все учителя только и делали, что били смертным боем всех мальчиков. Конечно нет. Так поступали лишь некоторые, но этого было достаточно, чтобы ощущение ужаса осталось со мной на всю жизнь. И ещё одно ощущение – телесное. Даже сегодня, когда мне приходится долго сидеть на твёрдой скамье или на стуле, я начинаю чувствовать пульсирование старых ран, которые оставила на моих ягодицах директорская трость примерно пятьдесят пять лет назад.
Нет ничего дурного в паре-тройке лёгких шлепков. Возможно, озорникам они только на пользу. Но когда этот директор, о котором мы сейчас говорим, доставал свою трость, речь шла отнюдь не о шлепках. Меня он, слава небесам, никогда не порол, но мой лучший друг в Рептоне, Майкл, живо описал мне один из ритуалов. Майклу было приказано снять штаны и стать на колени на директорский диван, так чтобы голова и верхняя часть туловища свешивались на пол. Майкл всё это проделал, и великий человек нанёс ему страшный удар тростью. А потом наступила пауза. Директор отложил трость в сторону и принялся набивать свою трубку табаком из жестянки и при этом читать стоящему на коленях мальчику лекцию о грехах и прегрешениях. Потом он снова поднял трость и обрушил на дрожащие ягодицы второй страшный удар. После этого набивание трубки и лекция возобновились и продолжались, должно быть, секунд тридцать. Затем последовал третий удар тростью. Потом пыточный инструмент снова был отправлен на стол и был извлечён коробок спичек. Одна из спичек была зажжена и поднесена к трубке. Трубка разгорелась не сразу. После этого был нанесён четвёртый удар, и лекция возобновилась. Этот неторопливый ужас длился, пока не были нанесены все десять страшных ударов, и всё это время, на фоне чирканья спичкой и раскуривания трубки, непрерывно звучала лекция о грехах, прегрешениях, преступлениях и прочих злодеяниях. Она продолжалась даже после того, как экзекуция закончилась. Наконец директор вручил жертве тазик, губку и маленькое чистое полотенце и велел смыть кровь, прежде чем надевать штаны.
Разве удивительно, что поведение этого человека озадачивало меня неимоверно? В то время он, будучи директором школы, был ещё и священником, и я сидел в тускло освещённой школьной часовне и слушал его проповеди об Агнце Божьем, о Милости и Прощении и всём таком прочем, и мой детский мозг готов был взорваться. Я прекрасно знал, что буквально накануне вечером этот проповедник избивал маленького мальчика, нарушившего какое-то из школьных правил, и не проявлял при этом ни милости, ни прощения.
«Так что же всё это значит?» – спрашивал я себя.
Выходит, они проповедуют одно, а делают совсем другое, эти святые отцы?
И если бы мне кто-то сказал в те дни, что этот клирик-истязатель когда-нибудь заделается архиепископом Кентерберийским, я бы ни за что не поверил.
Думаю, именно из-за всего этого у меня появились большие сомнения в том, что касалось религии и даже Бога. Если этот человек, говорил я себе, был одним из лучших торговых агентов Бога на земле, значит, с этим бизнесом что-то совсем-совсем не то.
Шоколадные конфеты
Время от времени всем мальчикам нашего факультета в Рептоне выдавали по простой серой картонной коробке, и это, хотите верьте, хотите нет, был подарок от огромной шоколадной фабрики «Кэдбери». В коробке было двенадцать шоколадных конфет, все разной формы, с разными начинками, и у каждой внизу выдавлен номер от одного до двенадцати. Одиннадцать из этих конфет были совершенно новыми изобретениями фабрики. Двенадцатая конфета была «контрольной», хорошо знакомой, обычно это была конфета с кофейной помадкой внутри. Ещё в коробке был листок бумаги с числами от одного до двенадцати и с двумя пустыми колонками: одна – для выставления конфетам оценок по шкале от нуля до десяти, вторая – для замечаний.
В благодарность за такой прекрасный подарок от нас только и требовалось, что вдумчиво распробовать каждую конфету, поставить ей оценку и написать разумное обоснование, почему эта конфета тебе понравилась или не понравилась.
Это был умный ход. Для испытания своих новшеств «Кэдбери» прибегла к помощи величайших в мире специалистов по шоколадным конфетам. В своём возрасте – от тринадцати до восемнадцати – мы были уже людьми разумными и здравомыслящими и прекрасно знали вкус всех конфет, какие только существовали на свете, от «Молочной снежинки» до «Лимонной пастилки». Ценность нашего мнения о новинках была очевидна. Все мы вступали в эту игру с большим удовольствием. Мы сидели в классах, с видом знатока откусывали краешки конфет, ставили оценки и писали замечания. Помню один из своих комментариев: «Слишком тонкий вкус для неизощрённого нёба».
Для меня важность всего этого состояла в том, что я начал понимать: у больших шоколадных фабрик действительно есть специальные отделы, где трудятся изобретатели новых конфет, и фабрики относятся к этому делу очень серьёзно. Я представлял себе длинную белую комнату, вроде лаборатории, где в кастрюльках на плитах булькают горячий шоколад, и сливочная помадка, и прочие вкуснейшие начинки, а между кипящими кастрюльками снуют мужчины и женщины в белых халатах, стряпая, пробуя и смешивая свои восхитительные изобретения. Я представлял, что и сам работаю в таком отделе и вдруг – бац! – придумываю нечто невыносимо вкусное, хватаю его и бегу прочь из лаборатории, по коридору и направо, в кабинет самого великого мистера Кэдбери.
– У меня получилось, сэр! – кричу я и кладу перед ним свою конфетку. – Это фантастика! Это сказка! Это невероятно! Перед этим невозможно устоять!
…субботу, сначала я сломал его пополам и сперва вытащилась одна половинка, потом вторая. Это был клык и к тому же очень гнилой, я рад что он выпал. Пришли мне пожалуйста немного конфет, потому что на прошлой неделе нам их не давали. Извини за неряшливый почерк просто в будние дни у меня мало времени…
И этот великий человек медленно возьмёт мою свежеизобретённую конфетку и откусит крошечный кусочек. Покатает его во рту. И вдруг подпрыгнет в своём кресле с криком:
– Ты это сделал! У тебя вышло! Это чудо, чудо! – Он хлопнет меня по спине. – Мы продадим её за миллион! Она завоюет весь мир! Как, как ты это сделал? С сегодняшнего дня ты получаешь вдвое больше!
Мечты эти были сладки, и у меня нет ни малейших сомнений, что тридцать пять лет спустя, когда я искал сюжет своей второй книги для детей, я вспомнил эти картонные коробочки с только что изобретёнными конфетами – и потому-то и начал писать «Чарли и шоколадную фабрику».
Коркерс
В Рептоне было тридцать с лишним наставников, по большей части поразительно скучных, совершенно бесцветных и абсолютно равнодушных к ученикам. Однако Коркерс, чудаковатый старый холостяк, ни скучным, ни бесцветным не был. Коркерс был чародей, очаровательный нескладный великан в грязной одежде и с обвислыми, как у бладхаунда, брылями. Он всегда ходил во фланелевых штанах без складки и в коричневом твидовом пиджаке, заляпанном сверху донизу, с прилипшими объедками на лацканах. Предполагалось, что он учит нас математике, но на самом деле он не учил нас ничему, и это, с его точки зрения, было единственно правильным. Уроки его состояли из бесконечной череды развлечений, которые он неутомимо придумывал с единственной целью – чтобы до математики дело так и не дошло. Тяжёлой походкой он неуклюже вваливался в класс и, усевшись за стол, пристально смотрел на нас. Мы в ответ выжидательно смотрели на него.
– Давайте взглянем на кроссворд в сегодняшней «Таймс», – говорил он, выуживая из кармана пиджака смятую газету. – Это куда интересней, чем возиться с цифрами. Ненавижу цифры. Ничего нет на свете противнее цифр.
– Тогда почему же вы преподаёте математику? – спрашивал кто-нибудь из нас.
– А я и не преподаю, – отвечал он с хитрой улыбкой. – Я просто притворяюсь.
Коркерс перерисовывал кроссворд на доску, потом зачитывал нам определения, и мы его решали. Так проходил весь урок. Нам это очень нравилось.
Мне запомнился только один случай, имевший хоть какое-то отношение к математике. Коркерс выудил из кармана квадратную бумажную салфетку и помахал ею.
– Поглядите-ка на неё, – сказал он. – Эта салфетка толщиною в одну сотую дюйма. Я складываю её вдвое. И ещё раз складываю вдвое – теперь она сложена вчетверо. А теперь слушайте: я дам большой батончик «Кэдбери» – молочный шоколад с изюмом и орехами – тому, кто точнее всех скажет мне, какой толщины будет эта салфетка, если я сложу её пятьдесят раз.
Мы стали тянуть руки и наперебой угадывать:
– Двадцать четыре дюйма, сэр!
– Три фута, сэр!
– Пять ярдов, сэр!
– Три дюйма, сэр!
– Да, слишком умными вас не назовёшь, – сказал Коркерс. – Расстояние от Земли до Солнца – вот правильный ответ. Вот такой толщины будет салфетка.
Потрясённые такой мудростью, мы попросили его доказать ответ на доске, что он и проделал.
В другой раз он принёс в класс ужа длиною в два фута и велел мальчикам, всем до единого, подержать его в руках – чтобы, как он выразился, навсегда излечить нас от страха перед змеями. Это был довольно шумный урок.
Мне уже не припомнить уйму прочих дивных фокусов, какие проделывал старина Коркерс, чтобы повеселить своих учеников. Однако был один трюк, которого я никогда не забуду. Он повторялся каждый семестр с интервалом примерно в три недели. Коркерс спокойно рассказывал о том о сём, но вдруг замолкал на полуслове, и его сморщенное лицо искажала гримаса нестерпимой боли. Он вскидывал голову, шумно вдыхал воздух своим огромным носом и восклицал:
– Господи! Нет, это уж слишком! Это чересчур! Это невыносимо!
Мы все прекрасно знали, что будет дальше, но подыгрывали ему:
– Что такое, сэр? Что случилось? С вами всё в порядке, сэр? Вам не плохо?
Огромный нос вновь задирался ввысь, голова медленно поворачивалась из стороны в сторону, ноздри чутко втягивали воздух, словно в поисках утечки газа или источника запаха гари.