ал у себя на языке щетинку от зубной щётки.
Когда после завтрака я поднялся на второй этаж и постучался в коричневую дверь, во мне даже не было страха перед Матроной.
– Войдите! – прогремел голос.
Я вошёл, держась за живот справа и горестно пошатываясь.
– Это что ещё такое? – прокричала Матрона так зычно, что её массивная грудь заколыхалась, как гигантское бланманже.
– Мне больно, Матрона, – простонал я. – Ай, как больно! Вот тут!
– Переедание! – рявкнула она. – Ещё бы, целыми днями обжираться смородиной.
– У меня уже несколько дней и крошки во рту не было, – соврал я. – Я не могу есть, Матрона, совсем не могу!
– Быстро на кровать и приспусти штаны, – скомандовала она.
Я лёг на кровать, и она принялась ожесточённо тыкать пальцами мне в живот. Я внимательно наблюдал за её движениями, и когда она ткнула туда, где, по моим представлениям, находился аппендикс, я взвыл так, что задребезжали оконные рамы.
– А! А! А! – кричал я. – Нет, Матрона, не надо! – И тут я выложил главный козырь. – Меня всё утро рвало, – жалобно простонал я, – и сейчас уже нечем рвать, а меня всё тошнит!
Это был верный ход. Я видел, что она колеблется.
– Лежи тут и не шевелись, – приказала она и быстро вышла из комнаты. Она, может, и была злой и жестокой женщиной, однако у неё была медсестринская выучка, и ей вовсе не улыбалось иметь дело с перитонитом.
Не прошло и часу, как приехал доктор, и снова началось щупанье и тыканье, а с моей стороны – вскрикиванье и взвизгиванье в подходящие, на мой взгляд, моменты. Потом доктор сунул мне в рот градусник.
– Хм, – сказал он. – Температура нормальная. Ну-ка, дай я ещё раз посмотрю твой живот.
– Ай! – взвыл я, когда он дотронулся до нужного места.
Доктор и Матрона вышли. Через полчаса она вернулась и сказала:
– Директор позвонил твоей матери. Сегодня после обеда она за тобой приедет.
Я ничего не ответил. Я просто лежал и старался выглядеть очень больным, но сердце моё распевало гимны хвалы и радости.
Мама везла меня домой на том самом колёсном пароходике через Бристольский залив, всё дальше от жуткого школьного здания, и на радостях я чуть не забыл, что должен притворяться больным. В тот же день меня повели к доктору Данбару в его кабинет на Соборной улице в Кардиффе, и я попробовал повторить свой фокус. Но доктор Данбар оказался куда умнее и опытнее, чем Матрона и школьный врач вместе взятые. Когда он пощупал мой живот, а я, как положено, повопил в нужных местах, он сказал:
– Одевайся и садись вон на тот стул.
Сам он уселся за свой стол и, сверля меня пронзительным, но не сердитым взглядом, спросил:
– Ты притворялся, верно?
– Как вы догадались? – сразу проговорился я.
– Потому что живот у тебя мягкий и совершенно нормальный, – объяснил он. – Если бы у тебя было воспаление, живот был бы твёрдый и вздутый. Это очень легко определить.
Я молчал.
– По-моему, у тебя другая болезнь, – сказал он. – Ностальгия. Ты тоскуешь по дому.
Я жалобно закивал.
– Поначалу у всех так, – сказал доктор. – Нужно держаться. И не вини маму за то, что отправила тебя в пансион. Она не хотела, говорила, что ты ещё слишком мал, но я её убедил – сказал, что так будет правильнее. Жизнь трудна, и чем раньше ты научишься преодолевать трудности, тем лучше для тебя.
– А что вы скажете в школе? – спросил я, дрожа от страха.
– Я скажу, что у тебя была острая кишечная инфекция, которую я лечу таблетками, – ответил он с улыбкой. – Это значит, что тебе следует оставаться дома ещё три дня. Но пообещай мне, что больше ничего такого делать не будешь. Твоей маме и так есть чем заняться, кроме как возить тебя туда-сюда.
– Обещаю, – сказал я. – Больше не буду.
Я принимаю хлорестый кальций, а таблетки мне пока не понадобились.
Поездка в автомобиле
Худо-бедно я пережил первый семестр в Сент-Питерсе, и ближе к концу декабря на колёсном пароходике приехала мама, чтобы забрать меня и мой сундук домой на рождественские каникулы.
8 декабря
Дорогая мама!
Хочу понятнее объеснить: я еду домой 17 дек., а не 18. Я приеду в Кардифф в четыре часа пожалуста встреть меня. Если я не объеснил понятнее, напиши что ещё тебе про это написать.
О, чудо и блаженство – снова быть с семьёй после стольких недель суровой дисциплины! Если вас не отправляли в пансион, когда вы были совсем маленьким, вы ни за что не сможете оценить, какое это счастье – жить дома. Возвращаться домой до того приятно, что ради этого, может быть, даже стоит уезжать. Мне просто не верилось, что не обязательно умываться по утрам холодной водой, соблюдать тишину в коридорах, говорить «сэр» каждому встреченному взрослому, пользоваться горшком в спальне, получать удары мокрым полотенцем по голому телу в раздевалке, есть на завтрак овсянку, полную круглых серых комочков, похожих на овечьи катышки, и жить с утра до вечера в постоянном страхе перед длинной жёлтой тростью, лежавшей на угловом шкафу в кабинете директора.
Погода в те рождественские каникулы была невероятно тёплой, и одним чудесным утром всё наше семейство вышло из дому, готовое к первой в жизни поездке на нашем первом в жизни автомобиле. Это была огромная длинная чёрная французская машина марки «Де Дион-Бутон» со складным брезентовым верхом. Предполагалось, что водить её будет моя старушка-сестра, на двенадцать лет старше меня (на тот момент ей был двадцать один год), та самая, которой недавно вырезали аппендикс.
Она получила целых два получасовых урока вождения у человека, который доставил машину; в том благословенном 1925 году это считалось вполне достаточным. Никаких экзаменов не требовалось. Ты сам судил о собственных умениях и, как только чувствовал, что готов водить, – садился за руль и ехал с ветерком.
Мы все забрались в машину. Восторгу нашему не было предела.
– А мы быстро поедем? – кричали мы наперебой. – Она осилит пятьдесят миль в час?
– Осилит и шестьдесят! – отвечала старушка-сестра так уверенно и дерзко, что мы должны были бы испугаться до смерти, но не испугались.
– Хотим, хотим шестьдесят! – кричали мы. – Обещаешь нам шестьдесят миль?
– И даже больше! – объявила сестра, натягивая шофёрские перчатки и обматывая голову шарфом по тогдашней автомобильной моде.
Погода была тёплой, брезентовая крыша была откинута, так что получился великолепный фаэтон с открытым верхом. Впереди сидело трое: сестра-шофёр, брат по отцу (ему было восемнадцать) и ещё одна сестра (двенадцать). На заднем сиденье – четверо: мама (сорок), две младшие сестры (восемь и пять) и я (девять). У нашей машины была одна черта, каких, подозреваю, вы не найдёте у современных автомобилей. Это было второе ветровое стекло, перед задним сиденьем, – чтобы защитить от ветра лица задних пассажиров, когда крыша сложена. У стекла была длинная центральная секция и две маленькие боковые, которые можно было поворачивать туда-сюда, регулируя воздушный поток.
Мы все трепетали от страха и радости, когда сестра отпустила сцепление и большая длинная чёрная машина подалась вперёд.
– Ты точно умеешь водить? – вопили мы. – Ты знаешь, где тормоз?
– Тихо вы! – прикрикнула сестра-старушка. – Мне надо сосредоточиться!
По подъездной дорожке мы выехали на улицу нашего Лландаффа. К счастью, в те времена на улицах было очень мало машин. Порой попадался грузовичок или продуктовый фургон, изредка – частный автомобиль, но врезаться во что-то было крайне маловероятно, если только не съедешь случайно с дороги.
Наш шикарный чёрный кабриолет медленно полз по деревне, а водительница сжимала резиновую грушу клаксона всякий раз, когда мы кого-то встречали, будь то мальчишка-посыльный из мясной лавки на своём велосипеде или просто пешеход, прогуливающийся по тротуару. Вскоре деревня кончилась. Вокруг были только зелёные поля, высокие живые изгороди и никого в поле зрения.
– А вы небось не верили, что я смогу? – победно выкрикнула старушка-сестра, оборачиваясь к нам с широкой ухмылкой.
– Смотри на дорогу! – нервно сказала мама.
– Быстрей! – кричали мы. – Давай! Прибавь газу! Жми! Пятнадцать миль в час, что это за скорость?!
Не выдержав наших криков и колкостей, старушка-сестрица прибавила скорость. Мотор взревел, машина завибрировала. Сестра вцепилась в руль, как в волосы утопающего, и все мы заворожённо следили, как стрелка спидометра доползает до двадцати, потом до двадцати пяти, потом до тридцати. Когда мы ехали уже, наверное, на скорости тридцать пять миль в час, дорога внезапно сделала крутой поворот. Старушка-сестра никогда раньше не попадала в такое положение. Заорав «помогите», она ударила по тормозам и бешено крутанула руль. Задние колёса, зажатые тормозами, занесло резко вбок, и мы с чудным хрустом брызговиков и металла врезались в живую изгородь. Передние пассажиры вылетели через переднее ветровое стекло, задние – через заднее. Сами стёкла (никакого небьющегося «триплекса» тогда ещё не было) разлетелись во все стороны, и мы с ними вместе. Мой брат и одна сестра упали на капот, кто-то катапультировался на дорогу, и как минимум одна из младших сестёр приземлилась прямо в живую изгородь из боярышника. Но каким-то чудом никто сильно не поранился – никто, кроме меня. Когда я вылетел через заднее стекло, нос мой почти отрезало, и теперь он болтался на тоненькой полоске кожи. Мама выбралась из кучи малы, выхватила из сумочки носовой платок, прихлопнула болтающийся нос обратно на место и крепко прижала.
Поблизости не было видно ни одной живой души и ни одного дома, не говоря уж – телефона. Кругом было тихо, не считая птички, которая щебетала где-то высоко на дереве.
Мама склонилась надо мной на заднем сиденье и сказала:
– Откинься назад и держи голову прямо. – А сестру-старушку она спросила: – Ты можешь сделать так, чтобы эта штуковина снова завелась?