Пятерочная команда факультета Прайори
Капитан любой спортивной команды – важная персона в Рептоне. Он решает, кому из игроков участвовать в важном матче. Он и только он вручает остальным знаки отличия. После матча он может подойти к любому члену своей команды, пожать ему руку и сказать: «Поздравляю лучшего игрока». Это волшебные слова. На новоназначенного лучшего игрока сыплются всевозможные привилегии, включая ленту специального цвета для соломенной шляпы, особый плетёный шнур для отворотов блейзера, особую новую форму для игр и прочие особые знаки, которые сразу же выделяют счастливчика и делают его первым среди равных.
Вне зависимости от вида спорта – футбол, крикет, пятёрки, сквош – на капитана команды возлагалось множество обязанностей. Именно он в день матча вывешивал на школьную доску объявлений информацию о составе игроков. Он и только он был уполномочен вести переговоры о матчах с другими командами, назначать день встречи и так далее. Как только я стал капитаном, ко мне перешли и все капитанские обязанности. Но с одной из них вышла неувязка.
Дело том, что по сложившейся традиции капитана, в знак признания его талантов, было принято назначать ещё и стариком, старостой – если не старостой школы, то хотя бы старостой факультета. Но администрация школы не хотела назначать меня старостой. Она не очень мне доверяла. Потому что я не люблю правил. Я непредсказуем. В общем, я не из тех, кто становится старостами. Не все рождены, чтобы управлять и властвовать. Я – точно нет. Наставник факультета мне всё это растолковал, и я вполне с ним согласился. Из меня вышел бы никудышный староста. Я бы, чего доброго, отказался бить маленьких, разрушая тем самым основы основ старостата. За всю историю Рептона я, похоже, был единственным капитаном спортивной команды, который так и не стал старостой. Точнее, даже капитаном двух спортивных команд – потому что вскоре я стал ещё и Капитаном Сквошистов. И, чтобы уже совсем ослепить вас сиянием своей славы, – я также играл в школьной футбольной команде.
В английской частной школе к мальчикам, которые достигли каких-то спортивных успехов, учителя, как правило, относятся уважительно, даже почтительно. Это как у древних греков: те тоже почитали своих атлетов и ставили им мраморные статуи. Атлеты были полубогами. Они входили в число избранных. Они вершили славные подвиги, которые были не под силу простым смертным. В наши дни отличные футболисты, бейсболисты, бегуны и прочие великие спортсмены тоже становятся всеобщими кумирами, поэтому их приглашают рекламировать кукурузные хлопья к завтраку.
Со мной такого не произошло, и должен сказать, что я совершенно этим доволен.
Но всё же благодаря спорту жизнь моя в Рептоне была не совсем безрадостной. Спорт вообще в радость любому школьнику, если у него всё получается. Вот если нет – тогда это пытка. Мне повезло, у меня получалось. Долгие часы после занятий, проведённые на футбольном поле, на пятёрочных площадках и на площадках для сквоша, пролетали для меня легко и незаметно и скрашивали унылые школьные будни.
Второе, что доставляло мне массу удовольствия в школьные годы, была фотография. Ни один мальчик в Рептоне, кроме меня, не занимался ею серьёзно, да и пятьдесят лет назад это было не такое уж простое занятие. В тёмном чулане музыкального корпуса у меня имелась крошечная фотолаборатория, где я заряжал фотопластинки в кассету, проявлял негативы, а потом вставлял их в фотоувеличитель и печатал фотографии.
У нас был наставник по искусству – скромный пожилой учитель, которого звали Артур Норрис. Мы с ним подружились, и в мой последний год в Рептоне он даже устроил выставку моих фотографий в кабинете искусств и сам помогал мне подбирать рамки. Выставка имела успех, и многие наставники, которые в предыдущие четыре года ни разу не удосужились перемолвиться со мной словом, теперь подходили ко мне и говорили: «Поразительно… Мы и не догадывались, что среди нас скрывался такой талант… А вот это у тебя продаётся?»
Артур Норрис приглашал меня к себе домой, поил чаем с пирожными и рассказывал мне о настоящих художниках, таких как Сезанн, Мане и Матисс. Наверное, именно тогда, за воскресными чаепитиями и тихой беседой в маленькой учительской квартирке, во мне родилась великая любовь к художникам и их искусству.
После школы я ещё долго занимался фотографией и научился делать неплохие снимки. Сегодня любой может стать заправским фотографом, для этого надо всего лишь купить 35-миллиметровую камеру со встроенным экспонометром. Но полвека назад всё было не так просто. Вместо плёнки тогда пользовались стеклянными пластинками, и, прежде чем отправляться на съёмку, надо было зайти в тёмную комнату и вставить каждую пластинку в специальную кассету. Обычно я носил с собой шесть таких заряженных кассет. То есть в запасе у меня было всего шесть кадров, поэтому, прежде чем щёлкнуть затвором, я предпочитал как следует всё обдумать и заранее просчитать, что получится.
Верьте или не верьте, но в восемнадцать лет я получал призы и медали от Королевского фотографического общества в Лондоне, от Фотографического общества Голландии и т. д. У меня даже есть большая красивая бронзовая медаль из Каира – от Египетского фотографического общества, и сохранился снимок, за который меня удостоили такой награды. На нём – одно из так называемых Семи чудес света, арка Ктесифона в Ираке. Это самая большая в мире арка, стоящая без дополнительных опор. А сфотографировал я её, когда в 1940 году проходил лётную подготовку перед службой в Королевских военно-воздушных силах. Это был один из первых моих самостоятельных полётов, я – как всегда, с фотоаппаратом на шее – летел над пустыней на стареньком биплане «хокер-харт». Заметив громадную арку среди песчаного моря, я завалил самолёт на крыло, отпустил штурвал и висел на ремнях и стропах, пока не навёл объектив и не щёлкнул затвором. По-моему, вышло отлично.
Прощай, школа!
В мой последний рептонский год мама спросила:
– Хочешь поступить в Оксфорд или Кембридж, когда кончишь школу?
В те дни попасть в любой из этих двух великих университетов не составляло труда, лишь бы деньги были.
– Нет, спасибо, – ответил я. – Я лучше сразу поступлю на работу в какую-нибудь компанию, чтобы ездить в командировки в далёкие и прекрасные края – в Африку, например, или в Китай.
Тут важно понимать, что в начале 1930-х годов практически не было пассажирского авиасообщения. Корабль из Англии шёл в Африку две недели, а до Китая нужно было добираться пять недель. Это были волшебные дальние страны, куда никто не ездил просто так, отдыхать. Туда ездили работать. Сегодня можно в считанные часы долететь куда угодно, и ничего волшебного в этом не будет. Но в 1934 году дела обстояли совершенно иначе.
Так что в свой последний семестр я разослал заявления о приёме на работу только в те компании, которые, я был уверен, отправляют своих сотрудников в заграничные командировки. Это были компании «Шелл» (восточное отделение), «Империал Кемикалс» (восточное отделение) и какая-то финская лесозаготовительная компания, название которой я забыл.
В «Империал Кемикалс» и в финскую лесозаготовительную компанию меня готовы были взять, но мне почему-то сильнее всего хотелось попасть на работу в «Шелл». Когда пришла пора ехать в Лондон на собеседование, наставник моего факультета сказал, что смешно даже пытаться.
– Восточное отделение «Шелл» – это сливки, это лучшие из лучших, – сказал он. – Там будет не меньше сотни претендентов, а вакансий примерно пять. Туда может попасть разве что староста школы, а ты ведь даже не староста факультета!
Насчёт претендентов заведующий оказался прав. Когда я приехал в Лондон, в главное управление компании «Шелл», то собеседования ждали сто семь юношей. А мест было всего семь. Пожалуйста, не спрашивайте меня, как мне удалось получить одно из них. Я и сам не знаю. Но я его получил, и, когда по возвращении в школу я сообщил эту радостную новость своему наставнику, он не поздравил меня и не пожал мне по-дружески руку. Он отвернулся и пробурчал:
– Одно скажу: я чертовски рад, что не стал вкладываться в акции «Шелл»!
Но мнение наставника меня больше не интересовало. У меня всё сложилось. У меня была работа. Это было здорово. В июле 1934 года я навсегда распрощаюсь со школой, а через два месяца, в сентябре, как только мне исполнится восемнадцать, поступлю в «Шелл». Я буду стажёром в восточном отделении с окладом пять фунтов в неделю.
Я получил работу в «Шелл»!
16 июля 1934 года
Мистеру Р. Далю
Школа Рептон,
Рептон,
Дербишир
Уважаемый сэр,
в продолжение нашего с Вами недавнего собеседования о приёме на работу сообщаем, что мы получили отчёт об удовлетворительных результатах Вашего медицинского обследования и готовы предложить Вам место в нашем лондонском штате с испытательным сроком и с годовым доходом в 130 фунтов стерлингов, с тем чтобы в дальнейшем, через некоторое время после того как Вам исполнится 21 год, Вы перешли на работу в одно из наших заграничных отделений – если Ваша работа и поведение в нашем лондонском офисе окажутся удовлетворительными и если Вы на протяжении испытательного срока продемонстрируете успехи, ожидаемые от кандидатов, отбираемых нами для служения нашей компании за рубежом.
Во избежание недоразумений излагаем ниже то, что было сообщено Вам устно в ходе собеседования: в случае если Вам будет предложено занять место в каком-либо из наших филиалов за пределами Европы…
В то лето я впервые в жизни не поехал с семьёй в Норвегию. Я смутно ощущал, что напоследок, прежде чем начать работать, должен сделать что-то особенное и важное. Так что в свой последний школьный семестр я записался на август в экспедицию некоего «Исследовательского общества частных школ». Руководил этой организацией человек, ходивший с капитаном Скоттом в его последнюю экспедицию на Южный полюс, и он набирал группу старших школьников для исследования внутренних районов Ньюфаундленда во время летних каникул. Это звучало заманчиво.