскрыть через месяц». Кто-то поднимает конверт, вскрывает его и начинает читать письмо. Молодой человек хочет вырвать листок, но гости передают его из рук в руки и вслух дочитывают до конца, потом начинают читать заново. Заканчивается повествование тем, что герой мечется по дому, тщетно стараясь вырвать из чужих рук свое письмо... Зная твою дотошность, скажу сразу: содержания письма автор не приводил.
«Бросить дом, отца, друзей и уехать из города, чтобы начать новую жизнь, – звучало во мне. – Бросить... уехать... бросить... уехать...» При чтении рассказа я решил, что Вышемирский писал о себе, но Васильев... Почему он привел эту фразу дословно? «Почему, – спрашивал я себя, – почему он помнит содержание рукописей спустя столько времени?»
– Понимаешь, Володя, у него был талант, – негромко сказал Андрей. – Ему удавалось схватывать и передавать настроения людей, тонко описать состояние человеческой души. Это дар. Я до сих пор помню отдельные места из его рассказов, словно прочел только вчера. Но ему недоставало опыта, четкой позиции. А теперь слушай внимательно, – предупредил он. – Не знаю, поможет тебе это или нет, но я убежден, что Юрий Вышемирский был одновременно и автором и героем своих произведений. Он добросовестно, я бы сказал, скрупулезно, переносил на бумагу свои собственные ощущения и состояния своей души.
Умница! Если бы в первые минуты встречи я не узнал, что Андрей влюблен в свою редакторскую работу, то предложил бы перейти в милицию. Нам такие люди позарез нужны!
– Настоящим героем рассказов был сам автор. И хотя действовали в них Валерки, Петьки, Борьки, настоящее имя у них было одно – Юрий Вышемирский. Чтобы понять это, не надо было быть очень уж большим психологом. Не случайно оба рассказа были написаны от первого лица. Это был порыв, крик души, сокровенные мысли, высказанные вслух.